[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Рок-концерт - это вам не оркестровые исполнение, не напыщенный, обитый бархатом, расписанный псевдо-золотом зал. Здесь нет этого наигранного пафоса, унылой серьёзности, и - лицемерия. Сюда не приходят те, кому все равно, только для того, чтобы "культурно провести досуг", нет, сюда приходят, чтобы окунуться в эмоции, пропитывающие зал насквозь, рвущиеся вихрем со сцены, закручивающиеся в резонирующей толпе, отдающиеся в гулком ритме колонок, заставляющем, казалось, пульс сотен людей синхронизироваться с темпом и движением музыки...
Самое подходящее место для ледяного воплощения, про которого говорят, что у него нет души. Самоё идеально подходящее для того, кто большую часть своей безумно долгой жизни носил холодную и спокойную маску. Джей горько усмехнулся этим мыслям, глядя на сцену. Принятие? Такое простое, и такое безумно сложное в исполнении слово.
У каждого из них свои слабости, свои пристрастия, о которых не принято рассказывать другим. У каждого есть то, что становится страстью, вопреки здравому смыслу, и он сам - не исключение, даже если его пристрастия сдержаны, даже если их порывы так редки.
И если Гневу нравится петь на сцене, раздирая в эмоциональном порыве пальцами крученые струны гитары, которые, он был уверен, горят почти в прямом смысле от его прикосновений сейчас, кто сказал, что он, Справедливость, не способен прочувствовать ее столь же глубоко?
Это было даже не странно - быть почти что влюбленным в звук, в его движение подобное дыханию самой жизни, слушать, нырять в него как в воду, держать на кончиках пальцев, перебирающих клавиши, видеть, как почти что материальную волну. У каждой свой цвет, у каждой свой темп, своя главная тема. Он любил слушать с незапамятных времен, когда это еще были резные флейты, сквозь эпохи, дарившие миру один за другим все более сложные инструменты, новое звучание, новые ритмы. Он любил играть, с тех самых пор, как появились первые клавишные неуклюжие подобия фортепиано. Но окончательно и бесповоротно потерял голову уже на рубеже последних столетий. И вот в этом Джей предпочел бы не признаваться никому. Да и кто бы вообще поверил, что он на такое способен?
Выбираться на концерты стало привычным делом, а эмоции людей - ярким полотном переплетающихся энергий, в котором не обязательно было даже искать свои. Но все это меркло по сравнению с тем, что происходило сейчас. Когда на сцене солирует воплощение, все остальное кажется тусклым, смазывается, уступает подлинной стихии звука и силы.
Знал ли он, чья это группа, знал ли, кого увидит? Да, разумеется. Джей не был идиотом, и не попытался бы врать ни Гневу ни себе, что пришёл случайно. Узнать, чья это группа и не прийти - было выше его сил.
Нет, он не рвался в первые ряды поближе к сцене, не толкался в толпе беснующихся в водовороте стихий и эмоций смертных, стоя, прислонившись к дальней стене, упираясь в неё затылком, отбивая по холодной, грубо покрашенной краской поверхности ритм песни пальцами, невольно - как по клавишам, оставаясь в почти темноте, из которой свет прожекторов казался ярким и бил по глазам, бликуя на стеклах очков. Слушать и слышать больше, чем способны услышать люди, слушать, чувствовать и понимать больше, чем поймет и почувствует хоть кто-то кроме них двоих в этом зале. Поддаваться этому состоянию, не пытаясь ни сопротивляться, ни погасить.

Ритм. Вой гитары, как раненого зверя отдаётся в ушах. Это даже не лирика, это состояние рвущейся и мечущейся души, захлестывающее с головой, пронизывающее своим... Отчаянным горением. Яростным, загнанным, живым, но остро болезненным, на грани припадка, какой случается у тяжело и безнадёжно больных, почти агонии, но все ещё не дошедшей до смерти. Слова... Слова здесь лишние, когда это переплетение звука, силы, когтями впивающееся в самую суть тебя, затягивающее глубже, ещё, туда, где... Отогнать непрошеные мысли, отрезать их усилием воли, хмурясь, заставляя себя выслушиваться в текст, в каждую строчку, в каждое слово, невольно оставляя на краске царапины от ногтей. Понимать, быть может, даже слишком хорошо. Слишком больно это слушать, и в то же время... Так важно, так нужно слышать хотя бы уже просто для того, чтобы знать, даже если это знание распарывает, препарирует тебя по живому, чтобы покопаться внутри, вывернуть безжалостно и бросить потом так, доедать внутренним демонам, как подачку. Знать, видеть как сходит с ума в этой попытке выплеснуть из себя всю боль и горечь тот, кто был ему больше, чем просто братом. Понимать и принимать - не осуждая, не пытаясь ни остановить, ни помешать.
О, он сам мог бы добавить в эту палитру эмоций так много слов и так много красок... О том, как, например, невыносимо больно жить и дышать, когда каждый вздох - усилие над собой, борьба с призрачностью собственного существования, каждый прожитый день требует основания, подписанного кровью, становясь маленькой победой в ежедневной непрекращающейся войне. О том, как это, быть палачом, когда все нутро выворачивает каждый раз от ощущения чужой крови на своих руках, о том, как это - вечно стремиться к недостижимой утопии, утопая в жестокости реального мира и собственной сущности.
Обжигающий холод под пальцами заставил вздрогнуть, смахнуть ледяное крошево на пол, усилием воли запереть свою возмущенную таким безобразным обращением с ней силу поглубже.

С судьбой я спорил от рожденья,
Сдирая крылья в кровь и прах.
И смерть не стала избавлением,
Я пленник, раб в её руках.

Слова срываются шёпотом без голоса, в ритме музыки, вырванная потоком эмоций, хлещущим в зале, образующим воронки, правда, которую никому не следует знать.
Хватает уже того, что самому хочется почти что кричать от собственного бессилия и загнанности. Ни до кого не достучаться все равно, он как инструмент, о котором вспоминают лишь когда что-то где-то идёт не так, что люди, что воплощения. И он скорее похоронил бы себя в собственном разбитом в прах, пропитанном насквозь чернотой Чертоге, чем признался в том, насколько это все паршиво на самом деле в любой другой момент. Но в этом эмоциональном шторме сломается любая выдержка, выдирая откровенность с бесцеремонной яростью.
Да и гори она огнем! Ярким пламенем пополам с серебром.

Я за ответ продал бы душу,
За право пересдать расклад.
Исправить все, что сам разрушил,
Переписать на новый лад.

О, как дорого бы он дал за возможность решать самому, по-настоящему, не рваться между равнодушным долгом, кажущимся вечным выедающим насквозь чувством вины и - истинными желаниями. Как дорого бы дал за возможность изменить этот мир, перекроить его заново, только бы разжечь вновь яростное пламя. Музыка, дикая пляска эмоций вела и требовала действий, откровения в ответ на откровение. Джей оттолкнулся от стены, обходя зал по проходу, направляясь к сцене. Каждый сходит с ума по-своему. Каждый имеет право быть собой настоящим хотя бы иногда. Не запрещать, не лезть с советами, он не психотерапевт, в конце то концов, чтобы копаться в чужой душе. Он воплощение, которому не все равно на то, что происходит. Даже шаги подчиняются заданному музыкой ритму - быстрые, резкие, жесткие, все ближе.
Поймать взгляд и потянуться к Гневу мыслью, силой, эмоцией, острым желанием просто быть рядом в этот момент, без подтекста, без жалости, предельно простым. Без слов и комментариев. Кому они здесь еще нужны?
Подняться на сцену, оттеснить клавишника, не терпящим возражения жестом от инструмента. Человеку не справиться здесь с этим накалом, их энергия просто теряется каплей в этом шторме. Клавиши же послушны, покорны его рукам, из них можно извлечь гораздо больше сейчас, стоит лишь им двоим захотеть.
- Играй, - на выдохе, надеясь, что Гнев поймет его правильно, в этом стремлении ему подыграть, сделать аккомпанемент достойным творчества Огненного воплощения, вложить в него больше, чем могут люди. Предельно открыто, не скрывая ни мыслей, ни чувств, как никогда не раскрылся бы ни перед кем другим. Никогда после он не вспомнит ему о том, что здесь было, никогда больше не придет, если укажут на дверь, - Играй, что угодно.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Во многом похожи? Да, это было бы нелепо отрицать. Похожие и отличающиеся друг от друга настолько, насколько только могут быть лед и пламень. Насколько только могут походить друг на друга такие воплощения, как Гнев и Справедливость. Вот только какое людям до этого дело, до них настоящих? Какое дело всей этой собравшейся у сцены и на сцене толпе до того, что на самом деле происходит между ними двумя, как давно, почти вечность они знают друг друга, и что могут значить на самом деле какие бы то ни было слова.
Пауза, как вдох перед заплывом, перед тем как оба нырнут с головой в эту начатую по его инициативе авантюру, абсурдную даже по сути своей. А и не все ли равно, если это настоящее может не повториться потом уже никогда? Растерянные лица участников группы, выжидательные - зрителей, странное, непривычное ощущение - стать вдруг объектом пристального внимания, как повод почувствовать себя не в своей тарелке для того, кто привык вечно быть тенью в стороне ото всех и каждого. За редким, невероятно редким исключением. Но даже оно сейчас смущало мало, лишь добавляя внезапной остроты, как специями ко всей этой еще не сыгранной нотке безумия происходящего.
Клавиши под одними руками, струны под другими. Так мало, так много. Секунды задумчивости, секунды, на выдохнуть, и осознать, что они могут натворить вдвоем. В прямом и переносном смысле. Может быть, в кой-то веки из этого получится что-то дельное? Совместное творчество их двоих? А что, в прошлом, изредка это получалось даже неплохо, может быть получится и на этот раз? Не все же им сотрясать основы мироздания, рассыпая искры пламени и расколотого льда, выворачивая все вокруг своим контрастом.
Встретиться взглядами, совпасть ощущением, этим чувством напряженного, азартного, нервного на самом деле, как пир во время чумы, веселья. Нет, в нем нет ни капли наигранности, в нем нет фальши. Так веселятся те, кто слишком хорошо знает, что жизнь на самом деле - вовсе не приятная прогулка между рождением и смертью, радостью вечной борьбы, улыбающимся танцем босиком по битому стеклу. Но кто сказал, что даже в таком танце не может быть вдохновения.
Песня? Для него? А вот на такое заявление можно лишиться и дара речи от растерянности. Слишком внезапный, слишком ценный подарок? Да, безусловно, какой бы она ни была, и что бы сейчас ни прозвучало.
Руки тянутся к настройкам синтезатора машинально, подрагивают пальцы от какой-то непонятной, внезапной дрожи, морозом по спине, вверх, до лопаток, заставляя вздрогнуть всем телом, но не от холода, а от какого-то странного, неосознанного наития. Машинальность, отточенность и привычность движений, и замершее натянутой струной внутри ожидающее нечто, внезапно участившийся пульс и внешнее, почти что спокойствие.
- Я прихожу всегда, когда меня зовут, - ответить на это понятное только им двоим заявление, только им понятными словами, глядя на то, как преображается его брат, едва-едва не принимая сейчас свой истинный, такой знакомый по Чертогам внешний облик. Вот так и рождаются слухи и домыслы всех мастей, вот так и раскрываются похороненные было секреты, срываются покровы с внутренних, тщательно укутанных тайн. В такие вот мгновения, наполненные пьянящей искрой внезапно нахлынувшей, почти что злой откровенности. А, впрочем, одним слухом больше, одним меньше, их и так хватит с лихвой после этого вечер. И нет, Джей даже не собирался вникать в то, что придумают, расскажут, напишут потом про это люди, о чем будут шептаться между собой. Все это не имело и не могло иметь сейчас никакого значения, растворись оно и пропади пропадом в полумраке зала впереди, сливающегося в единое колышущееся нечто, гори оно ярким пламенем в свете прожекторов и подсветки. Здесь нет места размышлениям.
Вступление, первые ноты, раздающиеся почти что в полной тишине зала перебором гитарных струн под чуткими пальцами, сплетающиеся в мелодию, от которой ком встает в горле. Горько, болезненно, так легко пробирающееся в самое сердце звучание, понятное уже даже без слов, почти что исповедью. Это даже не плач, нет, кто они такие, чтобы превращать свою жизнь в сожаление и рыдание, это звук, это слова, в краткой глубине которой яркое пламя сожженных тысячелетий, холод пустоты, и слишком долгое молчание. Звук, каленым железом по нервам, трепещущий, нежный, подхваченный его пальцами, отзывающийся в переборах клавиш. Так - просто, так предельно понятно. Так до глубины души принимаемо, что попасть в этот ритм, в этот настрой легко и больно как дышать. Сплетающиеся аккорды, прочувствованные настолько, что о них не приходится даже думать, рождающиеся, звучащие ответом изнутри. Больно? Да, это больно, это даже страшно, остро, как нож, входящий под лопатку холодным лезвием… И в то же время странно, почти обжигающее тепло глубиной этого признания.
Несколько мгновений тишины, силуэт с гитарой на сцене перед глазами. Не столько видеть, сколько чувствовать напряжение в этой позе, в этом движении, во вцепившихся в инструмент как в последнее спасение пальцах. Ожидание? Да, ожидание ответа. Горько. Но мелодия еще звучит эхом под его руками, музыка, заданный тон откровенности. Не дать ей стихнуть окончательно, не дать замереть, чтобы не потерять это мгновение такой внезапной открытости, продолжить играть.
Снять очки, чтобы не мешались и надеть гарнитуру - секундное дело. О, может быть об этом он потом еще пожалеет, но только не сейчас, когда просто невозможно ответить иначе, никакими словами, сухими и бессмысленными, никакой благодарностью. Только также, переплетенной с мыслями, с чувствами, со всем, что было и не было за безумно долгую жизнь, музыкой, в другую тональность, немного в другую вариацию, импровизации, не давая себе задуматься.
- Всегда как тенью в стороне,
Тебя врагом я не считая,
Бой принимал назло себе,
В твоем огне не раз сгорая.
Мой брат, кто мне дороже всех,
Плечом к плечу бы встать с тобою,
Хотел бы твой я слышать смех,
Но лишь карать дано судьбою.
Не повернуть нам время вспять,
Идти мы можем только дальше,
Искать мотив, играть опять,
Не дать ему стать лживой фальшью.
Пока нам есть куда идти,
Я буду рядом в том сражении,
Мой брат, сейчас на том пути,
Победы нет и поражения.
Признание, как оно есть, с терпким привкусом чувства вины, обещание и почти что клятва, и никакого двойного дна, никакого лишнего подтекста. Все как есть, и не важно, совершенно не важно, кто и что будет потом обо всем этом думать, пусть как хотят. Люди, придумавшие дурацкую поговорку, что молчание - золото, да знаете ли вы, что порой молчание оплачивается кровью, даже жизнью? Песня, которой не должно было быть, голос, который никогда и никто не слышал вот так. Петь. Да, Джей умел это делать, но никогда не думал, что кому-то кроме пустоты доведется это услышать и об этом узнать. Дать звуку замереть на последних словах, раствориться в тишине, и перевести дыхание. Нет, здесь нет сегодня ни выигравших, ни проигравших, и просто несправедливо было бы промолчать.

Сплетение музыки и слов, ноты, прошивающие текст своими стежками, дополняющие смысл собою. Да, Джей любил музыку именно за это, такую музыку за ее откровенность любил особенно. Рок - не лирические баллады с их туманной недосказанностью, не классические произведения, в которых порой не хватает живых эмоций, запертых под правилами и слишком закрученной пружиной академичности, нет. Какой бы ни была песня, каким бы ни был мотив, они были глубже и чище, чем все остальное вместе взятое.
Да, ему, Ледяному, возможно, сложнее всех было разбираться во всех оттенках чувств, проникать в потаенный смысл сказанного, вникать в подтекст жестов и взглядов. То, что ему изначально не было дано, то, чему приходилось учиться, день за днем, снова и снова совершая ошибки. Так... Часто, на самом то деле. Как он ни старался понимать этот мир, людей, даже собратьев, порой казалось, что все это иллюзорное понимание ускользает сквозь пальцы, утекает прозрачной водой, не оставляя даже надежды выловить, сохранить себе что-то на память. Но даже к такому можно привыкнуть, почти что смириться, но все еще, вновь и вновь чувствуя горечь.
Играть, играть по клавишам, ловя мелодию за хвост, странно отзывающуюся где-то в глубине души, которой не должно было бы быть, не бросая, раз уж начал, и просто не думать эти пару минут, позволяя рука и чему-то инстинктивному вести сейчас партию самим, как она есть, в какой-то момент с легким удивлением успевая отметить, как странно легко дается это несвойственное его сущности нечто, словно дремлющее внутри. Но думать - некогда, не сейчас и не здесь, не в этом сплетении энергий на сцене и перед ней. Чужая все-таки, чуждая ему стихия, почти что как в Верхнем Пределе - слишком много и ярко, но все же - немного иначе. Полыхание возмущения, восторг, любопытство, смешение красок, смешение волны. Да, волны, которая плещется в этой небольшой запруде, поднимается выше, чем могло бы гордиться штормовое море, переливается всеми цветами, и лижет "берег" в своем колыхании. Столкновение света и тени, света, мерцающего в этой песне, словно каплей посреди темноты.
Удивление? Нет, едва ли это можно было бы назвать удивлением. Скорее... Облегчением в каком то смысле. Как глотком чистого воздуха, в существование которого Джей уже переставал, признаться, порой верить. Да, сложно было не чувствовать настроение Гнева сейчас, его злость, легкий налет нежелания, и в то же время, нотой за нотой, оттенки много более важного, того, о чем не принято говорить вслух, того, о чем никогда не будет сказано, и во что на самом деле не стоило лезть.

Он ушел бы сразу, как только бы смог. На несколько секунд прикрывая глаза, задержав руки на бело-черном пластике, машинально и нежно поглаживая инструмент с благодарностью, стягивая гарнитуру и вешая ее на положенное место. Тишина, голоса как в тумане, все вокруг как в тумане, в котором постепенно блекнут краски, оставляя полыхать неизменным пламенем лишь один костер. Поднести руки к глазам, протирая их машинально, пытаясь избавиться от этого навалившегося внезапно чувства оглушенности и мути, чувствуя, как вздрагивают пальцы, в которых, казалось, еще звенит напряжение недавней игры. Стекла очков ловят гаснущий свет, бликуют перед глазами, не дают возможность сосредоточиться, но возвращают зрению фокус.

Он успевает развернуться, еще не до конца понимая, что делать дальше, но задуматься об этом самом "дальше" ему не дает цепкая хватка, яркая вспышка рядом. И, спрашивается, чего еще было ждать? Джей даже не пытается сопротивляться этому сейчас, позволяя затащить себя в коридор куда-то за сцену. Да и смог бы? Да, смог бы, если б хотел. А стоило ли? Едва ли. Бежать - глупо, подходить самому, возможно, было бы глупо вдвойне.
Выдохнуть. Прикрыть глаза на секунду, переводя дыхание, чувствуя странную, смешанную с внутренним подъемом опустошенную усталость, как откат от внезапного, не слишком свойственного его природе эмоционального всплеска. Просто выдохнуть, не оправдываясь и не споря, даже не пытаясь прервать поток слов, поток силы и эмоций, со всей возмущенной щедростью выплескиваемый на него Гневом. Полыхание невидимого, но ощутимого почти физически огня, яркого, на грани восприятия, обжигающего. Глаза в глаза. В конце концов, не отводить же было взгляд только потому, что на самом деле, пусть и запоздало, но он все понимал. Понимал и чувствовал, знал на самом деле, что был неправ, и не собирался ни отрицать этого, ни защищаться. Зачем? В самом деле, зачем, если все и так понятно? Впрочем, кто бы еще позволил здесь на самом деле вставить хоть слово?
- У тебя всегда лучше получалось понимать такие вещи, - произнести это все-таки вслух, испытывая странное, такое редкое для него, да и вообще для воплощения, желание сейчас закурить. Погреть руки о пламя зажигалки, вдохнуть едкий, горький, перебивающий привкус всего остального дым, выдохнуть его призрачной, клубящейся струйкой, посмотреть сквозь свивающиеся кольца на мир, словно гадая о том, что будет дальше. Не то чтобы он часто это делал, не то чтобы вообще любил, но прямо сейчас - не хватало этой возможности, поставить реальность на паузу, чтобы успеть осознать ее в полной мере. Осознать и запомнить этих людей, с любопытством смотрящих на него сейчас, прочувствовать их энергию, но не прикасаться к ней, одновременно стараясь сдерживать и свою, понять, что они значили все для его брата. Важное? Да, безусловно. Это чувствовалось в каждом сказанном сейчас слове, в каждом жесте и шаге, в интонациях и взглядах.
- Но я действительно должен извиниться перед тобой, Гнев, и перед всеми вами за эту выходку, - переводя взгляд с брата на клавишника, чувствуя одновременно вину и неловкость, Джей даже не пытался их сейчас скрыть, - Это было глупо, странно и более чем некрасиво с моей стороны.
Что еще он мог сказать сейчас, как загладить вину? Предлагать помощь - все равно что пытаться подкупить, бессмысленно и мерзко, обещать что-то - а что он мог им предложить? Как там сказал Огненный, существующая Справедливость? Почему-то это даже прозвучало смешно. Но ни спорить, ни отстраняться, ни возмущаться такому заявлению брата он не стал, только усмехнулся как-то невесело.
- Существую, вроде как. Хотя часто сам в этом не уверен, - почти что шутка, а, скорее, просто ирония. Не к чему вдаваться в подробности и детали здесь, они неуместны сейчас, как и он сам на самом деле. Их общение, их слова - на все это нельзя было не улыбнуться, даже сейчас, даже чувствуя себя откровенно виноватым и так же откровенно лишним. Даром, что последнее чувство было привычным, въевшимся в плоть и кровь. Нет, его не удивлял выбор Гнева, он не питал никаких иллюзий, не кормил в своем сознании стереотипы, да и, сказать по правде, не слишком-то делил воплощений и людей на самом деле. Они были... Яркими. По-своему. По-своему сильными и в чем-то хрупкими. Сейчас, имея возможность посмотреть внимательнее, Ледяной не мог не признать, это было даже красиво, во всех смыслах.
- Осознал, - ответить эхом, не уверенный, что этот ответ вообще сейчас кому-то нужен, и только усмехнуться снова на слово "враги". А как это правда еще было назвать? Соперники? Едва ли, им даже нечего делить на самом-то деле. Противники? Нет, определенно, Джей не смог бы подобрать должного определения их взаимоотношениям на самом-то деле, кроме высказанной самим Гневом тирады. Друзья? О нет, этого тоже как-то совсем не получалось.
- Рассказывал? - переспросить растерянно от всего происходящего прежде, чем понять, что, наверное, не хотел бы знать ответа, как не хотел бы и знать о том, что Огненный мог рассказать про него вообще. Не то что людям - какая разница, кому, а в принципе. И даже не потому, что было что-то, что стоило бы скрывать. Просто привычнее было бы быть тенью. Но, если хочешь быть тенью, как говорится - будь. И не высовывайся. А раз уж пришел, то сам виноват. [icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

Все происходящее начинало напоминать Ледяному уже пьесу из театра абсурда, поставленную по какому-то совершенно безумному сценарию. Статичные декорации, сменяющие друг друга ощущения, жесты, движения, фразы. Нахлынувшее волной чувство нереальности, отстраненности, при которой даже зрение искажает действительность, заставляя чувствовать себя одновременно внутри и снаружи, цепляться взглядом, слухом, чувствами за мелочи словно в попытке удержаться, не потерять окончательно связи. Трещины краски на стенах, потертые кофры на инструментах, мерцание неисправной лампы под потолком и еле слышный на фоне гул вентиляции, движение воздуха, и натянутое, звенящее чувство где-то на границе подсознания. Все правильно и вывернуто одновременно.
Глаза в глаза. Слова, заставляющие мгновенно перенестись на десятилетия назад, окунуться в не забытые, но подернутые легкой пленкой пыли настоящего ощущения, буквально почувствовать на коже обжигающее дыхание раскаленного воздуха, запах гари, агонию цвета в черноте, стылые зимние дороги, привкус чужой, не испробованной крови, замерзшие полыньи, пляска лезвий, тонущих в месиве тел. Тишина и безумие немного крика. Потрясенный до основания мир, до сих пор зализывающий устало раны, до сих пор скалящийся провалами трещин и уродливыми буграми шрамов, но живущий, продолжающий жить. Ноющие раны и свежий новый ветер, пахнущий лично для Ледяного морской горькой солью, как пахнут слезы, с привкусом пресного пепла на губах.
"Совета?" - мысль успевает стремительно промелькнуть в этой мешанине из прошлого и настоящего, в судорожной попытке осознать всю глубину смысла сказанного, смысла слов, знаний, откровенности и скрытого. Не успеть понять, не успеть даже вдуматься в полной мере.
Обреченное спокойствие принятия и предельное напряжение. Как это можно сочетать в единое целое? Как могут переплестись так прочно два эти состояния в единственный миг в ответ на такие простые в сущности слова. Ошибки, которые невозможно отрицать, последствия которых невозможно игнорировать, которые режут руки осколками, предательским толченым стеклом рассыпаны под кожей. Ошибки, которым на деле никогда не будет конца. Они не боги и даже не люди.
Эмоции. Для людей - написанные на лице, для него самого разлитые в воздухе, как расплескивается из ковша по полу раскаленный, жидкий, застывающий на ожогами на коже металл. Чувство вины, чувство благодарности, смущения, к которым хочется потянуться, даже не зная, зачем, даже не успевая осознать этого порыва до конца. Брошенный на опустившего голову Гнева взгляд сквозь стекла очков не успевает выхватить детали, но они и не имеют сейчас значения. Тревога, боль, собственное чувство вины, преследующие тенью, осознание собственного бессилия...
Слишком много всего в одно мгновение. И внезапное прикосновение выбивает почву из-под ног. Он даже не сразу успевает понять, что происходит, когда щеки касаются, обжигая внезапно дыханием чужие губы, а от шепота бросает в дрожь как от внезапно нахлынувшего изнутри порыва ледяной, вымораживающей до дна стужи. И кто сказал, что ледяному воплощению не бывает холодно - настолько?
Резко, рвано выдохнув, испытывая острое желание отшатнуться, закрыться невольно руками, Джей растерянно и молча смотрел на этих людей, которых не мог не распознать, как близких, важных для его брата, как тех, которыми тот дорожил. Нет, уж это он был способен как-то понять. Смотрел и слушал, чувствуя, как от каждого сказанного слова, повторяющих один и тот же смысл, становится труднее дышать, словно легкие промерзают насквозь, отказываясь выполнять свою работу. Слишком, обжигающе тепло и в то же время - слишком холодно. Что Гнев такого мог им рассказать? Что они называют этим словом "спасти"?! Хотелось переспросить, уточнить, оспорить эту нелепую, невозможную трактовку событий. Но слов не было, к счастью не находилось их для того, чтобы разрушать их иллюзии, к которым он едва ли имел хоть какое-то отношение. Пытаться что-то сказать, искать в голове ответы и не находить их - привычное, казалось бы, должно быть, дело. Но никогда это не было так трудно как сейчас.
Движение энергии, силы рядом, привычное, шероховатостью занозы на поверхности бытия обращающее на себя внимание, отрезвляет немного, как и внезапное ощущение возникшей с уходом Гнева пустоты, внезапно схлынувшей яркости эмоционального фона. Врата еще гасли мгновение на какой-то границе восприятия, доступной только воплощениям, а Ледяному больше всего хотелось отправиться... Следом? А следом ли? Или просто сбежать от этих людей, их слов, их открытости, их кажущейся не по адресу направленной благодарности? Рука дернулась уж было, пальцы кольнуло морозным холодом в привычном жесте, но он заставил себя сжать руку в кулак, не давая силе сорваться, прорезать пространство вратами. Придержать это мгновение...
- Скорее, это я должен быть благодарен вам всем за то, что вы с ним рядом, - выдохнуть в ответ, глядя в глаза каждому по очереди, словно пытаясь понять, о чем думают эти люди, хрупкие девушки, кажущиеся уверенными в себе парни. Нет, Джей никогда не питал иллюзий, что ему это удастся в должной мере, как не особенно надеялся на это и сейчас, но никогда и не пытался нарочно проводить черту между собой и теми немногими, кого знал на земле.
- И ко мне, прошу, пожалуйста, лучше по имени и на "ты". 
Судья... Неприятное, а в сочетании с благодарностью невыносимое, ржавой тупой иглой вгоняемое в душу, слово. Было ли что ему сказать им, рассказать, объяснить? Даже если и так, он не был уверен, что вправе вмешиваться в этот небольшой, созданный Гневом уголок бытия, в котором уже была написана другая история и другим языком. Кто он такой, в конце концов, чтобы пытаться приносить в него свою, вряд ли кому то нужную точку зрения на события, делиться тем, что, быть может, лучше было бы не упоминать никогда.
- Он очень важен для меня сам, - все же сказать это эхом в ответ, чувствуя, как эти слова царапают горло, в попытке не оставить это странное, ошарашивающее своей невозможностью заявление из уст девушки висеть в воздухе, и постараться улыбнуться, не уверенный, что это получится. Слишком много заявлений, слишком много того, в ответ на что хочется рассмеяться с горечью, кажущегося невозможным и почти что насмешкой.
Попытаться остановить неловким немного жестом, и выдохнуть в наступившем внезапно на секунду молчании.
- Не стоит показывать мне то, что он сам не хотел. Хватит уже того, что он едва ли был рад меня видеть сегодня, - на удивление удается сказать это спокойно, словно немного отпустило дыхание, - И я... Еще раз прошу прощения. Мне действительно не стоило приходить и тем более мешать. А сейчас мне тоже будет лучше, наверное, уйти… И… Спасибо.
Секундное замешательство, полное неуверенности, что поступает правильно, нерешительности в своем праве вмешиваться и мешать и дальше, и такого же острого, знакомого до дрожи, чувства пустоты. Врата в огненный Чертог раскрылись послушно, и обманчиво легко вопреки внутреннему ощущению, вопреки той тяжести, с которой дался ему шаг через них. [icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

Даже делая шаг сквозь врата в Чертог брата, Джей все еще не был уверен, что поступает правильно. Гнев едва ли был бы рад его присутствию тогда, когда хотел скрыться ото всех, сбегая, не сказав никому не слова, вот так молча, когда разговор снова зашел о войне. Нет, Ледяной вовсе не был наивным идиотом, чтобы обманываться показной беспечностью в голосе Огненного, когда тот завел разговор, которого, как все еще кровоточащей раны, быть может, не стоило бы касаться на самом деле никому из них, а, может быть, наоборот, стоило бы сорвать, как нарыв, чтобы выпустить наконец, словно гной, все, что скопилось под спекшейся коркой из крови и страхов. 
Сколько раз он сам прокручивал в голове воспоминания о войне и ее последствиях, пытаясь не то понять, не то смириться, сколько раз вот так закрывался от всех, не в силах заставить себя смотреть никому в глаза. Холодная Справедливость. Судья... Знали бы они все, чего на самом деле стоило ему удерживать то самое холодное ледяное спокойствие все эти годы. Как часто бессмысленные метания в холодной темноте сменялись апатией, а апатия - желанием все закончить взмахом собственного меча. Как часто думал о том, как хорошо, что никому на самом деле нет до него дела, что никто не явится ни с сочувствием, ни с помощью, ни с просьбой. Никто не застанет его в том состоянии, когда нет сил, чтобы быть тем собой, которого они привыкли видеть. И лишь много позже, десятилетия спустя, и всего лишь, быть может, пару лет назад - смешной для воплощения срок, он понял, что, быть может, был бы благодарен на самом деле, если бы рядом в такие моменты оказался бы хоть кто-нибудь...
Слишком много крови, слишком много гари, слишком много снега, пропитанного привкусом ржавчины. И не важно порой, что происходило на самом деле, какие силы толкали человечество в эту воронку под жернова истории и судеб. Можно было сколько угодно утешаться мыслями о том, что из этой муки у человечества все же получится приготовить хоть что-то достойное, да вот только в мякише внутри все равно чувствуется, и еще долго будет чувствоваться копоть и соль.
Слишком много собственного бессилия и чувства вины, тянущихся, кажется, еще из глубины веков, радостно захлестывающих удавкой горло. Слишком много сожаления о сделанном, но еще больше о том, что сделано не было и уже никогда не будет, того, что хотелось бы стереть, переписать набело, заново, как с черновика без ошибок. Но - не дано. Да и кто бы пообещал при этом, что не получится новых. Жить - само по себе порой то еще наказание.
О, он понял бы, если бы натолкнулся во Вратах на стену, на запрет или преграду. Был готов и к тому, что Гнев просто выставит его вон с порога, как нарушителя всех границ, и, возможно, будет в этом прав, но...
Одного взгляда на вулканическое плато, едва он вышел из врат, хватило, чтобы споткнуться и замереть в нерешительности на месте. Нет, конечно, это ни в какое сравнение не шло с теми шоком и почти что паникой, что накрыли его в тот момент, когда вместо пылающих вулканов здесь была промерзшая намертво земля, каждый шаг по которой в тот день жег сильнее, чем когда под ногами были раскаленные угли. Нет, здесь все еще чувствовались жар, и в трещинах меж камней все еще горячими прожилками текла алая расплавленная кровь, и вулканы выдыхали облака пепла, наполняя воздух запахом серы. И все же сразу, с первого взгляда, с первого вздоха он мог сказать, что все это не должно быть так. Не должно ему самому здесь дышаться без обжигающего легкие ветра, не должны голоса стихии слышаться шипением и потрескиванием костра, не должно, в конце концов, всем существом чувствовать, как собирается в этих низких облаках гроза.
Сдвинуться с места, позволяя Вратам закрыться, словно отрезая пути к отступлению, да и невозможно было уже отступать, невозможно было взять, развернуться и уйти, сделав вид, что ничего не заметил и ничего не понял. Уйти, словно испугавшись, словно презрительно хлопнуть дверью в ответ на слабость. Невозможно! Невозможно не чувствовать сейчас эмоции, пропитавшие воздух. Невозможно вырвать из души тревогу, прописавшуюся там прочно и надолго, не сегодня и не сейчас. Идти прямо, идти дальше, сдерживая собственную стихию в остром желании не навредить сильнее, в поселившемся в тот самый день инстинктивном стремлении запереть всю свою силу внутри и не выпускать на свободу больше никогда здесь.
Подойти ближе, заметив скорчившуюся фигуру брата, подойти осторожно, как подходят к раненному, загнанному зверю. Слезы... Смотреть на него в таком состоянии больно, почти невыносимо, словно снова проваливаться назад в прошлое, но в этой боли нет места жалости с ее ядом, нет осуждения, нет лишних слов и упреков.
Молча, без лишних слов, опуститься на колени рядом, отстраненно успевая заметить, как дрожат собственные руки. Не важно, не имеет значения. Просто обнять, как сам Гнев обнимал его здесь когда-то, несколько лет назад. Такой простой в сущности жест, но до которого так трудно порой дойти, и который еще сложнее, как оказывается, научиться принимать в такие моменты. Научиться доверять кому-то свою слабость - безумно трудно. Принимать помощь... Порой кажется невозможным вовсе.
- Я не смог уйти, предполагая, что ты останешься здесь совсем один, - произнести это все-таки вслух, словно извиняясь,  и отчасти, быть может, пытаясь выразить этими простыми в сущности словами невысказанное вслух "мне не все равно".

Странно было бы надеяться, что это будет легкий разговор, да Джей на это и не рассчитывал, следуя за братом без спросу в его Чертог. Не рассчитывал он и на то, что такая простая вещь, как объятия, окажется достаточной, чтобы закрыть раны, нанесенные так давно и так глубоко, что, казалось, даже чувствовался в воздухе запах невидимой крови. И все-таки это было... Тяжело. Камнем на душе и холодом, бесконечной усталостью где-то в глубине, куда никому нет хода, куда никому не стоит заглядывать... Честность? Да, честность, будь она проклята эта честность, когда так хочется найти самые правильные слова и самые правильные поступки, когда каждый шаг, как по тонкому-тонкому лезвию в полной темноте без надежды на подсказку, на то, что удастся найти тот самый, правильный ответ на все вопросы.
Вопросы! Снова и снова вопросы, которые способны были свести с ума настолько, что даже ему, Ледяному, порой, как сейчас, хотелось закричать от бессилия, возмутиться, что он не провидец и даже не Мудрость, чтобы знать все. До дрожи, до паники, до сведенных в мгновение судорогой пальцев, ноющей болью отзывающихся в запястьях. Слова, слова, слова... Слишком много слов, слишком много обстоятельств, тугим, спутанным узлом на петле стянувшихся в единый узел. Почти что безумием.
Сдержаться. Сдержаться бы сейчас, но как же трудно. Как трудно заставить замедлиться пульс, а сердце биться ровно, как трудно выровнять дыхание, чтобы оно не рвалось наружу хриплым, тяжелым вздохом. Смотреть поверх головы брата на равнины Чертога, бликами пламени по сетчатке глаза, смотреть и видеть совсем другой огонь и совсем другой лед.
Быть так рядом и не чувствовать недосказанное - почти невозможно, повисшее в молчании не здесь и не сейчас. Глупо было думать, что этого разговора никогда не будет.
"Ты искал такой моей Справедливости и остался разочарован? Вынес сам себе приговор и призвал меня своим палачом?" - встряхнуть бы было сейчас, вцепиться в напряженные, поникшие плечи, задаться в ответ тоскливым и безнадежным вопросом в ответ. "Почему только так?!" Сдержаться снова, заставить ослабить хватку, зачерпнуть усилием воли спокойствия со дна почти опустевшего колодца, горчащей, словно отравленной водой.  Зачерпнуть и оглянуться назад во времени, ныряя в воспоминания словно в огонь.
- Щадить? - слово звучит так мерзко, что хочется стереть его с собственных губ настолько, что даже невольно дергаются руки, - Нет, брат, пощаду получает лишь тот, кто молит о снисхождении, а не тот, кто сам жаждет смерти как искупления грехов.
Больно. Это было безумно больно в тот миг, отражением далекого почти что забытого, похороненного в глубине иной памяти прошлого. Холод тишины, холод пустоты, в котором плутает собственное "я", запутавшееся, словно птица в силке, бьющее по глазам серебро, ослепительной вспышкой, выжигающей темноту. Переплавленной в него болью, мыслями, отчаянием, отречением, отрицанием, уверенностью и проклятьями. Раскаленная до серебра ядовитая в основе своей ртуть. Понять, почувствовать, окунуться в нее, вдохнуть и рвануться навстречу, из бесконечности ничто, выдирая из нее свою память и волю, свои чувства и почти что душу, почти погасшими, потонувшими осколками. Мгновения. Это были мгновения занесенного клинка. Мгновения рассыпающегося вокруг пламени и льда. Всего лишь мгновения на принятие решения и жизнь с его последствиями впереди.
- Ты сиял этим чувством, ослепленной виной справедливостью.
"Так ярко, что выдернул меня из небытия". Слабость, собственная опустошенная, отчаявшаяся слабость. Пустота между жизнью и смертью, из которой нет выхода между "должен" и "бесполезно". Разочарование в собственных силах, растертая в пыль иллюзия, развеянная по ветру. Жутко настолько, что даже не страшно.
- Ты считаешь, я был снисходителен? Что твоя окончательная смерть перевесила бы все ужасы войны, и это было бы справедливо по отношению к тем, кого уже никогда не вернуть? Или настолько боялся повторения, что хотел избавить от себя мир навсегда? - жестко и прямо, внезапно даже для себя самого вспоминая, как это, - Перерождение не остановило бы тебя. А смерть не решила бы ничего. В тот момент я видел будущее, в котором тебя нет... Мир, гниющий заживо и не способный подняться с колен, потому что ему не хватает для этого злости бороться со смертью. Светлые идеалы хороши лишь тогда, когда есть, что противопоставить тьме. Справедливо ли было позволить тебе сбежать от самого себя, перечеркнув тем самым саму возможность хоть когда-нибудь если не исправить то, что уже исправить нельзя, то принести в этот мир что-то, что перевесит причиненное зло? Справедливо ли было лишить будущее того, что ты еще способен дать миру, людям, всем нам? Или все же правильнее было дать тебе шанс поставить на другую чашу весов что-то _действительно_ способное перевесить твою вину? Я видел это сегодня, и видел не раз до того.
Выдох. Просто выдох. Слишком долго все это копилось в голове, слишком много раз приходилось прокручивать снова и снова. Две стороны медали, две чаши весов, на каждой из которых - своя собственная правда. По-своему жестокая, по-своему милосердная. И нет справедливости, быть может, иной, чем равновесие между ними, но как же безумно трудно его достичь.
- Ты так хочешь знать, что со мной случилось? - лед в голосе сменяется терпким, горчащим теплом, говорить об этом так трудно, что Джей невольно замолкает на несколько секунд, переводя дыхание после внезапно сорвавшейся тирады. Хотелось упасть, лечь на спину на спекшуюся лаву, смотреть вверх и ни о чем не думать. Хотелось забыть о том, как это было, вычеркнуть навсегда из памяти, стереть как дурной сон.
- Девятое августа, сорок пятого года, Нагасаки, - не думать бы и об этом на самом деле тоже, не вспоминать этот творившийся на земле форменный огненный ад. Три дня, похожие на затянувшийся кошмар. Три дня, выпившие до капли его силу, веру, казалось, саму душу. Три дня, ставшие последней каплей, сломавшей его волю.
- Я тоже... Не хотел больше жить. Пока твоя... Боль не заставила меня очнуться. Ты призвал палача без души, равнодушную функцию, далекую от справедливости так же, как смерть далека от жизни, и я пришел в себя уже стоя перед тобой с занесенным мечом...
О, как бы дорого он дал, быть может, за то, чтобы все это получилось иначе. Чтобы нашелся кто-то, кто пришел бы за ним самим вот так, говорить или молчать - не важно. Кто-то, кто напомнил бы, что жить стоит не только для того, чтобы быть палачом. Пустота в прошлом и жизнь в настоящем. Руки на плечах Гнева, безотчетно, - не отпускать, не разрывать сейчас этого "рядом", нужного, быть может, гораздо больше им обоим тогда, а не сейчас.
- И мне пришлось решать за нас обоих то, что ты сам решил для себя. Я выбрал жизнь, зная, какой она может быть. И ты вправе ненавидеть меня за это, но я не жалею о своем решении. Ты нужен здесь, брат... Нужен мне, этим людям, которые простили тебя. Нужен, чтобы не допустить повторения. Это больно, это страшно, я знаю, как это, жить, зная, что приносишь смерть, я знаю, как это - хотеть исчезнуть, чтобы никому и никогда не причинять больше страданий... Я... Очень виноват перед тобой... - все же сказать это, глухо, с трудом контролируя голос, - Но я ждал и надеялся, что ты вернешься. Надеялся, что сможешь понять...

Ощущение было такое, словно на короткий момент во всем Огненном Чертоге пропал весь воздух, настолько стало нечем дышать, словно вся его защита, все то, что позволяло ему, Ледяному, существовать в этом мареве из огня и высоких температур, разом перестала существовать, разбитая изнутри и снаружи пересечением двух таких похожих и в то же время совершенно разных сил и эмоций. Больно до дрожи в руках. Больно до отвращения. Больно до накатившего странного, неконтролируемого чувства - злости, до пронзительно алых искр в ярком, ослепительно ярком янтаре. До янтарно-красного, до огненных отблесков, отражения бликов лавы в глазах, до стиснутых на мгновение на плечах брата побелевших от напряжения пальцев.
Джей и сам не понял, как оказался на ногах, не то отшатнувшись, шарахнувшись от Гнева, как от прокаженного, не то в готовности схватиться за оружие, не то для того, чтобы удержать себя в руках. Хотелось сбежать, едва ли не впервые в жизни, и не видеть, не слышать этой убежденности, хотелось ударить наотмашь... Чуждая, неконтролируемая ярость, обжигающей волной со дна души, расплавленным, раскаленным почти что ядом, ненавистью к себе, чувством вины, горечью пепла и спекшейся крови. Мерзкая, удушливая, бурлящая смесь, словно плавящаяся серная руда.
-  И тебе даже в голову не пришло спросить, что я об этом думаю, да?! Тебя просто устраивал палач?! - на мгновение он не узнал даже собственный голос, словно прошитый хриплыми, резкими, злыми интонациями, - Ты все просчитал?!
Хотелось отступить на шаг, хотелось мерить шагами лавовое плато, пока оно не начнет трескаться под его ногами, обжигать огнем, хотелось вернуться назад во времени в далекое-далекое прошлое, к тому самому началу, когда не перерезал самому себе горло, не ушел сам в пресловутый Нижний Предел. Хотелось упасть, закрыться руками и провалиться в пустоту, раствориться в ней, так... Близко, что чернота на мгновения застилает глаза. Ничто, такое знакомое, такое притягательно манящее сейчас и такое мерзкое, что судорогой сводит легкие, а из горла вырывается хрип на грани всхлипа. Дьявол, он не смог научиться даже плакать!
- Ты... Зачем было учить меня жить?! Если даже тебе в итоге нужен палач?
Холодно так, что по напряженной словно в ожидании атаки спине пробегает противная дрожь. Холодно? Как может быть холодно посреди раскаленных камней? Как может быть холодно тому, кто привык существовать среди вечного льда и мерзлоты? Как может быть холодно, когда что-то обжигает изнутри, словно разъедая саму суть и душу?
- Ты распорядился бы, решил бы все за меня, да? Воспользовался бы мной как бездушным инструментом, а потом взвалил бы на мои плечи все то, что для тебя самого показалось неподъемным? И надеялся, что я буду от этого в восторге и смогу с этим жить "счастливо", - слово оказывается пропитано таким сарказмом, что от него разъедает губы, и Джей невольно переводит дыхание, облизывая их машинально, - Не иначе, как я должен был радоваться, по-твоему, и благодарить тебя за это?! Радоваться тому, что тебя нет, радоваться тому, что единственный, кому я доверял, предал все то, чему сам меня учил? Как можешь ты говорить мне в глаза, что тебе не наплевать на мою боль, и при этом требовать в лице меня палача, которого я сам ненавижу?! Ты хотел, чтобы я перешагнул через это, уничтожил тебя, и жил потом с этим всем дальше, зная, что я убил того, кем дорожил всегда больше, чем собственной жизнью?!
Горло перехватывает спазмом так, что он невольно подносит руку ко рту, прижимая тыльной стороной ладони к потрескавшимся губам, судорожно пытаясь перевести дыхание. Для отчаяния в этом крике слишком много злости, для спокойствия - слишком много отчаяния. Вечность, почти что вечность напрасного пути, напрасных усилий, попыток стать кем-то нужнее проклятой функции, чтобы вот так однажды наткнуться на кажущуюся непробиваемой стену, о которую, кажется, бессмысленным биться головой, которую бессмысленно царапать в бессилии. Бежать от своего предназначения, обманывать самого себя, стремиться к чему-то, верить и доверять, и натолкнуться в итоге на это слепое "мне нужен палач".
Попытки взять себя в руки испаряются одна за другой, словно им тоже не хватает кислорода, чтобы подняться со дна, не хватает холода, чтобы здесь и сейчас вернуть такое казавшееся привычным спокойствие, хрупкое, безнадежно разбитое, казалось, еще до перерождения, и так и не собранное до конца.
- Ты решил взвалить на нас двоих все грехи этого мира? Ты думаешь, я не видел, что такое война? Ты думаешь, я не знаю, сколько из этого на самом деле сделали люди сами, своими руками, своими делами, словами, из рассчета, из лжи, из корысти, даже из веры в собственную правоту и свою справедливость? Ты думаешь, я не видел, как они сгорали и гнили заживо, что никто из них не умирал на моих руках, то умоляя о помощи или мести, то прося о прощении, то проклиная? Страшно, мучительно, окончательно. Ты решил быть ответственным за каждого из них? За каждый прогремевший выстрел и взрыв? Не ты жал на курок, не ты летел в самолете, гордясь и зная, что через минуты не станет целого города! В этом месиве не было ни правых, ни виноватых! И единственное, что имело в нем ценность, это жизнь, черт возьми!
Сколько раз его брат сжигал целые города, сколько раз его пламя пожирало людей во все времена? Сколько раз сам Ледяной останавливал его, говоря "ты будешь жалеть"? Злая, никчемная, бессмысленная ирония.
- И я оставил тебя в живых не только потому, что твоя сила нужна этому чертовому миру, не только потому, что увидел грядущую катастрофу, а потому что ты наконец-то это понял! Потому что ты - воплощение, а не крыса, бегущая с прогрызенного насквозь корабля. Что толку от силы? Ты воплощение, ты личность, ты мой брат, и ты можешь помочь мне сделать для этого мира добра больше, чем было принесено в него зла. Мне нужен ты сам, чтобы был шанс все исправить. Тебе кажется, что эти люди, которые с тобой, ничего не значат? Что это - капля в море? Может и капля, но для них эта капля - жизнь. И им нужен ты, а не я, не кто-то другой, как нужен был мне. Всегда.
Вспышка злости проходит, откатывает назад, оставляя после себя послевкусие горечи, ставшей уже привычной, бессилия, сожаления и почти беспросветного чувства вины, сводящего с ума десятилетиями. От него не избавиться, не вытравить, не забыть и не стереть из памяти. С ним можно только снова и снова пытаться жить.
- И я жалею только о том, что не пришел к тебе раньше. Что сам оказался настолько слаб, что потерял веру и желание жить и не был с тобой рядом, как стоило бы быть. Что все, что я смог сделать - поставить свою справедливость, свою убежденность против твоей, против палача, надеясь, что как и когда-то на заре времен они перевесят, и можно будет начать все с начала. Я проклинаю и ненавижу себя за то, что не смог сделать больше, за Нижний Предел, в котором бы по хорошему мне, а не тебе стоило бы быть и оставаться, за то, что это сделало с тобой.
Обхватить себя руками, словно защищаясь от холода - жест нелепый здесь и сейчас, но мерзкая дрожь не проходит, заставляет вздрагивать, как на морозе. Слишком много эмоций, слишком много того, что разрушает изнутри сильнее, чем можно ранить снаружи. Голос звучит хрипло после внезапной вспышки, заставляет сглатывать подкативший ком снова и снова. Бесполезно.
- И ты можешь презирать меня, можешь ненавидеть и проклинать. Можешь считать меня предателем моей собственной сути... Но у меня своя правда. А абсолютной справедливости не существует, - усмешка кажется неловкой, нелепой сейчас, усмешка над собой, ирония над собственным чувством, над самим своим существованием, - Но это не изменит ни того, что ты мой брат, ни того, насколько ты мне важен…
Жест даётся с усилием, почти болезненно, расцепить, разжать сжимающие предплечья пальцы, протянуть руку кажется сложно, почти до безумия. Просить прощения и прощать, быть виновным и обвинителем одновременно. Но все равно не сдаваться.
- Я не знаю, как доказать тебе все это, не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня и себя самого, но я… Хочу быть с тобой. Рядом.

Вспышка злости, столь нехарактерная для Ледяного, проходила медленно, оставляя за собой послевкусие горечи на губах, противную мелкую дрожь в руках и шум в голове. Так... Странно чувствовать что-то настолько яркое, настолько чужое и близкое одновременно, настолько... Живое и настоящее, заставляющее почувствовать мгновение от и до, весь окружающий мир Огненного Чертога, с его лавовыми "водоемами", с его пеплом, оседающим в легких, с его раскаленной землей и хмурым небом. Почувствовать себя частью реальности, собственное тело - чем-то отличным от оболочки, чем-то живым, живущим какой-то жизнью, стремящимся жить. Дышать после такого - трудно, как трудно и разогнать стоящий перед глазами туман. Когда в последний раз такое было? Когда в словах, в движениях, даже в мыслях эмоций было настолько больше, чем здравого смысла и осторожности, сдержанности и отстраненности от всего и всех - не важно, настоящей или напускной?
И сейчас, глядя на шокированного, сидящего на земле перед ним брата, Джей и сам не смог бы объяснить себе, что на него нашло, настолько, что впервые за всю его долгую, безумно долгую на самом деле жизнь, он настолько сорвался, что на дальний, почти забытый в этот миг план отошло все то, что до сих пор казалось почти незыблемым, следующим за ним попятам тенью: чувство вины, неправомерность собственного существования, даже голос в голове, вечно шепчущий о том, что такому как он никогда не будет места в том мире, за который он так отчаянно пытается бороться. На эти мгновения стихла даже боль, которая, казалось, уже въелась в тело и в душу, поселившаяся там несколько кажущихся вечностью десятилетий назад, сменившись другой, но обжигающей не меньше, смешанной с отчаянием, показавшимся здесь и сейчас беспросветным. Точка кипения льда.
И казалось - не вытянуть, не подняться, не справиться. Что они оба, да и все они, воплощения, на самом деле давным-давно проиграли в этой игре по каким-то странным, написанным непонятно кем и непонятно для кого правилам. Что все - что осталось - это только иллюзии, утекающий сквозь пальцы песок, и ничего не исправить, ничего не повернуть вспять, назад, к тем дням, когда в далеком, кажущемся уже из бездны настоящего и вовсе никогда не существовавшем, прошлом все было иначе.
Злость придает сил, но она же их и отнимает. Секунда замедленного, замершего времени в этом взгляде сверху вниз, словно поменявшем их на секунду ролями, способна свести с ума, с головой окуная в не менее обжигающий своим холодом омут совсем иного момента, отрезвляя, заставляя дрогнуть его протянутую руку - не от злости, не в отказе, но в отвращении к самому себе. Кто он такой в сущности, чтобы кричать на воплощение Гнева? Кто он такой, чтобы обвинять того, кто... Мысль приходится отгонять последним усилием воли, чтобы не сорваться здесь же в иную крайность. Равновесие? Даже смешно. Какое уж тут равновесие...
Ненадолго, и словно робко даже, возвращается ясность, пробираясь неловко сквозь пелену, но решительно и беспощадно отдергивая своей рукой завесу настоящего: они оба оступались слишком много, слишком запутались на этом пути и не нашли вовремя выхода из лабиринта, кишащего притаившимися в его тенях ночными кошмарами, и липкая паутина вины не скоро отпустит добычу из своих сетей. Да и отпустит ли, или станет лишь крепче? Ошибок так много, и так трудно порой найти хоть одно правильное слово и хоть какой-то правильный ответ.
Руки на плечах и взгляд глаза в глаза - вот и все, что удерживает сейчас, лучше, чем любые слова в которые так трудно верить, и на которые так много хочется возразить. Выбирать жизнь и в то же время быть обреченным отнимать ее снова и снова, ценить ее превыше всего и не знать, как уберечь от самого себя. И все-таки продолжать, ведь отступиться - означает предать, в том числе и себя самого. Мир несправедлив по своей сути, жесток и милосерден одновременно, словно вечно мечущийся между льдом и пламенем, между равнодушием и пониманием. И как трудно порой не испытывать отвращения к самому себе, к собственной слабости и неспособности хоть что-то изменить, но не оставлять наивных и упрямых попыток... И это - тоже своего рода равновесие, издевательская суть его самого.
"Сможешь остановить меня?" - эхом в голове, мутной волной изнутри, почти отвращением к самому себе, смятением, вернувшимся предательским замешательством. Остановить палача? Остановить от падения? Остановить и вернуть? А стоит ли? "Убить... Было бы правильнее", - мысль успевает промелькнуть черным, горьким росчерком, кляксой растекшейся туши, холодным и скользким, но таким привычным шепотом в голове.
- Я... Тебе верю, - слова даются с трудом, даром, что правда, но даже взгляд в такую минуту отвести нельзя, - Всегда верил.
Научиться не отталкивать и не сбегать - трудно. Почти что так же трудно, как научиться верить. Как хотеть жить и хотеть умереть одновременно, как чувствовать вину и благодарность, сплетенными в неразделимый спутанный, прячущий в глубине своей острые шипы клубок. Обещание жжет как каленым железом. Обещание свое и чужое. "Понять бы, зачем я тебе такой нужен", - горечью, как тенью улыбки, - "И все-таки я хочу жить... Хотя бы ради тебя".
Объятия не дают додумать до конца, выгоняют воздух из легких, но почему-то становится легче, словно что-то ломается наконец, отпуская, и давая возможность увидеть впереди хоть что-то кроме темноты, из которой нет выхода. Словно поднимает голову внутри та самая идея о лучшем мире, которую, казалось, до сих пор, все эти годы приходилось выволакивать из себя наверх за шкирку, вытрясая из нее последние крохи убежденности и упрямства. Становится легче, а от злости остаются лишь тлеющие, но еще не до конца погасшие угли, уже не обжигающие, но согревающие изнутри - желанием идти дальше.
Вопрос на секунду застает врасплох резкой переменой разговора, и Ледяной ловит себя вдруг на том, что улыбка в ответ получается неловкой и какой-то смущенной, словно у ученика, с которого учитель решил вдруг спросить давно забытый, но так толком и не выученный урок.
- Мне... Трудно понять, в чем смысл, на самом деле, - ответ, быть может, странный, но все-таки честный. С объятиями, как, впрочем, и со всем остальным было сложно, а если откровенно, то ближе к никак: с трудом вспоминалось хоть что-то кроме тех редких моментов, отпечатавшихся в памяти, когда его обнимал Гнев, или он сам тянулся к нему. И всегда это было сложно, словно незаслуженно, словно правильнее было бы отстраниться или отдернуть руку, не прикасаться самому и не допускать прикосновения. Первое объятие, погребенное под ворохом событий и прожитых лет, так и осталось отголоском неуверенности и непонимания во всех последующих. И все же обнять в ответ стало уже гораздо проще, так что руки, кажется, тянутся сами, смыкаясь за спиной брата, - Но ты научил меня этому, тому, как это может быть важно, и даже нужно. Как может успокоить, согреть, поддержать... "И даже причинить боль". Мне странно было это понимать и еще более странно чувствовать. Но я... Благодарен тебе за них каждый раз, потому что в такие моменты я чувствую, что не один. И, обнимая тебя, я пытаюсь сказать тебе тоже, что я... Рядом.
Слова - честные, но не способные выразить и половины скрытого под ними смысла, неспособные передать растерянность и неловкость, какое-то смущение и страх, безоговорочное принятие и в то же время нерешительность. Заботу, беспокойство, горечь, поддержку, все то, чему порой так сложно найти название среди вороха похожих на опавшие осенние листья понятий. Слова, в которых порой так сложно выразить чувства, да и, в принципе, саму жизнь.

Объятия, в которых, кажется, можно раствориться, забыть о ходе времени, обо всем, что было, что есть и что еще будет, в которых можно хотя бы ненадолго закрыть глаза, представить, что вес остальной мир с его противоречиями, извечным хаосом, хитросплетениями планов, надежд, иллюзий, замыслов, - перестает существовать. И не важно, что в этом мгновении самом по себе заключается едва ли не главный парадокс и ирония всей его жизни: чувствовать себя настолько спокойно и безопасно хотя бы иногда с тем, кто издавна сам был воплощением этого самого хаоса, с тем, кого и люди, и воплощения сами часто называли безумцем. Гнев - разрушительное, сжигающее все на своем пути и не признающее преград, разрушительное в основе своей чувство. Знать это все, сталкиваться не раз и не два, снова и снова, и все равно - доверять, и все равно верить. Знать его, Огненного и открытым в его радости и стремлении к авантюрам всех мастей, и сражавшегося порой с отчаянием смертника за тех, кто стоит у него за спиной и кого оставила уже даже всякая надежда. Знать запутавшейся плачущей навзрыд девушкой и растерянным и смущенным парнем. Сотни оттенков одного пламени, от густо, мрачно багряного, переливчато-опасного, хищного, до раскаленного до бела, яркого - радостно-солнечного. Что бы ни придумывали люди, как бы ни выворачивался на изнанку мир, отвергая то, что еще недавно считалось прописной истиной, как бы ни марали идеалы и не воздвигали новых идолов на пьедестал - суть всегда одна: миру нужно движение, сила, которая будет вопреки всему выволакивать бытие за шкирку как пса из будки, чтобы гнать ленивое сонное стадо, не давая ему загнить, утонуть в болоте, заставлять трепыхаться, выживать, меняться... Не приготовить яичницу, не разбив ни одного яйца, не найти нового пути, не сломав ни одной двери, не нарушив ни одного правила и ни одного закона. Не зря же говорят порой люди, что правила существуют, чтобы их нарушать. Как существуют они и для того, чтобы мир не рухнул погребенный под собственной тяжестью, раздираемый противоречиями на части. Гармония. Гармония порядка и хаоса, равновесия и движения, тепла и холода. Когда-то давно об этом приходилось задумываться, когда-то давно этот парадокс мог свести с ума, ускользая сквозь пальцы, отдаваясь дразнящим жжением абсурдности на коже. Когда-то давно, прописные истины еще только следовало прописать, понять, прочувствовать всем существом, смешивая с горечью и страхами, с непониманием и надеждой. А потом - просто принять как данность: ты нужен мне. Нужен, чтобы жить, чтобы дышать, чтобы идти дальше. Нужен, чтобы находить в себе силы каждый раз подниматься на ноги, чтобы не сдаваться. Нужен, чтобы чувствовать, улыбаться, доверять, быть живым - по-настоящему, а не иллюзорной, стеклянно-ледяной куклой с мечом в руке и такими же призрачными крыльями. Чтобы быть в этом мире больше, чем просто тенью и - снова и снова стараться стать лучше. Бежать, спотыкаясь по этой дороге, падать, сдирая в кровь руки, но...
"Пока ты есть, пока я могу идти за тобой, рядом с тобой, все возможно".
Помнить собственную растерянность и почти что панику, помнить чувство, которое позднее назовется благодарностью, безграничной, с оттенком незаслуженности, какого-то сделанного ни за что подарка. И всепоглощающий почти что страх того, что никогда, никогда в этой, кажущейся случайностью, его жизни, он не сможет оправдать этого нежданного дара. Вечность тянуться за братом, стремиться понять его, саму жизнь, весь мир, но каждый раз словно начинать сначала.
Объятия в ответ - крепко, безотчетно, гладя и вцепляясь одновременно, словно боясь отпустить вот это такое редкое для них двоих "рядом", отпустить от себя пламя жизни, боясь до дрожи, до сведенных в судороге паники рук и невозможности вздохнуть что оно погаснет, что одно неверное движение - и все рухнет, рассыпется угасающими искрами в пустоте, как в преследовавших его по пятам кошмарах.
Чувствовать как никогда остро это мгновение переплетенных сил, мыслей и эмоций. Открытость навстречу, еще не погасшая внезапная вспышка откровенности. Опереться друг на друга, как стоило, быть может, сделать очень давно. Встать плечом к плечу в этой игре, в этой бесконечной войне под названием "жизнь", спиной к спине. Перестать натыкаться на предательски острые, пропитанные ядом шипы сомнений и страхов. Скольких ошибок можно было бы избежать, найди они этот путь раньше? Джей не знал ответа. Объятия, как шаг навстречу, словно ломая что-то веками привычное, переступая через осколки, как протянутые навстречу руки - уцепиться, удержаться. Как давно стоило это сделать?
Шепот над головой, дрожащие интонации, откровенность признания, заставляющая Ледяного окунуться с головой в такие еще свежие, словно вчерашние, воспоминания, вздрогнуть всем телом, задохнуться на мгновение, закрыть глаза, напомнить себе о том, как нужно дышать, как сделать вдох, чтобы не дать ему сорваться на отчаянный хриплый всхлип без слез. Сколько еще должно пройти лет, чтобы от упоминания о случившемся перестало хотеться призвать клинок и все разом закончить? Сколько должно быть сказано самому себе слов, чтобы не хотелось как когда-то сползти бессильно спиной по каменной, шершавой и холодной стене на землю, в заброшенном, смотрящем на мир выбитыми, опаленными окнами здании, как в последнем убежище, покрытом смешанной с копотью пылью... Черно-белая, выгоревшая, лишенная цвета ярчайшей вспышкой реальность. Быть тенью среди теней... Воспоминания обоих, казалось, смешивались сейчас накладывались друг на друга, яркие, и не важно уже, где свои, а где чужие. Силуэт Гнева, плачущего посреди огненного Чертога, подернутого льдом, его собственный бессильно, почти опустошенно сидящий на пепелище. Слишком далеко друг от друга, когда на само деле нужно было быть так близко. Чувство вины, удушливое, заставляющее горло сжиматься
Выдох. Медленный вдох: дышать - то еще усилие. Поднять голову, чтобы встретиться взглядом, читать в зеленых глазах гремучую смесь вины, тепла и горечи - усилие над собой почти неподъемное. Не дать собственным эмоциям сорваться в резонанс, захватить обоих с головой, утопить во всем этом. Повести тыльной стороной ладони по глазам, отгоняя черную пелену беззвездного неба, холодного и равнодушного, в котором бесконечно кружится снег, в котором, кажется, до сих пор стоит запах его медленно текущей, но все равно не застывающей крови. Не было или было - уже не имеет никакого значения. Губы накрывает поцелуем. Таким знакомым и таким каждый раз разным. Можно не понимать, но невозможно не чувствовать оттенков вовсе. Почти умоляющих сейчас горчащих нотах. Не отталкивать, как не отталкивал никогда. Ответить - как всегда неловко, но как никогда уверенно: ты нужен мне. Как не отталкивал никогда, как не оттолкнул даже тогда, цепляясь за твои руки и обнимая - вопреки любому здравому смыслу. Не прощая просто потому, что не считая виноватым.
- Я не хотел уходить, - он с трудом произнес это сейчас, стараясь не вспоминать, каким трудом давался тогда каждый шаг, как хотелось умолять о прощении, вцепиться вот также, и никогда не отпускать, - Но я боялся и сделать еще хуже. Я ушел и старался с тобой не встречаться, но, - глаза в глаза, вытягивая из себя это признание силой, как очень важное и нужное, - Не потому, что не хотел тебя видеть, а потому что боялся, что это причинит тебе боль. Иногда это желание и невозможность просто придти... Почти сводили с ума. И я благодарен судьбе сейчас за то, что столкнула нас тогда в баре. Тебе, за то, что заговорил тогда со мной. Сказать честно, будь я тогда в лучшем состоянии, сбежал бы, наверное, сразу, если бы не было уже настолько все равно. Ты... Вытащил меня тогда с края пропасти, брат, не дал сорваться окончательно. И это больше, чем я смел ожидать. Гораздо больше. Ты дал мне возможность жить и дышать снова, как когда-то в самом начале, едва ли не впервые с момента перерождения.
Договорить это, и медленно выдохнуть, невольно вздрагивая, словно пытаясь стряхнуть с плеч воспоминая, найти в себе силы улыбнуться и договорить, просто чувствуя интуитивно, что это важно:
- Я никогда не отталкивал тебя и не оттолкну. Потому что сам... Больше всего на свете всегда хотел быть с тобой рядом, запрещал себе это, но безуспешно. Старался держаться в стороне, боясь навязываться тебе, боясь разочаровать. И не понимал так многого... И так много не понимаю до сих пор. Но... Я хочу понять тебя лучше. Знать, о чем ты думаешь, к чему стремишься. Твои желания. Хотя бы попытаться, если только ты мне позволишь.
Вспышка злости, такой несвойственной стихии, вылившаяся в такую внезапную для него откровенность, словно сломавшая невидимый барьер, перетекала, переливаясь, в тепло иного рода, почти что нежность, смешанную с почти что восхищением, таким давним, никогда не проходящим до конца, что бы ни происходило, яркими янтарным отблеском, согревавшим его на протяжении всей жизни.
- Ты очень красивый, - выдохнуть это внезапно для самого себя, имея ввиду не столько и не только вешнее, сколько внутреннее ощущение.

Если бы Ледяного не смутили настолько слова Гнева, прозвучавшие в ответ, если бы он не почувствовал себя настолько растерянным на это заявление, он бы рассмеялся. И на заявление о его внешности, и на все, что было сказано после. Смехом, смешанным с горечью, и так мало на самом деле имеющим общего с весельем.
"Ты меня таким видишь?"
Наверное, едва ли не впервые Джей вдруг задумался о том, каким его видел Огненный брат, кем. С момента первой встречи и до сих пор. Замкнутый и отстраненный, никогда не стремившийся бывать в толпе своих собратьев, он... Всегда был тенью, к которой мало и редко кто решался подойти. Мало кто видел в нем, а, скорее, в ней, на протяжении тысячелетий кого-то кроме судьи и палача, и это было не удивительно вовсе. Маска из холода и льда, казалось, приросла к коже намертво, отгородив прочной стеной от всего остального бытия. Почти от всего. Почти от всех. Исключение было, и было также всегда, и как этот самый холод. Перед глазами, яркими всполохами. Тот, кто никогда не признавал перед собой никаких стереотипов, упрямо разбивая их вдребезги снова и снова, отметая едва увидев, в извечном стремлении стереть все преграды и нарушить как можно больше правил, и... Безнадежно путаясь в лабиринте тех, что потом строил себе сам с той же непревзойденной горячностью и тем же непробиваемым порой упрямством.
- Ты всегда меня переоценивал, - признать это, произнести вслух, и выдохнуть, медленно, не пытаясь сбежать от этого давно признанного для самого себя факта, - С самого первого мгновения. Мои возможности, мои способности, мое хладнокровие, мою уравновешенность. Но кому, как не тебе было знать, что это вовсе не так? Кто, кроме тебя хоть раз еще видел меня настоящим, не вешая на меня бездумно клеймо палача? Ты знал и знаешь меня уже вечность. Ты едва ли не единственный, кто знает, что я могу что-то чувствовать. И ты думал, что меня никак все это не коснется и не затронет? Думал, что я легко перешагну через все это, смогу просто взять и забыть, не испытывать ужаса, беспокойства и почти что паники? Думал, что я _не_умею_ чувствовать боль? Нет, брат. Я умею ее _не_чувствовать, и это - разные вещи. Я могу себя заставить, принудить, чтобы не сойти с ума, чтобы идти дальше и не останавливаться. Но даже мои способности к вымораживанию самого себя не безграничны. Я не могу не чувствовать того, что касается тебя. Не могу не хотеть быть рядом, как ни старался тысячелетиями избавиться от этого желания, чтобы не мешать тебе им. Не могу не испытывать тревоги за то, что с тобой происходит, даже зная, что тебе она не нужна от такого как я... - слишком много слов, слишком откровенно, и, кажется, стоило бы немедленно замолчать, не выговаривать этого всего, оставить, как оно есть, похоронить в глубине сознания, как стоило бы, возможно, порой похоронить самого себя внутри Чертога. Оставить все эти бесплодные попытки что-то исправить, изменить этот сходящий с ума разношерстный мир, переплетающийся клубком готовых ужалить в любой момент гадюк. Смешно и нелепо. Не то жалобы, не то оправдания, не то... обвинения? О, нет, только не последние. Некого здесь винить, и некого обвинять на самом деле, кроме самого себя.
- Я всегда... - выдержать это трудно, и Джей отвел взгляд, все же договаривая, понимая, что и замолчать на полуслове будет хуже, чем вытащить из себя последние упирающиеся слова, - Старался стать лучше, чем я есть, ради тебя. Ты дал мне этот шанс, и все, что я могу, пытаться хоть как-то его оправдать, даже если порой кажется, что я стою на месте, а весь мир рассыпается сквозь пальцы осколками и пылью. Какая тут, к черту, безупречность? - слова вызывают горькую усмешку, и остается только перевести дыхание, невидящим взглядом скользя по багряным зарницам на далеком, скрытом пепельной дымкой горизонте Чертога. Мрачноватое, но прекрасное в его понимании зрелище. Жизнь, мир, материальность, были прекрасны на самом деле во всех своих ипостасях, и в свежести весеннего ветра, и в умиротворении летнего зноя и безграничных зимних снегов, и в ласковой, обманчиво нежной глади океана, и в рвущейся наружу из-под земли сжигающей все на своем пути катастрофе. Бездонность звездного неба, пронзительно объемном, расчерченным стрелами метеоров и путями планет и галактик, и контрастность настоящего, материального "здесь и сейчас", песком под ногами, землей, каплями дождя на коже. Желание жить - такая хрупкая на самом деле штука, особенно, когда с самого начала не уверен в своем на это праве, гаснущее порой так легко, как свеча на сквозняке, но также и способное разгореться от самой малой искры. Желание, которое он отчаянно пытался вернуть все эти годы. Не только для себя.
- Если бы я не вернулся, а ты ушел навсегда, все бы закончилось. Для нас обоих, - голос звучит глухо, и Джей заставляет себя перевести дыхание, чтобы только не вспоминать этого всего сейчас больше. Не вспоминать о безвременье, о палаче, проснувшемся раньше, о собственном предвидении, о том, что случилось после, о пробуждении, способном свести с ума и "ледяное", "беспристрастное" воплощение, - Просто... Скажи, что в следующий раз, если со мной что-то случится, ты позовешь меня... Настоящим. И мы... Попробуем хоть что-то исправить. Вместе.
Снова посмотреть в глаза, серьезно, но в то же время почти умоляюще, как о той, возможности, которой так не хватало все это время, как о том, о чем так долго сожалел, но никогда не произносил вслух, и никогда не посмел бы упрекнуть, но не мог не задаваться вопросом, а могло ли быть иначе. Да, наверное, могло бы, и, даже если бы он предпочел не проверять этого больше никогда, Джей не мог не надеяться, что в следующий раз их общее разочарование в этом мире и в самих себе не обернется против них самих же вот так.
- Мой Чертог никогда не был закрыт от тебя, - внезапная перемена темы заставляет выдохнуть, вынырнуть, немного встряхнуться, заставляет как-то улыбнуться, успокоиться, вернуться из памяти к настоящему, к материальному и простому, понятному, и куда как более нужному сейчас на самом-то деле. Им обоим давно пора выбираться из сплетенной из нитей прошлых ошибок паутины и вспомнить о том, что за ее пределами все еще есть весь остальной мир, - Ты всегда мог придти, в любой момент, и я всегда был бы рад тебе, - сказать это прямо, и откровенно, повторить в очередной раз, который, кажется, никогда не будет лишним между ними, сказать, что рад видеть, что бы ни случилось, почти приглашением, - Правда, боюсь, что там для тебя все же слишком холодно, даже в лучшие времена, не то что сейчас, - здесь, сейчас, в таком контексте разговора, пустота, в которую он чуть не превратил собственный "дом", ставшее почти родным то, что Гнев когда-то назвал "склепом", уже не казалось таким уж нормальным, как все последние годы, заставляя посмотреть на все это совершенно иными глазами, - Впрочем, у меня не всегда там было так. И... Я буду рад, если ты захочешь, показать тебе когда-нибудь, как еще может быть. Но сейчас у меня просто нет на это сил. Я ведь не меньше на самом деле завишу от своего настроения порой, чем ты, брат, - признать это оказывается вдруг легко, словно что-то само собой разумеющееся, глядя на смущение Огненного, - И от своих порывов. И очень часто ошибаюсь даже в лучших из них. Увы, и даже трезвый и взвешенный расчет может порой разрушить до основания все то, что выстоит против любых эмоций. Но мне всегда было трудно понимать настроение и чувства других. Я иначе смотрю на мир, этого не исправить, но я стараюсь, правда. Я стараюсь понять тебя, даже если у меня не получается, брат, я не хочу отказываться от новой попытки, если ты только мне позволишь.
Повторить это снова, как просьбу, в правомерности которой не был до конца уверен, но отказаться от которой было выше его сил. Узнать лучше, узнать больше. Прикоснуться к тому, что на самом деле составляет жизнь не только людей, но и их самих, воплощений, все те мелочи, из которых и складывается на самом деле настоящее, отказываясь верить, что в этом истлевшем за зиму ворохе осенних листьев не найдется ни одного ростка свежей травы.
- Ты потрясающе смотришься на сцене, - все же сказать об этом вслух, поделиться этим восхищением, не скрывая улыбки, смешанной с все еще не прошедшей неловкостью от собственного неуместного вмешательства, того самого порыва и настроения, которым так трудно на самом деле в действительности противостоять, - И очень здорово играешь. Жаль, что я не слышал раньше. Обещаю в следующий раз слушать молча, если разрешишь придти...
Быть знакомыми тысячи лет и не знать на самом деле почти ничего друг о друге. Почти никогда не разговаривать вот так откровенно и много, молчать о том, что на самом деле может оказаться безумно важным, лишая друг друга шанса на понимание. Слишком разные, чтобы это было легко. Но даже само то, что они все еще могли говорить внушало хоть какую-то надежду, что однажды смогут договориться. Что все еще можно изменить и исправить, когда-нибудь, обязательно.