[icon]http://s5.uploads.ru/t/AyYc9.jpg[/icon]Каково это - осознать свое существование, даже если ты - всего лишь инструмент, написанная неведомо кем программа, проснувшаяся, потянувшаяся из темноты, которая вытолкнула тебя наружу, словно собственное оружие, выставила впереди себя наперерез разбушевавшейся и свободной стихии, пронзившей саму ее суть, плоть и существование, нарушившей вечность и своим появлением сотворившей, казалось, даже само понятие пространства и времени, родившихся в один момент с понятием материальности и относительности всего бытия, вместе с первой частицей, прочертившей бесконечность по своему прямому как стрела, которую потом, миллиарды и миллиарды лет спустя изобретут такие существа, как люди. Вместе с первой искрой фотона, познавшего на своем пути кривизну пространства, вместе со звездами, рассыпавшимися по бархатному полотну черноты ослепительными, яркими кристаллами новой жизни. Когда-нибудь потом их сравнят со слезами небосвода, когда-нибудь потом их снижут в созвездия, им дадут имена, и, подняв головы к кажущемуся бездонным небосводу будут гадать о том, с чего все начиналось.
Бесконечно скапливающаяся энергия покоя бытия, идеального равновесия, гармонии пустоты, сменилась движением в единое мгновение в порыве, потрясшем, казалось, все мироздание, порождая в себе жизнь, а, вместе с нею и то, что в последствии назовут смертью, от чего будут бежать, пытаясь спастись, кричать в ужасе и молить о пощаде или избавлении.
Палач, порожденный тьмой, палач, порожденный пустотой, существо, сотканное из ее пронзительного холода, из абсолютного нуля, бездны, в которой замирает любое движение, палач, знающий только один критерий - равновесие, вышел из истерзанной, разодранной, истекающей черной кровью пустоты навстречу Искре, стирая безжалостно ее творения. От его прикосновений гасли звезды, растрачивая свой свет и сияние в бесплодной попытке пробиться через его холод. Такие хрупкие. Красивые. Если бы только палачу было доступно понятие красоты. Его можно было бы назвать спокойным, если бы ему было известно, что такое волнение, и бесстрашным, если бы он ведал, что такое страх.
Он - оружие, выставленное вперед в этой не объявленной дуэли, он - палач, которому поднесли уже подписанный приговор, с росчерком пера бесконечности под неписанным законом, охраняющим равновесие, как единственно верный эталон и мерило всего. Он не торопится, потому что не знает о том, что такое время, он не жесток, потому что даже жестокость еще не существует сама по себе, он следует своему пути, оставляя за собой тишину, которая глубже гробовой, потому что в ней нет места даже понятию звука. У палача - нет души, у него есть лишь функция, и то, что можно назвать разумом, сознанием пустоты.
Звезды гаснут целыми гроздьями, легко, кажется, стоит лишь пройти мимо. Гаснут, истаивая, оставляя на теле палача искры света, заставляя обратить на себя внимание. Не больно, ему не знакомо еще, что такое боль. Но что-то при этом кажется не правильным, словно то, что когда-нибудь, в кажущемся бесконечно-далеком будущем, он назовет весами, на одной чаше которых уже лежит вся эта какофония звуков и света, весь бушующий хаос, приходит в движение. Словно эти невесомые, почти не ощутимые капли, случайно упавшие по другую сторону от породившего их безумия, умирающие и бесконечно легкие обломки существующего, имеют хоть какой-то вес. Имеют. И кому, как не ему, кому понятие равновесия дано как мерило всего, это ощутить и познать? Свет гаснет, разлетаются беспомощные, не находящие больше себе места частицы, а палач замедляет свой шаг и внимательно, долго, кажется, почти что вечность, всматривается в то, что позже будет названо хаосом. Мысль - это почти что рождение. Рождение души.
Краски хаоса кажутся слишком яркими, когда он приближается к ним, собирая за собой, словно на шлейфе, сотканном из пустоты, едва уловимые блики. Их еще слишком мало, но палач почему-то не пытается избавиться даже от них, не стирает их со своего тела, даже последние несколько звезд обходит стороной. Палач пришел к свей цели, у которой его встречает огненно-рыжая бестия, но он не ведает о том, что такое цвет. Это противостояние, сопровождаемое гомоном не то звука, не то всплеска красок, тем, что можно было бы назвать истерикой, паникой, волной враждебности, всего того, чего еще не существует, чему еще не придумали имен, длится мгновения, так и не перерастая в настоящую схватку. Мгновения кажутся вечностью, в них колеблется пламя, в них переливаются, перетекая друг в друга, стихии, и это то, что можно было бы назвать болью. Вслед за мыслью появляется решение, а вместе с ним и личность.
- Я ухожу, - коротко, и только для того, кто вышел вперед, как навстречу. То, что казалось ясной и непоколебимой целью рассыпается также, как и звезды от его прикосновений, наталкиваясь на парадоксальное осознание того, что эталон может быть больше, чем один. Абсолютно пустое, идеальное равновесие, все еще заложенное в нем, внезапно оказывается лишь одним из множества путей, ни по одному из которых, кажется, ему нет дороги. И, кажется, ничего не стоит взять, и стереть все эти вероятности, веером переливающиеся перед ним, погасить, оборвать как ненужное развитие Вселенной, вернуть все в пустоту, но чем уравновесить само по себе уничтожение, и станет ли наполненное обломками равновесие настоящим, или останется пропитанным ими, как фальшью.
"Ты идёшь со мной", - понимания, что происходит, нет, и возразить на это тоже нечего, да он и не успевает. Успевает только промелькнуть мысль, что исчезнуть было бы правильнее. Правильнее было бы уйти назад, раствориться в той пустоте, из которой пришел, позволить ей забрать себя, стереть свое существование так же, как под его прикосновениями стирались звезды. Равновесие? Да, отчасти и это стало бы вкладом в равновесие. В равновесие... Это единственно правильная, да, по сути, и единственно ясная его мысль, единственное естественное стремление.
Не получается, равновесия не получается, и от этих прикосновений пламени больно, даже если они не разрушают его сути, даже если они аккуратны и чувствуются как тепло и жар. От них больно, потому что их нечем уравновесить, нечего предложить в ответ, кроме холода, но холод - это смерть, а смерть уже не кажется "честной". А что такое, в сущности, честность?
- Мне нечем тебе ответить, - у палача еще нет эмоций, в этих словах еще нет того, что однажды станет безнадежным чувством вины. Исчезнуть все еще кажется правильным выходом, чтобы прекратить все это. Но что-то не дает это сделать, что-то, что отогревает, поддерживает, заставляет сливаться воедино оставшиеся от погасших уже звезд серебристые и янтарные искры, уравновешивая хотя бы отчасти холод внутри. Он все еще обжигает, не меньше и не слабее, чем пламя, но его прикосновения уже не несут угрозы всему сущему.
Раскаленные недра планеты, расцветающие бутоном, образовавшимся из тела огненно-желтой звезды соприкасаются с холодом космоса, и на тоньше волоса в космическом масштабе коре равновесие обретает законченный облик, создавая основу того, что спустя миллионы лет эволюции осознает себя как материальная жизнь.
Идти - куда? Палач давно перестал спорить с тем, кого теперь называет Гневом. Понимания, впрочем, едва ли стало больше, но огненно-рыжее, абсолютно свободное существо, столь же далекое от него по сути, насколько далеки друг от друга холод и жар, свобода и подчинение, кажется притягательнее пустоты. И это тоже своего рода равновесие, более правильное, более верное и - более живое, чем то, о котором все еще пытается говорить с ним пустота. Личность, осознавшая себя, обретшая в недавнем враге то, что можно назвать точкой опоры, сознание, уже не спешит возвращаться во тьму. То, что однажды назовут доверием и то, что однажды станет больше чем просто благодарностью и восхищением, ложится на весы, скрепляя равновесие...
———-
Девушка просыпается не сразу, ее крылья, распластаные по траве, снежно-белые, почти что ледяные, кажутся хрупкими. Огонь не тревожит ее, не пугает, но она хмурится во сне и, словно спорит с кем-то или с чем-то, но с приоткрытых губ не слетает ни слова. Пальцы сжимаются на траве, сминая тонкие стебли, по ним змеится иней, бахромой, по нежной зелени. Сон тревожен, и от движения головы темные волосы рассыпаются и путаются.
- Не позволю, - ее голос нарушает полную тишину, а иней под ее рукой осыпается, застывает пропитываясь льдом, обретая форму, застывая лезвием, послушно устраивающимся в ее ладони, серебром отливающим на солнце. Пальцы сжимают рукоять обретенного меча - крепко, решительно, а прозрачно-голубые, льдистые глаза распахиваются навстречу миру. В них упрямство и нежелание отступать. Но в следующую секунду их сменяет боль. Такая резкая, что она не сдерживает стона, прижимая тыльную сторону ладони к глазам. Это - слишком. Для нее это - слишком. Слишком ярко там, где она оказалась.