Ирэн бьет на поражение, со всем почти что безумием, обрушивая на воплощение все свои эмоции, слова и энергию. Нет, он не станет ее останавливать, не прямо сейчас. Потому что это только начало. И даже если случится землетрясение, прекращать, не начав толком, еще слишком рано. Говорить - не о чем, как не о чем и слушать.
Да, все верно, все правильно... В его взгляде, направленном на это существо, забившееся в путах ловушки, отбивающее на самом деле не такое уж и серьезное, призванное больше отвлечь, чем действительно навредить, его оружие, легко, словно игрушку. Все правильно, да. Как и то, что тварь приняла свою истинную форму. Так легче, так проще - проникнуть, минуя растворившуюся и совершенно лишнюю здесь ее материальную оболочку, в самую его суть, подтолкнуть - совсем чуть-чуть, глядя, как он сам, пытаясь выбраться, лишь сильнее насаживается на такие же нематериальные, в сущности, шипы. Да, вот так, сильнее, подпитать, дать им прорасти густой сетью, расцвести ядом, питаясь тем, что уже проснулось в том, что должно было бы стать душой, если бы только у таких, как эта мразь, она вообще была.
Да, все правильно, вспоминай, вспоминай, отбивайся, борись с той энергией, что набрасывается на тебя, срываясь с рук выкрикивающей ругательства его напарницы, этой женщины, что потеряла слишком многое, бейся с ее эмоциями, а я пока что подцеплю, подхвачу все то, что выходит, выбирается на поверхность, просачивается сквозь нарывы, как сквозь вскрытые раны.
Золото искрится, золото почти что бесится и не собирается сдаваться, но в нем - трещины и гниль, как проступает под позолотой истинная, ржавая насквозь суть. Прятать ее - бессмысленно, она просочится, прорвется, сквозь тонкий сусальный слой, обнажит свое прогнившее нутро...
Несколько молний почти что долетают до него, осыпаются все той же золотой трухой. Безразлично. Ему это без-раз-лич-но. Он не испытывает подлинной ненависти, как не испытывает давно уже и подлинной любви. Стряхнуть их с прожженного рукава - машинально, не отводя взгляда, погруженного вглубь, нырнувшего туда, за завесу настоящего, внутрь прошлого. О, у каждого там, внутри, есть то, что скрыто от посторонних глаз. О, как интересно, как... Необычно?
"Тебе _уже_ больно?" - это даже любопытно, самую малость, настолько, что, кажется, отдается легкой нотой удивления, пробившейся сквозь холодное равнодушие. Так, с легким недоумением и почти что даже каким-то интересом, смотрит исследователь, в сотый, в тысячный раз повторяющий слишком хорошо знакомый опыт, на то, как отклоняются от привычной нормы стрелки приборов. Чуть-чуть, впрочем, не сильно, в пределах допустимой погрешности, - "А ведь мы еще даже не начали..."
Усмешка касается губ едва заметно, почти неуловимо. Да, это будет интересно. Это каждый раз интересно, призрачным, жутковатым интересом. Это будет почти жутко и тошнотворно. Запах - трупный, сладковатый, гнилостный запах разложения уже доносится, пусть пока едва уловимо, пробиваясь сквозь острый привкус озона в воздухе, вырванного этой локальной, пойманной в ловушку грозой. Запах паленого, волос, обгорелой, но еще живой, обугленной и сочащейся кровью по нарывам плоти. Запахи всегда почему-то появляются раньше звуков, наполняют собой ветер, впитываются в разрастающуюся колючим кустарником сеть из шипов его энергии и силы, кормят ее, падают и прорастают новыми семенами прямо сквозь то, что, в сущности, и является самим воплощением, сквозь самую его суть, сквозь его энергию, ту его плоть, что не доступна людям, что не имеет ничего общего с материальностью. Как давно он перестал воспринимать их оболочки и маски за что-то реальное? Как давно, ему медиуму, стало безразлично, кто и что перед ним? Как давно выцвел настолько весь окружающий мир, что любое пятно цвета, будь оно в бешенстве или страхе, в панике или злобе, будь оно светом или тьмой, воспринимается - так, совершенно иначе, словно проваливаясь на совершенно иной слой бытия, где, кажется, даже и собственное тело становится чужим и ненужным, подобным марионетке в руках кукловода? Когда есть только сила, только сеть и связь, паутина, острая и липкая одновременно из бесчисленного множества нитей...
Рука поднимается, словно чужая. Правильно, все правильно. Это лишь иллюзия движения, это лишь фантом, заданное направление. Дыхания нет, есть только пульс. Свой - ровный, почти что равнодушный, все ускоряющийся, рядом - напарницы и - бьющийся, сбивающийся, почти что хриплый - бестии, что перед ними. Пульс, за который нужно... Вот оно! Нарыв вскрывается, выпуская наружу тонкий, едва уловимый хвост, подстегнутый просыпающимся страхом и отвращением, подпитанный отрицанием, попытками отвернуться от всего того, что спрятано в глубине. Пальцы смыкаются. Резко, цепко, ловят как в тиски. Для этого даже не нужно _действительно_ прикасаться. Это только образ, удобная, привычная форма, вцепляется его собственная энергия, серая, стальной хваткой, тянет к себе - почти что ласково, почти что насмешливо в первые мгновения, а в следующую секунду безжалостно дергает, вытаскивает наружу, почти наматывая на невидимый кулак словно жилы, воспоминания, суть, сознание, вытягивая изнутри рывком, упирающуюся всеми силами, почти что похороненную ядовитую тварь. Движение ножа - вспороть, дать разлиться отравой вокруг золота, придать сил, дать обрести форму и почти что плоть. Плоть, со свисающими клочьями кожи, с разорванными связками, плоть, трепыхающуюся в судорогах боли и агонии, в приступах похожего на ад безумия. О, как много в них, обступающих теперь воплощение со всех сторон все сильнее сгущающейся толпой, отчаяния, страдания, вымороченной, вывернутой злости и муки. Пара вспышек ненависти поднимается, но тонет в общем месиве, захлебывается.
Много. Их много так, что, кажется, в узкой улочке скоро не останется места, много настолько, что это потрясает на мгновение его самого. Лица, искаженные, изуродованные, с пустыми глазницами и выбитыми, вытекающими глазами. Лица и руки, тянущиеся разодрать, разорвать забившуюся в этом месиве энергию того, кто сотворил с ними подобное. Мутная жижа перемежается цветными агонизирующими вспышками, то света, то огня, яркими и угасающими одновременно, бурлит кипящей смолой в котле, липкой, обволакивающей и разъедающей...
"Вспоминай, вспоминай их всех, по именам, по стонам и крикам, вспоминай каждого, каждую, каждый миг, вспоминай... Или они сами тебе напомнят..."
Запах, кажется, разливается волной, мощной, удушливой, впитывается в них, окружающих воплощение Ненависти, как в губку и, словно отжатый, растекается вновь. И только теперь, с очередной волной приходят звуки, оглушают какофонией стонов и криков, сорванных хрипов, хруста переломанных костей, рыданий, захлебывающихся, беспомощных, смеха, надорванного, безумного, яростного и оглушающего. Скулеж, не слезы уже даже. Бессильный, тихий, почти что животный, потерявший человечность...
"Смотри и слушай, вдыхай собственную гниль, дыши ею... Все, что было - возвращается, за все приходится нести ответ".
Пальцы тянутся вперед, стальная сеть смыкается, удерживая золото на месте, не давая вырваться или сбежать. В ней энергия медиума и энергия возмездия, самого времени, вывернутого наизнанку и сошедшихся в одной точке пространства пыток и смертей, неотвратимости наказания, ждущего своего часа.
"Каково это, встретиться лицом к лицу со своими жертвами? Каково это - смотреть им в глаза?"
[nick]Ralph Leavitt[/nick][status]your own blackness[/status][icon]https://forumstatic.ru/files/001a/1f/5c/11111.jpg[/icon]