[icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]Странное, ни на что не похожее чувство: ярость, смешанная с ощущением силы, с как никогда сильным желанием перестать оглядываться на то, что правильно, что нет, кого-то оправдывать. С желанием поставить на место каждого выродка, который смеет думать, что ему все дозволено просто потому, что ему некому ответить, некому дать в морду, разбить его рыло об пол, и заставить ползать, давиться слезами-соплями-кровью. Отпустить на волю в полной мере и полюбоваться во всей красе на закон воздаяния, а, если не хватит - добавить. Добавить, отсыпать в полной мере. Заставить почувствовать все на своей шкуре тех, кто зовет себя хозяевами жизни, встряхнуть, наполнить яростью, желанием жить всех тех, кому не хватает сил бороться. Снести эту гниль к чертовой матери, выволочь наверх, вытащить, пинками заставить приносить пользу. Тошно. Мерзко, до тошноты от этого загнивающего болота.
"Старались, значит, чтобы я не узнал, твари? Думали, я захлебнусь в этом мире смердящей ненависти и гнилья? Думали, что меня сожрет там бессилие заживо? Задавитесь!"
О, сейчас Ледяной не стал бы даже спорить, что Мстительность - его дитя, рожденное из серебра и пламени, смешавшее воедино жар и холод. Возмездие? Да, возмездие, кара, называйте как угодно. Плевать! Ни одна тварь не имеет права распоряжаться чужой судьбой как заблагорассудится, ни одна скотина не должна играться с целым миром как жестокий подросток, мучающий беззащитное животное и наслаждающееся его беспомощными воплями. Шваль, падаль, превращающая людей в свое мерзостное подобие. Палач, говорите? О нет, вы не отделаетесь в этот раз так легко, суки! Вы не стоите легкой и быстрой смерти.
Ярость успевает вывернуться из его рук, упасть на колени, начать кричать, но мир, миры, пустота, все еще стоят перед глазами, он все еще не в силах разделить их в полной мере. Ярко, остро, словно запах преследует по пятам, словно не закрылась еще дверь за спиной. Не закрылась, а ну и к лучшему. Пустота - замечательно! Наконец-то и от этой породившей его твари будет хоть какая-то польза. "Иди сюда, скотина, ты слишком долго отравляла мне жизнь, и теперь пришло мое время".
Трясет. Трясет от злости, от силы. Серебро плещется, струится по венам. И, кажется, нет ничего невозможного. И ни одна собака не тявкнет и не запретит. Покореженный мир по ту сторону. Не стереть из памяти, ни закрыть, ни забыть. Да и не нужно. Меч в руке звенит от напряжения, требует действовать. Едва ли не впервые это оружие кажется настолько желанным, настолько послушным, не вызывающим отвращения и желания выломать, выдрать из себя эту сущность с корнем. Принятие, перемирие, единая цель, единая сила, как она есть. Как же просто. Они здесь не закончили, они еще даже не начали.
Ярость кричит о Любви, но голос доносится словно эхом, словно он все еще стоит в пустоте между мирами. Даже зрение плывет, накладывая друг на друга словно объединенные в единую вселенную Чертоги, Пределы, реальности. Любовь? Да, Любовь. Ее тело, небрежно брошенное на пол, изломанное, в неестественной позе стоит перед глазами, истекающее кровью. Мрази. Что бы он ни думал об этой девушке, как бы ни относился к ней, как к воплощению, не понимая, не в силах понять ее легкомысленный нрав, она не заслуживала смерти, тем более - такой смерти. Неправильно, чертовски, до отвращения неправильно, несправедливо, не заслуженно. Реальность рвется под движением меча, раскрывается раной, из которой, кажется, вот-вот хлынет кровь, обнажается провалом ведущим в никуда. Врата в бесконечность, соединяющие два мира, две летящих параллельно друг другу стрелы. И плевать, сколько на это понадобится сил: никто не должен оставаться один, даже в смерти. Это - равновесие, это - идеальный баланс пустоты и двух миров, пусть для одной только точки пространства, в которую хлещет, как в дыру в ткани его сила, его энергия, стремясь восстановить справедливость хотя бы в малом, стремясь вернуть домой ту, которой уже все равно, потому что так - правильно. Только так, черт возьми, правильно. Водоворот силы, раскаленной до бела, расплескивается по пыльной крыше, оставляя лежать на ней хрупкую фигуру со слипшимися от крови светлыми волосами.
Пустота отступает неохотно, сознание приходится выдирать из нее чуть ли не за шкирку. Взгляд цепляется за лицо Любви, за Ярость, колотящую в истерике и слезах по крыше кулаком. Тело все еще потряхивает, но уже не столько от злости, сколько от холода. Вырваться, выбраться, выдохнуть и наполнить легкие наконец-то воздухом, теплым, влажным, принесенным с моря ветром с привкусом гари, жженого покрытия, вывернуться из цепких объятий "ничто", отрезать его от себя - пусть только на время.
- Мы туда вернемся, - не вопрос, утверждение, полное еще не ушедшей до конца, притихнувшей лишь на время злости, - Вернемся и покажем, что такое никому не должно сходить с рук. Там слишком долго не было равновесия, слишком долго не было воздаяния, и слишком долго не было злости. Эти сволочи привыкли, что некому дать им отпор, так вот им придется от этого отвыкнуть.
Стоять на ногах внезапно кажется неподъемным усилием, и как никогда хочется закурить, были бы только сигареты. И на несколько секунд Джей прикрывает глаза, переводя дыхание, выпуская из меч, позволяя ему истаять в воздухе. Они вернутся, они обязательно туда вернутся, но не прямо сейчас, не сию минуту. Мало вытрясти из людей всю дурь, их еще нужно будет чем-то заполнить. Поток силы, энергии, казавшийся безграничным, схлынул, утягивая за собой поглубже ярость и злость, давая возможность придти в себя, оставляя пропитанное решимостью послевкусие. Шаг, еще один. Крылья шуршат по крыше, тяжелые, складываются, когда он опускается на колени рядом с Яростью, даже не пытаясь заставить ее замолчать. Зачем? Он бы подписался сейчас под каждым ее словом, никогда так сильно до сих пор не желая присоединиться к ней, выжечь дотла всех тех, кто смеет самим своим существованием коптить и отравлять мироздание, так чтобы и пепла не осталось.
- Я пойду с тобой. И эти мрази еще получат свое, даже если мне придется для этого перетрясти весь их прогнивший мир.

Все же это было плохо. Плохо физически, до головокружения, до мутного почти что обморока. Это было даже больно, той болью, которая наваливается не сразу, которую не замечаешь до последнего, пока не переведешь дыхание, словно бы с облегчением, но только на мгновение, чтобы задохнуться вновь от того, как скручивает все внутренности судорогой от боли. Дышать, вдыхать пахнущий солью и морем воздух, прогонять его через легкие, медленно, почти что с усилием. Все вокруг еще плывет как в тумане, а зрение фокусируется только усилием воли, и на короткие и в то же время очень долгие, растянутые во времени секунды Ледяной ловит себя на мысли о том, что удержать материальную оболочку, сохранить здесь, на земле, привычный человеческий облик, кажется, не удастся. И нет, как ни парадоксально, не потому, что ему, воплощению, не хватает здесь и сейчас на это сил, а потому, что сил этих так много, что на этом уровне бытия, на этом уровне сознания их поток рвется наружу, не подвластный, кажется, уже никакому контролю. Слишком много, слишком больно и в то же время слишком правильно, так, что почти что уже забыто, как это на самом деле - отпускать свою энергию, давать ей волю, не собирать, не беречь крохотные ее искры, каким-то чудом все еще выживающие в этом мире, не мучиться угрызениями совести забирая их у людей, а чувствовать, ощущать самому, черпать щедро, словно из бездонного колодца жидкое, яркое, переливающееся десятками, если не сотнями оттенков серебро, чувствовать, ощущать, что нет на самом деле ничего невозможного. Удивительно хорошо, но и мучительно одновременно, здесь, в этой совершенно не рассчитанной на подобный поток силы оболочке, в этом теле, в котором он сам так долго отказывался признавать, загоняя глубоко внутрь собственную суть, не давая ей воли, отрицая, запирая собственную силу, даже чувствуя к ней отвращение. Найти равновесие в самом себе - тоже кажущаяся непосильной порой задача.
Губы Ярости, ее почти что жадный, несдержанный поцелуй, ее руки, прижимающееся к нему тело, отрезвляют, помогают придти в себя, отгоняют муть и туман. Отдать ей эту силу, разделить этот раскаленный водоворот на двоих, влить его щедрой волной в ответном поцелуе... Как же вовремя, пусть и кажется, что не место этому здесь, но как нужно ощутить ее сейчас, почувствовать живой и настоящей, рядом, в безопасности в его объятиях, насколько это вообще возможно в этом переменчивом, находящемся в вечном движении, иногда похожем на наспех склеенный из обрывков рисунок мире, только здесь и сейчас наконец отдавая себе в полной мере, быть может, отчет в том, насколько на самом деле испугался. Страх, вытравленный, выжженный волной злости, волной силы, возвращается, заставляет крепче сжать объятия, словно в запоздавшей попытке удержать, уберечь любой ценой. По всему телу проходит нервная дрожь, отдается холодом по спине, словно отражением пустоты потери более страшной, нежели та, что породила его самого в незапамятные времена. Глупо было надеяться, что в какой бы то ни было ипостаси будучи парнем ли, или девушкой, Огненное воплощение перестанет влипать в сомнительные, а порой и смертельно опасные истории, к этому, быть может, стоило бы привыкнуть, но нет, это всегда было, и, кажется, навсегда останется выше его сил. Невозможно просто взять и закрыть на это глаза, невозможно привыкнуть к этому страху и холоду, не хотеть каждый раз оказаться рядом, защищать или сражаться с ней вместе бок о бок. Стать с ней рядом, быть с ней, ее оружием, ее защитником, да кем угодно, в сущности... Вдох. Медленный выдох, кивнуть в ответ - разорвав этот поцелуй, давая возможность обоим почти что очнуться, осознать эту реальность самому, вынырнуть из водоворота общих эмоций и чувств, силы и желания быть, желания жить, вопреки всему, быть рядом, быть вместе, почти что очнуться, как от наваждения.
Ярость вскакивает на ноги, бросается к телу сестры, слезы текут по ее щекам, эмоции, боль от потери, горечь, смешанные с любовью и нежностью, смешанные с какой-то упрямой верой, с заботой и теплом, разливаются в воздухе ярким, почти что искрящимся, живым потоком настоящего, и, поднимаясь на ноги, наблюдая за ее действиями, за ее движениями, Джей как никогда, быть может, за эти тысячелеия ловит себя вдруг на странном, каком-то еще не осознанном до конца, но, словно просыпающемся, поднимающем голову понимании: так - правильно. Правильно чувствовать, правильно сопереживать, сожалеть и верить, правильно испытывать привязанность, правильно любить. Правильно и нужно. Даже для него самого, всю жизнь противопоставлявшего себя всем остальным, всю жизнь стоявшего в стороне. У эмоций и чувств так много оттенков, все они - часть единого целого, часть общей гармонии, но за этими словами, за этим очевидным, казалось бы, фактом, они так часто упускают нечто гораздо более важное: каждый из них - не просто стихия, не просто энергия, щедро ли, крупицами ли, разлитая по миру, нет, каждый из них - еще и личность, со своими мыслями, чувствами привязанностями, надеждами и страхами. Каждый чего-то боится, каждый о чем-то мечтает. Каждый так или иначе хочет жить, каждому свойственно ошибаться... В этом понимании - светлая горечь и почти что своего рода прозрение, теплое и мягкое, виноватое и в то же время открытое к тому, чтобы попытаться. Попытаться понять и исправить хоть что-то, сделать шаг вперед и вверх по этой лестнице, которая называется "жизнь". Все они, казалось, застряли каждый на своей ступеньке, кто-то давно и азартно катился вниз, кто-то хватался за прошлое, кто-то сидел, беспечно болтая ногами. Но даже если он сам, тот, кому этого от природы не должно было быть дано, смог увидеть и понять, неужели не смогут и остальные? Неужели не настанет однажды тот день, когда слово "семья" действительно наполнится смыслом?..
Огненная роза трепещет на ветру, пляшет искрами в руках девушки, словно без слов говоря о том, что жизнь продолжается, горит путеводным маяком, нежная и яркая даже под яркими лучами солнца.
- Да, могу, конечно, - привлекая к себе Ярость, обнимая ее со спины, словно даже в этом прикосновении, в этом "вместе" была какая-то особая правильность, Джей протянул вперед руку над телом Любви. Да, он с трудом понимал ее до сих пор, да, они были, быть может, слишком разными, но... Сила, нити серебра, переплетенные с алым, снежная пыльца посреди жаркого лета взметается в воздухе, оседает призрачным кружевом переплетенных между собой кристаллов, на гранях которых разноцветными бликами дробится свет. Чистый и прозрачный лед застывает в безупречном балансе, укрывая в тонкий морозный узор, как в кокон и кажущуюся спящей девушку, и розу. Холод и тепло, сплетаясь, дополняют друг друга, и последним штрихом добавляя равновесие самого времени, Ледяной улыбается немного неуверенно и сам. Это не конец, это - начало. Начало нового круга.
- Этот лед не растает даже в твоем Чертоге, - ноты тепла, кажется, звучат даже в голосе, мягкие, но не скрывающие решительности идти дальше, стремиться к тому будущему, в котором такого больше не будет, к тому миру, в котором действительно каждому из них найдется место, каждому, как семье
- Она обязательно вернется. И тебе не придется ждать слишком долго, - да, это он способен был видеть сейчас, почувствовать, словно живую и яркую, уверенной стрелой протянувшуюся во времени нить, связывающую "здесь и сейчас" с совсем не далеким "завтра", привязанность, яркое, подобное звезде в небе, стремление вернуться назад, в этот мир, в котором любят и ждут.
- Семья... - само это слово, кажется, отзывается сейчас на губах иначе, чем обычно, в нем неуверенность и желание понять, - Что она значит для тебя? - не выпуская Ярость из объятий, Джей все же решился это спросить, как нечто очень важное, словно делая шаг навстречу в том, что долгое время считал для себя не доступным. [icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]

Ярость говорила, почти что запальчиво и в то же время растерянно, а в ее глазах плескалось удивление. Удивление тем, как он, Ледяной, тысячелетиями исполнявший роль судьи, мог не знать, не понимать таких простых, прописных почти что истин, и теперь ему приходится растолковывать это словно маленькому ребенку, словно с самого начала, от сотворения мира, как когда-то в тот день, когда в Верхний Предел великая сила и пламя принесли с собой крылатую девочку, которой предстояло слишком много узнать, и слишком на многие ответы найти вопросы. Что ж... Он действительно старался, веками и тысячелетиями, старался понять и осмыслить устройство этого мира, познать суть гармонии не только интуитивно, в том мерцании энергий, что пронизывало весь мир в странной, его стараниями поддерживаемой, шаткой, стремящейся развалиться разорваться на лоскуты, но все-таки гармонии. Понять разумом, сознанием. И, да, многое было понято, и позади уже был длинный-длинный пройденный путь, а прошлое казалось таким далеким, что иногда начинало казаться дальше, что это все было и вовсе не с ним и не с ним. Прошлое - наполнено тенями, но настоящее, оно сейчас, оно здесь, оно в их руках, и только от них самих зависит, каким станет будущее. Если только не отступать прямо здесь и прямо сейчас, если продолжить разбираться, распутывать всю эту спутанную в клубок паутину, которая еще не раз и не два напомнит о себе, но начало так или иначе положено, а продолжение... Продолжение и вылилось в этот кажущийся ей таким нелепым, быть может, здесь и сейчас вопрос. Вопрос, который на деле был вовсе не об этом, не о том, что же такое их разношерстная семья для этого мира, не о том, для чего нужны воплощения в принципе, не о том, как каждый из них занимает свое место в этой вселенной. Уж на эти вопросы он мог бы ответить и сам, порой с трудом, порой почти что силой вытаскивая из себя спокойствие, порой с недоумением, но все таки пересыпая в своих ладонях то, что называется многранностью всего и вся, оставляющую за собой кровавые подтеки полосы уже почти что привычно...
- Я спрашивал не о том, для чего мы нужны здесь, на этой планете и там, за ее пределами, - Ледяной уточняет вопрос не сразу, а после небольшой паузы, словно уверенный, что стоит лезть так глубоко, во что-то настолько личное, чего не никогда до сих пор не решался касаться, что всегда обходил стороной, не понимая, быть может, а, быть может, просто не решаясь понять, как что-то слишком далекое, неподвластное и недоступное такому как он, - Я... Хотел бы понять, что они, каждый из них, значат для тебя самой... За что... Ты их любишь? Ты всегда говорила мне о том, что в каждом, кем бы он ни был, есть хорошее, есть то, ради чего стоит за них бороться. Расскажи мне, если это, конечно, это возможно, если это не слишком большая просьба с моей стороны, какими ты их видишь? Именно ты. Я... Мне важно хотя бы сейчас, если еще не слишком поздно, увидеть этот мир и нашу семью так, как их видишь ты.
Да, он хотел бы это знать, хотел бы понимать по-настоящему, в полной мере сместить хотя бы ненадолго угол зрения на этот мир, стать в этом ближе прежде чем они вместе пойдут дальше, заложить это понимание в фундамент того, что станет новой опорой, нового "завтра".
Но в следующее мгновение... В следующее мгновение кажется, что крыша, такая простая и надежная крыша, на которой они стоят вдруг предательски пытается сбежать из-под ног, столкнуть их вниз, туда, где шумит город, на далекую мостовую, под колеса машин, а чья-то цепкая и насмешливая лапа с головой погружает на несколько секунд в далекие-далекие воспоминания, разлетающиеся словно исписанные старыми, давно забытыми людьми, иероглифами, обрывки и клочья папируса, туда, к черной-черной смеси земли и ила, к палящему и раскаленному солнцу Египта и песчаным бурям, к пронзительному холоду Чертога, в гулкой тишине которого раздаются слова, от которых в первые минуты, как вот сейчас, перехватывает дыхание и темнеет в глазах, словно от удара наотмашь по лицу. Больно. Вымораживающим холодом. Настолько, что уже почти что даже не страшно. Страха не осталось, осталась только какая-то старая, так и не перегоревшая до конца, словно глубокая черная трещина, скалящаяся бездонным провалом поперек морозного узора - обреченность.
Они не столкнулись после ни разу. Ни разу за все эти тысячелетия. И сначала, быть может, в этом виноват был он сам, а после стало казаться, что и его, а вернее, ее саму Мудрость стал избегать любой ценой, словно и в самом деле испытывая к ней, к самому ее присутствию в этом мире, истинное отвращение. Чувство вины... Чувство вины и принятие - вот и все, что оставалось тогда в ответ на это у нее самой. И почти такое же, расцветающее черным, ядовитым цветком почти что омерзение к собственной сути, к тому, кто она есть, приправленное почти что ненавистью. Семена, дали свои всходы, и их разросшиеся плети все еще стелились вокруг, стараясь забраться поглубже, отравить ее, а сейчас и его изнутри. И как и когда-то давно в песках пустыни, стоя против темно-фиолетового месива энергий, и сейчас, в настоящем, хочется снова и снова задаться вопросом, а какое он, в сущности, имеет право... Палач, судья, абсолютно бесполезная в этом мире, опасная, смертельно опасная для всех остальных сущность, собственно жить, дышать и вообще хоть на что-то надеяться.
Вынырнуть из этого омута сложно, а слова, кажется, застревают в горле комом настолько, что их приходится вытаскивать из себя, медленно, с усилием, почти что мучительно.
- Я... Поверю, - тихо, а вдох дается с явным трудом, словно легкие забиты песком и какой-то гнилью. Вины слишком много, ответов - слишком мало, но они нужны. Они нужны как раскаленный воздух в пустыне, как ветер, в котором соль, похожая на кровь и слезы, и на несколько секунд Джей прикрывает глаза, стараясь взять себя в руки, задаваясь вопросом, как долго еще прошлое будет впиваться когтями, а от собственных ошибок будет хотеться просто исчезнуть, как и тогда, семь, кажется, тысяч, лет назад.
- Я не могу знать всего, и никто не может, - только и удается выдохнуть, не то в оправдании, не то в каком-то почти обреченном принятии. Энергия, сама энергия Мудрости, ее течение в общем потоке осталось практически неизменным, став в чем-то резче и строже, но не изменила своего оттенка, не поменялась в своих переливах, в ней не было той фальши, за которую можно было бы зацепиться и потянуть, как за хвост, чтобы вывести на чистую воду... Если бы хоть раз, хотя бы один единственный раз они столкнулись после лично, если бы хоть раз встретились взглядом, если бы посмореть глубоко, посмотреть по-настоящему, заглянуть глубоко в глаза... Как много было этих "если" на самом деле, но что с того было толку?
- Мы не встречались ни разу с тех пор как... - он осекся, отгоняя от себя воспоминания, которые и без того маячили слишком рядом, чтобы лишний раз упоминать о них.
Взять себя в руки. Просто взять себя в руки - на деле вовсе не так уж и просто, но Ярость продолжала смотреть на него почти умоляюще, почти просительно и в то же время с решимостью сокрушить все на своем своем пути, чтобы не допустить повторения такого больше ни для кого и никогда. Да, им есть еще за что бороться, и все... Еще можно попытаться если не исправить, то хотя бы сделать лучше.
- Как он сейчас? - вопрос срывается сам собой вместе с возвращением почти что стертых, но все еще живых воспоминаний о том, что было "до". Помочь? Чем сейчас мог бы он помочь тому, с кем они когда-то в почти что забытом прошлом были друзьями? Да и просто как, в самом деле сейчас, в этом "после" смотреть теперь друг другу в глаза?
- Я... Хотел бы с ним встретиться. Если, конечно, он захочет меня видеть, - идея не кажется такой уж хорошей, как нет на самом деле и никакой уверенности в том, что Мудрость примет от него, Ледяного, хоть что-то. И все-таки, все-таки почему то именно это кажется правильным. Настолько правильным, что становится даже легче дышать, а пляска теней вокруг успокаивается и растворяется под бьющими в спину лучами солнца. Нет, он не будет больше убегать от собственного прошлого и собственной сути, не допустит того, чтобы прошлые ошибки тянули их всех на дно подобно камню. Выбираться, выбираться, любой ценой нужно им всем выбираться на поверхность, пока жизнь еще предлагает им всем такой шанс, позволяя вырваться, пусть оставляя за собой кровавые подтеки, но все-таки вырваться из клетки, чтобы начать все если не заново, то хотя бы с чистого листа, на котором самое правильное и самое важное - протянуть друг другу руку, потому что только так, именно вместе, а не по одиночке, и можно на самом деле удержаться, устоять на ногах.
Улыбка получается неуверенной, и в то же время полной серьезной решительности, и кажется, даже тень палача уходит куда-то вглубь, прячась в трещинах сознания до поры до времени, оставляя на поверхности только серебро, все еще горячее и почти что обжигающее, усталое, но не собирающееся сдаваться, что бы ни случилось в дальнейшем.
- Я не хочу больше допустить подобного ни для кого. Как и многого другого.
[icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]

"Не два, а, можно сказать, что три", - мысль отдает застарелой горечью, тоскливым, почти что отвращением, острой, но настолько привычной, что уже просто ноющей болью во всем теле, перехватывающей на несколько секунд дыханием падения в леденящее ничто. Нет, он не готов говорить с ней об этом прямо сейчас, сию секунду, говорить прямо о том, что касается его самого, а, значит, в сущности и их обоих, говорить о том, что и он сам, Ледяной, с самого начала своего существования, с самого первого мгновения его в этом мире и даже  раньше, сам является такой же, занявшей, в сущности, чужое тело и место личностью. Личностью, которая не должна была родиться, обрести разум и осознать саму себя, личностью, которая в итоге разделилась на того, кто несет в себе разрушительную, губительную для всего живого функцию палача, порожденного пустотой, и отчаянно, упрямо, веками и тысячелетиями сопротивляющееся ей, наивное, быть может, идеалистичное, восхищающееся жизнью серебро. Это больно и почти что невыносимо порой, это не одно и не два столкновения в прошлом, это не один и не два десятка мучительных, тягучих, растянутых в бесконечность мгновений в глубине Чертога, когда искры света давно угасших звезд, подпитываемые такой хрупкой на самом деле верой в себя, в этот мир, в какое-то будущее, бились в почти что агонии, почти угасая, заставляя задыхаться в беспомощном метании среди ледяных стен, падая в снежное крошево, сходить с ума в попытках заставить замолчать в голове этот голос, этот шепот, эти слова, вновь и вновь вкрадчиво протягивающие свои хищные лапы ко всему тому, что таким трудом, такой ценой удавалось сохранить, удержать, уберечь. Пустота и настоящая, истинная природа и суть всегда были и будут рядом, они не сдаются и им некуда спешить, они, казалось, вечно ждали и ждут, пока он Ледяной, сдастся, опустит руки, и можно будет вцепиться наконец, как когда-то там, в глубине Нижнего Предела, в то, что можно назвать его душой, которой когда-то давным-давно дано было совсем другое имя, стереть ее, уничтожить, избавиться...
Нет, он не хотел бы об этом рассказывать, но все-таки придется. И от этой внезапно нахлынувшей ясности хочется застонать, проклиная самого себя. Об этом стоило сказать гораздо раньше, еще там, быть может, в самом начале, не надеяться, что удастся справиться со всем самому, не бояться, почти что до паники и какого-то обреченного принятия, что тогда и там, на этом признании все и закончится, не уговаривать себя, что это всего еще несколько дней, лет, которые можно прожить, пока получается держать все это под контролем, не обманываться самому и не обманывать других, что никогда не придется столкнуться в полной мере с этой стороной самого себя, не увидеть, как рушится под собственными руками все вокруг в одно мгновение...
Вдох, медленный, сдержанный, дрожащий и неровный от напряжения выдох. Но руки так и не разжимаются, все так же удерживая в объятиях ту, ради кого он держался и продолжит держаться до сих пор, даже если это слишком самонадеянно для такого как он думать о том, что он может стать для нее опорой, подарить ощущение надежности и безопасности в этом неверном, бушующем, предательском омуте под названием "мир", в этом вареве, в которое каждый второй, если не каждый первый пытается подлить собственной гадости, превращая эликсир жизни в мерзкую, отравляющую душу похлебку.
Не сдаваться, не сдаваться ни за что, даже если это единственное, что он вообще может сделать - быть. Быть рядом, таким, каким только возможно, тянуться к ней, укрывать ее своими крыльями, своим серебром, бережными касаниями силы, бережными касаниями рук, ладоней, гладящих по плечам, пальцев, перебирающих яростно пламенеющие пряди, голосом, внимательностью, и действительным, искренним, не дающим опустить руки совсем - желанием понять, поддержать, не дать упасть ей самой, не дать погаснуть, исчезнуть, уйти навсегда, разочароваться в этом мире, в той жизни, которой она положила начало, а, значит, и в самой себе.
- Я не позволял тебе, - только и получается ответить, - Я просто никогда не запрещал тебе, никогда не закрывался от тебя, что бы и когда бы ты ни пожелала сделать. Это был мой собственный выбор с самого начала, и я никогда не откажусь от него, как и от той связи, что есть между нами и которая всегда будет открытой для тебя, если ты только этого захочешь. И, так же, как ты можешь теперь призывать мой клинок и меня самого, мою силу, ты сможешь и чувствовать ложь. Правда, для этого нужно чувствовать, как и куда смотреть...
Да, им о многом придется еще поговорить, о так многом о том, о чем стоило сказать много раньше. Обо всем том, без чего и без того шаткий мир, грозит, рухнуть. О правде, которая, быть может, и горчит не в пример сильнее лжи, но она же и становится той опорой, без которой нельзя идти дальше. Не сразу быть может, не ледяной водой из ведра, но придется. Но даже в этом есть своего рода равновесие, и в ответ на новости плохие есть и то, что можно счесть если не безусловно хорошим, то хотя бы таковым в перспективе. Он слушал ее, продолжая обнимать, и чувствуя эту безнадежную усталость защитницы всего мира и всех воплощений, бьющуюся беспомощно и отчаянно в путах отторжения, оплетающих ее собственную суть, ее функцию. Слушая ее слова, и слыша в них отголоски своего собственного почти что разочарования, давнего, застарелого казалось бы даже, и просыпающееся навстречу ему упрямства.
- Мир - не игрушка, а люди не куклы, - истина кажется прописной настолько, что говорить о ней вновь - уже даже не напоминание, а просто эхо. Эхо не раз и не два высказанных и вот сейчас снова, здесь, на крыше, звучащих мыслей, - Именно поэтому никому и не позволено поступать так, как вздумается, или же не думая вовсе. Мы живем здесь все, и это наш общий мир, который, нравится это кому-то там или нет, нужно, должно защищать, защищать тех, кто не способен сделать это сам, кому нечего противопоставить тем, кто давно заигрался во всемогущество. Это живые люди, это все то, что есть, что существует, что хочет жить... И тем, кто считает себя кем-то повыше свиней, которыми они называют и считают всех остальных, для начала стоит признать и понять тогда и тот факт, что и мир не кормушка, нравится им это или нет.
Огонь, яростное пламя хлещет вокруг, плавит все, до чего дотягивается, переплетается с льдистым серебром, защищающим мир вокруг, и - успокаивающими касаниями обнимающим льнущую к нему полыхающую лесным яростным пожаром девушку. Успокаивающими, но не стремящимися погасить это пламя, придающими сил и уверенности, вливающими в нее его собственное упрямство, его собственное нежелание сдаваться. Они вместе - в этих прикосновениях, они вместе в разделенной на двоих силе, в новых, еще неизведанных и лишь приоткрывающихся навстречу возможностях, пределы или безграничность которых еще только предстоит постичь. Огонь уже переплетен со льдом, пламя Гнева и Ярости и холод равновесия Справедливости. Мироздание слишком долго всеми правдами и неправдами, всеми силами старалось развести, растащить их по разным углам, а, если не получится, то столкнуть, заставить уничтожить друг друга, не допустить этого парадоксального слияния, но теперь ему придется с этим считаться. Потому что они не отступят и не опустят руки, особенно теперь, когда наконец удалось найти в этом лабиринте не только путеводную нить, но и, возможно, тех, кто пойдет с ними рядом.
Отстранившись ненадолго, Джей кивает в ответ на ее просьбу, и открывает два портала врат. Один - в Чертог Ярости, окутывающий кристалл с телом Любви, другой - домой, складывая крылья и подхватывая свою рыжую, все еще полыхающую огнем девушку на руки, делая шаг вперед. Чай? Да, пусть это будет чай. Им нужна сейчас эта передышка, хотя бы ненадолго, нужна обоим. Чтобы перевести дыхание, чтобы снова, как заново, осознать, что в мире есть и светлая сторона, и она никуда не делась, не пропала, не растворилась в темноте, и теперь ее обязательно получится собрать, как мозаику, если только действительно захотеть.
***
Отпускать - не хочется, даже оказавшись в квартире, и еще несколько секунд, уже выйдя из врат, Джей медлит прежде чем таки разжать руки, позволяя ногам Ярости коснуться пола, но тут же обнимая ее снова, крепко. Так - можно. Им двоим теперь можно. Пусть и совсем недавно, но все-таки стало можно - не стесняться вот таких желаний и порывов, не сдерживать их, даже не будучи уверенным до конца, и чувствовать через них что-то очень важное тоже.
- Чай, - отстраняться - не хочется тоже, но все-таки надо. Хотя бы для того, чтобы поставить греться воду, доставая с полки банки с чайными листьями и две чашки. Мысль о чайной церемонии возвращается мимолетно, заставляет бросить на девушку заинтересованно-оценивающий взгляд, не совсем уместный, быть может, но жизнь и возвращение к ней состоит в том числе из вот таких вот простых и совершенно внезапных мелочей.
- Знаешь, я подарю тебе кимоно. С осенними кленовыми листьями, - не вопросом, утверждением, заваривая чай и разливая его по чашкам, мимолетным, быть может, замечанием не то Ярости, не то самому себе, - И покажу когда-нибудь настоящую чайную церемонию. А пока - вот.
Чашки на столе, коробка со сладостями, домашние, уютные, становящиеся постепенно привычными мелочи. Такие, как своя чашка у каждого, такие, как запасы сладкого, и возможность просто сесть рядом, и - выдохнуть и посмотреть в глаза, улыбаясь, серьезно, но в то же время тепло, надеясь, что получится хотя бы ненадолго но все-таки отвлечься, прежде чем бросаться опрометью что-то решать. Подождать так или иначе придется. И остальных, и, в каком-то смысле самих себя. И это ожидание можно и нужно использовать с толком, запасаясь силами и уверенностью, распутывая старые клубки и просто - вместе пытаясь найти равновесие. [icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]

Чай. Большая чашка, об которую можно греть руки, почти что машинально, чувствуя, как почти до ощущения корки льда холодеют ладони, можно вдыхать тонкий, едва ощутимый аромат, сидя на стуле, и только теперь, словно поставив реальность на паузу хотя бы на пять минут, ощущая в полной мере навалившуюся на плечи совершенно банальную, почти что нелепую и в то же время такую закономерную физическую усталость на грани полной вымотанности. Ноги почти подкашивались, и, даже сейчас, сидя прямо, улыбаясь и делая глоток за глотком почти обжигающего, крепко заваренного напитка, проваливающегося чуть ли не в пустоту, Джей чувствовал, что еще немного и желание опустить голову, склонить ее, уткнуться лбом в сложенные на столе руки и закрыть глаза, хотя бы ненадолго закрыть, станет почти что невыносимым. Нет, он не сдается, но руки подрагивают все еще после потустороннего совершенно бездонного холода пустоты, после колоссальной вспышки энергии... Оболочка, такая простая, такая живая, теплая, вдох за вдохом, выдох за выдохом продолжающая дышать, жить, бороться, эта оболочка, его собственное тело не способно оказалось так легко вместить в свою хрупкую скорлупку хлеставшую подобно волнам безграничного океана взбунтовавшуюся раскаленную и леденящую одновременно силу, энергию, вырвавшуюся подобно стихии его истинную суть. Дышать все-таки даже, кажется, больно, словно что-то повреждено, сломано, надорвано изнутри. Словно по всему материальному прошли трещины, незаметные, не настоящие, но ощутимые в каждом движении и жесте, здесь, когда наконец-то наступила хотя бы на несколько мгновений тишина. Нет, это тело, во всей его материальности, вырвавшееся буквально из пустоты, из того ничто, в котором почти погасла навсегда та искра, которую можно было бы чисто по-человеческим меркам назвать душой, тело, выбранное не им самим, но его изначальной функцией, казалось, готово было сломаться под натиском вырвавшегося на свободу наконец-то серебра.
Пальцы сжимают чашку до побелевших костяшек, чтобы унять нахлынувшую в полной мере только теперь, когда можно поддаться ей хоть на несколько мгновений, дрожь и слабость. Дышать, прикрыв глаза, невольно чувствуя на губах привкус крови, не то изнутри, не то из потрескавшихся, суховатых, обжигаемых чаем нарывов. Облизнуть их, и - улыбнуться, беспечно и как-то удовлетворенно при этом даже, слушая восторженный, виноватый и в то же время почти что растерянный, и какой-то едва ли не счастливый одновременно голос Ярости. Так много оттенков, так много слов о том, что для самого давно было настолько уже не привычным даже, а само собой разумеющимся, балансирующим где-то на грани между необходимостью, почти что жизненной опорой, естественной, как дыханием и - почти что отвращением, тем отвращением, с которым хотелось порой разбить эти самые весы вдребезги, разломать этот меч и никогда больше к ним не прикасаться, не слышать ничего и ничего не знать о равновесии, о том, чтобы хоть кого-то еще в этом мире судить. Лезвие... Холодное лезвие, по которому стекает кровь, каплями, вниз, словно издевательски горячими и алыми, застывающими в снежной крошке. Воспоминание заставляет содрогнуться, мимолетно, словно тенью, и исчезает, отгоняемое совершенно искренней, полной восхищения улыбкой, сиянием обращенных не него глаз. Растерянность. Растерянность и какие-то возвращающиеся, пусть и неохотно, спокойствие и уверенность. Нет, не сразу, не так легко и не вдруг получится однажды, быть может, принять самого себя, перестать вздрагивать, задумавшись хоть на мгновение, перестать шарахаться от того, кто он на самом деле есть. Но ведь... Получится? Получится направить эту силу, это серебро, раскаленное от стремления восстановить равновесия, яркое, искреннее, на что-то что действительно способно будет изменить этот мир к лучшему? Пусть не для всех, пусть не сразу, но хотя бы для кого-то, для людей, для воплощений, для всех... К лучшему... Да, к лучшему, к той гармонии, в которой найдется место каждому.
- Я... Вижу их иначе, - голос хрипит, и Джей залпом допивает остатки чая, все-таки улыбаясь, по-настоящему, переводя дыхание, встречая взгляд полыхающей, такой живой и искренней в своих порывах девушки, - Для меня они легкие, почти что прозрачные, но это лишь образ, который помогает почувствовать и понять, что происходит и что можно сделать, как... Сделать так, чтобы добиться хотя бы относительного равновесия, взвесив на их чашах все, что происходит, каждый шаг, каждого, все вокруг. И вероятности, которые ты в этот миг видишь перед собой - множество вариантов еще не случившегося, но возможного, в котором все в итоге зависит от выбора, который ты сделаешь. Найти в этом ворохе то, что станет правильным, то, что восстановит гармонию, порой очень трудно, но, чем больше перевес в ту или иную сторону, тем... Больше в этот момент твоя сила. И в этот момент, когда ты... Берешься судить, ты действительно видишь всё, все причины и следствия, прошлое и будущее, все в одной точке, в настоящем, в твоих руках и на чашах весов.
Да, так было, не раз и не два, и даже не тысячи. Так - бывает всегда и так правильно. Весы мироздания, инструмент и в то же время иллюзия, позволяющая не сойти с ума в поисках идеального баланса, идеальной гармонии, простые и в то же время - бесконечно сложные. Способные рассказать о мире вокруг, о каждом, так много, показать судьбу едва ли не всего мира, каждого, дать почувствовать каждого, помочь обрести равновесие даже там, где, кажется, оно невозможно. И все таки никогда не дающие единственно верного ответа на вопрос "как правильно". Способные так много измерить, но всегда оставляющие выбор на откуп им самим.
- Тот мир... Лишен равновесия почти что напрочь, словно одна из чаш совершенно пуста, словно в противовес бездонному мраку и отчаянию, всей той грязи, что в нем скопилась, в нем нет ни проблеска света. Он искажен, вывернут, нарочно изломан, и, в сущности, это даже не вина тех, кто в нем живет. Они не видят и не знают ничего другого... И именно в этом их беда. И именно в этом нет равновесия, нет свободы, нет выбора для них. Когда я... Пришел туда, сил было так много, что, казалось, я могу вытравить всю эту мерзость одним единственным ударом, но и это было бы неправильно, все равно что ударить по весам со всего размаху, вместо того, чтобы их заполнить тем, что действительно нужно живущим там людям, желанием бороться, надеждой, верой, привязанностью, свободой и искренностью, желанием жить, а не прозябать, барахатаясь в этой грязи.
Это злость и в то же время - желание бороться самому. Это злость и отказ принимать и понимать вывернутую наизнанку ради чьей-то прихоти реальность. Это - то, что придает ему самому сейчас сил. Вопреки. Вопреки усталости, вопреки, быть может, даже здравому смыслу. Бороться за самих себя, за Ярость, которая едва ли не молитвенно складывает руки, глядя на него с надеждой, и полыхая восторженным желанием, стремлением снова взять в руки клинок и менять, перекраивать эту реальность, эти миры, за людей... Сил принять. Принять самого себя, быть может.
- Я покажу тебе все это, если захочешь. Только не здесь, конечно, а, наверное, для начала лучше в Чертоге, - договорить он еще не успевает, как что-то внутри отпускает наконец, словно разжимается, дает свободно вздохнуть, и улыбка получается уже не усталой и почти что вымученной, а спокойной, уверенной и какой-то почти что азартной, словно здесь и сейчас можно поставить наконец-то какую-то точку, и - перевернуть страницу, чтобы начать новую главу, в которой наконец-то они пойдут рядом, по одну сторону, - Знаешь, я, кажется, соскучился по нашим с тобой тренировкам, а ты? [icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]