Возвращаться на землю сразу из Верхнего Предела странно, даже почти что сложно, но никак не сложнее, чем дается переход из истинной формы в почти человеческую оболочку, ставшую за последние полсотни лет уже привычной. Крылья складываются за спиной, растворяются в воздухе, исчезая, словно что-то лишнее, что здесь, на земле, в этой квартире, не принадлежит ему, да, впрочем, никогда, кажется, и не принадлежало в полной мере. Ни в этой жизни, ни в прошлой... Звук голоса Старшего все еще отзывался эхом растерянности, накрывающей, накатывающей, словно то, во что там, наверху, он еще рискнул бы попытаться поверить, здесь... Почти что пугало.
Полумрак окутывал жутковатым контрастом после бьющей по глазам, по всему существу, яркости, почти что безумного переплетения энергий, наваливался оглушающей тишиной. И в то же время именно здесь в первые секунды, в первые мгновения даже, было легче дышать, пока... Пока не полоснуло судорожной, острой, словно хлыстом наотмашь по лицу, болью, заставившей задохнуться, замереть в полушаге, глядя на силуэт Гнева, упавшего бессильно на пол, неловко и совершенно беспомощно пытающегося спрятать прорывающиеся рыдания. Больно... И никакие прикосновения мрака, никакой холод пустоты не сравнится с этим ощущением собственного бессилия, от которого хочется не то исчезнуть, не то разрыдаться самому... Но слез не было, их никогда не было, только перехватывало спазмом до головокружения и темноты в глазах горло, заставляя порой почти что задыхаться. Вдох. Заставить себя. Медленный, очень медленный выдох, словно тело, эта оболочка, совершенно не слушается, не хочет, упрямо не желает жить, все еще скованная его собственным отрицанием, желанием исчезнуть раз и навсегда. Исчезнуть вопреки своему долгу, вопреки здравому смыслу, вопреки всем словам, будь они истинной или ложью. Мучительно. И хлестко, как пощечиной... И, кажется, даже нечего толком возразить, нет никаких сил оправдываться, что-то доказывать. Да и в праве ли он на самом деле?..
А перед глазами все еще муть и гарь, словно за окном выцвел до серости и пепла его город, перед глазами лед и пламя, в котором самому хотелось сгореть, бездонная пустота Нижнего Предела. Как же тяжело дышать. Не шагнуть даже, просто опуститься на колени рядом, прямо на пол, не отдавая себе отчета уже даже в собственных действиях, в собственных движениях и жестах. Осторожно, неуверенно, как-то неловко даже, словно боясь причинить еще больше боли, прикоснуться к спине, медленно, бережно, провести вверх, к плечам... А можно ли - так? Можно ли вообще прикасаться на самом-то деле? Как будто и не поменялось ничего с тех пор, когда, глядя на брата, он... Она, каждый раз задавалась вопросом, а разрешит ли, позволит ли, или отстранится, отшатнется с отвращением. Не изменилось, только стало острее, больнее, до совершенно неконтролируемой дрожи.
"Как я могу тебе доказать хоть что-то?.."
Не чувствовать сейчас - невозможно. Они все еще связаны. Связаны сейчас его собственным безрассудством и предельной открытостью, той нитью, которую он протянул там, внизу, и которую уже ни за что сам не решился бы разорвать по собственной воле. Нитью, дрожащей от не-его боли, не-его сомнений, страхов, почти что паники и пронзительного, пронизывающего, пропитанного страхом одиночества. Трудно, безнадежно трудно, холодом, пронизывающим до костей, понимать все это и - натыкаться словно с размаху на стену. Доверять самому... Доверять тем почти безнадежным и глубоким доверием, которое, казалось, единственное, не позволило его, ее личности раствориться окончательно в пустоте, цепляться за все то, что согревало, заставляло улыбаться до сих пор, жить, дышать, чувствовать... Что изменилось в самом деле для него самого с тех пор, кроме разбившего, казалось, в изрезавшие до костей осколки, ощущения хрупкости бытия, жизни, кроме сводящего с ума чувства потери, падения в пропасть, из которой не выбраться, не вылететь так просто на непослушных, непокорных крыльях... Что изменилось кроме того, что смерть пришла и за той, кем он был? Кроме того, что, потеряв все силы, на грани полного и безнадежного разочарования вернуться казалось практически невозможно...
Руки, пальцы, невольно сжимаются на плечах Гнева, когда так ни разу не потускневшее ощущение паники накрывает Ледяного с головой воспоминанием, ощущением рвущейся, рассыпающейся уже почти что искрами под непослушным, неумолимым клинком, нити жизни, прозрением жутким, полным ужаса, в котором не нашлось места даже крику... Но нашлось место чувствам, привязанности, глубокой и искренней, яркому вороху неподвластных никакому здравому эмоций, всему тому, что проснулось в единое мгновение с возвращением сознания. Отчаянная, бесконтрольная паника, проигрыш самому себе, когда, даже выскребая все, что было в душе, до самого дна, он чувствовал - не удержать...
Дыхание сбилось окончательно, сорвалось хрипло с губ, заставляя вздрогнуть уже в настоящем, немного опомниться, развернуть осторожно к себе брата, переворачивая его на спину, устраивая головой на своих коленях, придерживая и почти что обнимая, отводя с его лица мокрые от слез пряди волос, мягко, с какой-то нежностью, бесконтрольным полузабытым, казалось бы жестом, не всматриваясь, но наизусть, казалось, помня это ощущение, с которым, если позволить себе, если решиться, можно обвести знакомые, всегда знакомые, вопреки всем изменениям и перерождениям черты лица, видя, не зрением, но чувством, будь перед ним, в прошлом ли, в настоящем ли, Гнев или Ярость, которую когда-то вот так же, оберегающе, она устраивала в своих руках там, в Верхнем Пределе...
- Для меня ты - это ты, а я... Все еще Джей, - голос слушается плохо, но еще труднее заставить себя самого замолчать, отгоняя ненужные вопросы, не дать им сорваться и прозвучать здесь вслух. "Неужели... Ты никогда не примешь меня таким?" - от этой мысли в глазах темнеет совсем, пробирает чувством вины, от которого не сбежать и никуда не деться. За свою слабость, за свое отчаянное разочарование, обернувшееся трагедией. За свое нежелание возвращаться.
- Я не успел позвать тебя, пока не стало слишком поздно... Ты был последним, о чем, о ком, я успел подумать перед тем как меня не стало… - слова срываются все-таки сами, и, как когда-то давно, тянет отвести взгляд, начать просить прощения уже за само свое существование, за то, что вообще пришел в этот мир, за то, что вернулся, тянет задаться вопросом, почему, почему все это случилось именно так, почему тот, кому он верил больше, чем самому себе, призвал его палачом, призвал с таким истовым желанием умереть, что из небытия вернулась именно функция, а не почти растворившаяся в ней личность. За что? За что все это так? За то, что он оказался настолько слаб? За то, что сдался и отступил единственный раз в своей не жизни даже, но смерти? Кто бы только еще ответил…
- Как же я хотел бы повернуть назад и не допустить этого. Не умирать, не оставлять тебя, или найти в себе силы вернуться раньше и не так, как это случилось... Ты не обязан мне верить... Никогда был не обязан, ведь ты знал, кто я. Я... Каждый раз ждал, и боялся, что ты меня оттолкнешь... Но еще больше я боялся, что однажды не смогу удержать собственную суть, - говорить это вслух, безотчетно сплетая пальцы, вкладывая в этом жесте силу, энергию и тепло, немного горькую злость на самого себя, на собственную слабость, на то, что случилось, и из этого же огня черпая силу, ту силу, которая искрами оседает на другой ладони, переливается, вспыхивает нежным и трепетным языком пламени, обжигая кожу, но сейчас это не имеет никакого значения. Огненная бабочка срывается тонкими крыльями, воспоминанием и отголоском не раз и не два случавшегося переплетения их энергий, того огня, который он любой ценой хотел, почти отчаянно пытался сохранить, растворяя в нем, казалось, последнее, что оставалось живого, серебряными бликами, взлетает к полке, касается сухого фитиля стоящей на ней свечи, разгорается, озаряя все вокруг пусть тусклым, но светом.
- Твой огонь всегда казался мне очень теплым, я тянулся к тебе и не знал, можно ли мне вообще быть рядом... То, что случилось... Чудовищно. Я виноват в этом во всем. И все, что я могу теперь, это… Попросить тебя если не о прощении, которого я не стою, то хотя бы о снисхождении. И, прошу, хотя бы до утра, позволь мне побыть с тобой. В конце концов… Я обещал приготовить тебе хотя бы чай. Знаешь, я еще долго жалел тогда, что ты не позволил мне помочь тебе с приготовлениями. Но мне было неловко с тобой спорить, - улыбка получается не сразу, какой-то откровенно измученной, неловкой, усталой и совершенно ни в чем на самом деле не уверенной, - Мне всегда хотелось сделать для тебя хоть что-то. Хотя бы такую малость.
Энергии - не так много, быть может, как хотелось бы, но за прошедшие десятилетия условности перестали уже иметь значение, и серебро переливается в алый почти что легко, отголосками злости, которая вовсе ему никогда не была так уж чужда, оттенками ярости и пламени, в котором пусть редко, но им доводилось сражаться бок о бок, согревающим теплом янтаря. Вложить эту силу, всю, без остатка, помочь подняться на ноги, давая опереться на себя, с готовностью поддержать и подхватить, не дать снова упасть, если будет нужно.
- Я рад, что ты жив, - эхом, к уже сказанному в Верхнем Пределе, глядя в глаза, серьезно, и в то же время едва ли не за шкирку вытаскивая из себя силы на то, чтобы улыбаться, остатки не такой уж прочной уверенности, подкрепленные упрямством и почти что иррациональным доверием, смешанным с желанием хотя бы попытаться хоть что-то исправить, чего бы это ни стоило, - И, если только ты захочешь, я буду рядом и больше не оставлю тебя одного. [icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]

Пламя вспыхивает, и на несколько секунд становится теплее, тем радостным, живым теплом, к которому хочется тянуться и не думать ни о каких ожогах, в котором, кажется, можно отогреть давно и безнадежно замерзшие руки. На несколько секунд кажется, что можно дышать спокойно и свободно, почти что уверенно и даже во что-то верить. Ровно на те секунды, пока Ледяной не встречается с братом взглядом, не ловит, как отражение в его зрачках вереницу обреченных как у смертника, которому только отстрочили приговор, мыслей и эмоций, от которых захлестывает горло как удавкой подступающей паникой и ощущением, что пропасть, из которой они только что выбрались, хищно скалится за спиной. И все это - даже не ложь, лишь глубоко спрятанная под улыбку правда. Та самая правда, перед лицом которой не находится ни слов, ни действий в первые мгновения, не находится даже сил вздохнуть.
Чай. Улыбка в ответ получается такой же. Ее приходится выскребать из себя всеми силами, а тело, проклятая, оставшаяся в живых после всего оболочка, от напряжения, кажется, переломится в спине, не слушается, и каждое движение, каждый жест даются с огромным трудом. Руки дрожат, путаются в привычных жестах пальцы. Вдох, выдох.
"Что я собираюсь делать?" - ответ на этот вопрос, кажется, не имеет никакого значения, и в то же время... В то же время от ощущения глубоко, так глубоко, что не понятно даже, осознанная она или нет, скрытой в нем почти что просьбы, подкатывает волна паники. Трудно, безумно трудно искать ответы, когда сам их не знаешь, да, в общем-то, и никогда на самом деле не знал.
- Теперь... - слово приходится вытаскивать из себя чуть ли не клещами, но это очень и очень значимое слово. Оно словно граница между прошлым, которое отнюдь не стремится отпускать их обоих до конца, и будущим, которое слишком туманно, но, останавливая взгляд на пламени свечи, хочется верить, что возможно. Слово, лишний раз подчеркивающее то, чего раньше не было, на что не было никаких сил, - Теперь я собираюсь жить.
Чашки с дрожащим от напряжения стуком в руках, шорох закипающей воды в тишине слишком громкий, он не дает даже толком перевести дух. Напряжение. Больно, жутко, словно каждое сказанное слово - шаг по тонкому лезвию вперед. И пройти этот путь нужно, и отчаянно страшно сорваться, но и стоять на месте невыносимо. Сказал бы, что "нечего больше терять", вот только это - еще большая ложь. Есть. И все остальное меркнет рядом, все собственные принципы, вся его никому не нужная сдержанность. Всего одна, кажется, фраза, но и в ней слишком много горечи и неуверенности, слишком много отвращения. И это отвращение - к самому себе. Бездонно-глубокое, как чертова пустота. Жить... Да кто он такой вообще, чтобы жить? И вся его злость на Ненависть, на эту мразь, посмевшего сотворить подобное с его братом, вся эта вспышка легко и непринужденно переплавляется теперь все в ту же ненависть, но теперь уже к самому себе. Он сам - ничем не лучше, если не хуже, и, если уж начинать сворачивать шеи, то стоило бы начать с себя самого, и не здесь, не сейчас, а много раньше.
Дышать толком нечем, в этой кухне, в этом доме нечем. Как давно на самом деле нечем дышать в собственном Чертоге, даром, что пустота и холод не поглотили его еще целиком. Тонкое блюдце выскальзывает из дрогнувших пальцев, падает на пол, разлетается осколками. Звук заставляет вздрогнуть, задержать взгляд в темноте на неровных обломках, и - хоть немного очнуться.
- Ты прав, да. Я - паршивая Справедливость. Я не могу защитить никого, даже того единственного, кто мне дорог. Не могу уравновесить в полной мире этот чёртов мир, разорваться на части, чтобы каждому подонку, который измывается над теми, кто не может дать отпор, засунуть в глотку каленное железо и заставить его проглотить. Мне не хватает ни сил, ни серебра, чтобы перевернуть этот мир к лучшему. Ты думал, что война закончилась? Она продолжается. Незаметная. Каждый день люди погибают, убивают друг друга, не могут дать отпор. Гибнут от рук друг друга, и не только в уличных драках, но и просто замученные насмерть, понемногу и незаметно, и это еще мерзее, чем когда солдаты стреляют друг в друга из окопов. Это - другая война, и в ней я всегда был и буду на проигравшей стороне. Справедливость - эфемерная штука. Мы оба знаем, кто я. Я - инструмент, порожденный пустотой, который и разум-то обрести был не должен. Как ни стараюсь, что бы я ни делал, я не могу уследить сразу за всем миром, и не в моих силах защитить всех и каждого на этой планете, особенно тех, кто потерял волю и стремление бороться и защищать самих себя. Ты думал, я справлюсь? Один - точно нет. Никто кроме тебя не способен заставить их бороться по-настоящему, не разрушения ради. Мне это не дано.
Руки напряженно вздрагивают, но действуют машинально, выдают с головой неловким звоном. Здесь почти нет никакого спокойствия. Хотел бы, быть может. Хотел бы иначе. Спокойно улыбаться, говорить о ничего не значащих вещах, впервые за несколько десятилетий ощутить надежность мироздания хоть на пару часов, не держать в руках расползающуюся, словно тонкая паутина, реальность. Почувствовать не-одиночество, уверенность в том, что завтрашний день наступит, а не провалится в ад, которого на самом деле, может, и нет, что не придется давиться осознанием того, что никого нет рядом и уже никогда не будет. Осколки фарфора хрустят под ногами, но это не имеет уже вовсе никакого значения. Поставить на стол чашки с заваренным чаем - минутное дело, но кажется, что тишина длится вечность, настолько трудно произнести следующую фразу.
- Я не хотел жить. Но ты заставил меня вернуться, - нож со стола ложится в руку легко и как-то машинально лезвием в ладонь, рукоятью вперед, протянуть его кажется легко, но Джей медлит, - Ты знаешь, каково мне стоило очнуться и понять, что я не могу, не успеваю тебя спасти от самого себя, что ты сам просишь о смерти? Хочешь проверить? Я увидел и почувствовал твою мольбу слишком поздно. И не желаю тебе подобного никогда. Никогда не желаю оказаться на моем месте, - нож летит в стену, отброшенный с отвращением, с тем отвращением, с которым он разбивал все то, что оставалось еще целым в его Чертоге и душе все эти годы, отброшенный, как ядовитая змея, так и не предложенный Огненному. Нет, он не заставит его пройти через такое, - А потому я... прошу тебя сейчас сам. Я прошу тебя встать со мной рядом в этой войне. Я прошу тебя о помощи, как ты хотел, наверное, но так и не попросил меня. Я не справлюсь без тебя с этим миром, один я не справлюсь, и никто другой кроме тебя не способен мне по-настоящему помочь, мне, палачу, которого ты спас однажды и продолжаешь это делать. Мне нужен ты.
Хорошо, что почти темно, хорошо, что единственный свет сейчас - живое пламя, тусклое - от свечи и яркое от рыжего огня на волосах брата. Глаза, привычные к мраку в Чертоге и не в меньшей, а даже в большей мере, к открытому огню, лишенные сейчас стекол очков, можно хотя бы не щурить. Можно просто смотреть. Почти что завороженно. И просто ничего не скрывать больше. Так, стоя перед пропастью, чувствуя, как уже крошатся под ногами камни, грозят сползти предательски, становишься предельно честным с самим собой.
- Мне не хватает тебя, Гнев. Твоего огня, твоих рук, твоего голоса, даже того, что ты, как никто другой можешь на меня наорать, заставить задуматься. Я всегда жил и старался стать лучше ради тебя. И, если тебя не станет, то и я жить не буду, просто не смогу, - буднично и легко, как говорят давно осознанную правду. Так сообщают о давно принятом решении, как о чем-то само собой разумеющемся, и не требующем никаких объяснений, - У меня была почти что вечность, чтобы это понять. И, знаешь, я не хочу больше ни о чем жалеть, даже если не понимаю до конца...
Решиться на это трудно, даже сейчас - трудно. Но действительно нет смысла ни думать, ни сожалеть. Когда понимаешь, что "завтра" может уже никогда не случиться, все остальное перестает иметь значение. И, даже если он никогда больше не решится... Поцелуй получается легким, но впервые - по его, Ледяного, собственной инициативе, в нем серебро, перемешанное с почти обреченной злостью, с полным принятием, глубоким чувством вины, и нежеланием отступать и отступаться от него, Рыжего, что бы ни случилось, и что бы ни произошло.
- Я... Хотел бы увидеть тебя снова, - да, воспоминание о том, как Гнев велел ему уходить и больше не показываться никогда на глаза, все также свежо и живо, смазано остальными событиями, но сейчас сказано и сделано уже так много, что попросить о таком кажется уже не такой уж и большой дерзостью, - Знать, что это случится, что я вернулся в этот мир, а после не перерезал себе горло у тебя же в Чертоге не зря.
[icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]

Становится легче. Хотя бы на те минуты, пока вокруг него смыкаются крепкие объятия, и можно признаться самому себе, насколько не хватало на самом деле ему, Ледяному, этого чувства. Опоры, поддержки. В каком-то смысле, как ни печально порой было это признавать, но и защиты, о которой язык не поворачивался никогда попросить. Слишком они оба привыкли рассчитывать на самих себя, слишком, казалось, давно заблудились, заплутали так безнадежно, что даже не пытались позвать на помощь. Как, до какой степени нужно было запутаться? Он не знал ответов, лишь чувствовал интуитивно, что, если оступиться здесь и сейчас снова, не протянуть друг другу руку хотя бы здесь и сейчас, переступив через собственные сомнения и страхи, все закончится, видел это так же ясно, как видел порой, судьбы и вероятности, переплетающимся переменчивым веером.
Рядом, настолько, что можно чувствовать биение сердца, сбитый и частый ритм пульса под кожей, неровное горячее дыхание. Живое. Живое пламя, стремящееся поделиться теплом, согреть, чего бы это ни стоило. Так знакомо, казалось, почти что забыто, как из далекого-далекого, едва различимого из этого "сейчас" прошлого. Все изменилось, и в то же время осталось как прежде. Во всяком случае, никуда, как оказывается, не делась собственная неловкость и какое-то совершенно нелепое здесь и сейчас, но почти что привычное смущение той, кто никогда не уверена была, а вправе ли не то что просить, но принимать подобное отношение. Смущение так и не научившейся летать крылатой девушки, больше всего на свете боявшейся не оправдать возложенных лично им, Огненным, на нее надежд и его же доверия. Да, эти страхи никуда не делись, к ним просто добавились новые. Бритвенно-острые, хищные, почти что ядовитые, способные свести с ума за считанные мгновения. Страх потерять, страх того, что этот огонь, эта жизнь и все еще теплящийся свет погаснут навсегда и больше никогда не вернутся. Как если просто однажды погаснет навсегда солнце в небе, и в нем не останется даже звезд, как нет их давно в бездонно-черном небе его собственного Чертога.
Не сопротивляться, не пытаться отстраниться, только вцепиться хотя бы ненадолго. Позволил бы, казалось, сделать с собой что угодно сейчас, лишь бы не отпустить, не дать потеряться и потерять себя снова. Жизнь бы отдал, был бы только с этого хоть какой-то толк. Не работает это так, увы. Не раздуть пламя из вечной мерзлоты... Или все-таки возможно? Выбираться, из этого всего нужно выбираться, выцарапывать себе, им обоим право на жизнь, любой ценой. Не сдаваться... Не видеть, не слышать, чувствовать это настроение в прикосновениях Гнева, в его объятиях, пусть еще хрупкое, неокрепшее, как только-только возрождающийся из пепла феникс, с неверным еще, трепещущим оперением. Обнять в ответ, крепко, прижаться всем телом, неосознанно, и не отпускать бы больше никогда и никуда. Остаться бы вдвоем, как когда-то, укрыть кажущимися такими бестолковыми крыльями...
Судить? "Ты хочешь, чтобы я судил тебя?" - от этих слов на мгновение темнеет в глазах, словно от удара, и, кажется, весь мир покачнулся вокруг, намереваясь предательски сбежать из-под ног, и Ледяной невольно вцепляется в брата почти что в панике. Шок, почти что ужас, холодом отдаются по спине, безотчетно, липкой и цепкой лапой затянувшегося кошмара. Не то шарахнуться самому, не то удержать, не разобрать. Не то отшатнуться в отвращении к самому себе, упасть на колени, просить прощения, не то обнять в ответ на эту просьбу как можно крепче и никогда, ни за что не отпускать.
"Ничего не получится, если ты не выберешься сам", - слова, сказанные Старшим, пробиваются через подступившую панику, заставляют сделать глубокий вдох, отстраниться, немного, на полшага буквально, медленно, очень медленно выдохнуть, заставить себя всмотреться в обращенные к нему с мольбой зеленые глаза. Пристально, очень внимательно, глубже, как можно глубже. Взрослеть. Им обоим приходится взрослеть по-настоящему, через боль и страхи, через безжалостно подкидываемые Мирозданием испытания, учить жестокие жизненные уроки на почти что фатальных ошибках, обдирая в кровь руки, оставляя часть самих себя позади, меняться, и в то же время - оставаться неизменными. Да, у каждого из них своя функция и свой долг. И, даже зная наверняка, что именно увидит, Джей не был уверен, что действительно хочет смотреть - так. Но да, здесь и сейчас так - правильно. И так - нужно.
Взгляд - меняется, становится отрешенным, но остается ясным, взглядом не палача, уже все решившего для себя, но того, кому дано было судить, и выносить не только приговоры. Взгляд истинной формы изнутри привычной, почти человеческой оболочки. И, кажется, весь мир вокруг перестает существовать в эти секунды, растворяясь в бесконечности, кроме них двоих. Для него самого, Ледяного - почти что буквально. И в этом обостренном восприятии, в сплетении сил, потоков, энергий, в равновесии всего мира, истина, как всегда, лежит на поверхности. Почти погасшее, казалось бы, пламя, но все еще обжигающее изнутри, неизменное стремление защищать, бороться за то, что он, Гнев, считает правильным, считает справедливым. Потянуться к нему - мысленно, потянуться собственной сутью - там, по ту сторону восприятия, в реальности - скользнуть ладонью с плеча к груди, остановить над сердцем. Два пламени - то, что он помнил и берег из прошлого, то, что здесь и сейчас с трепетом и доверием стояло перед ним в настоящем, сплелись, сливаясь воедино, уравновешивая друг друга, энергии переплетаются, заставляют задержать на них направленный в прошлое взгляд, перевести его через настоящее - в будущее. И - коснуться своим серебром, не стирая, как фальшивую ноту с листа, но помогая стать хоть немного, но ярче, закрывая в этом прикосновении хотя бы часть скалящихся чернотой ран.
- Ты - это ты. Ты - Гнев, и именно ты вернулся, - голос его-судьи звучит спокойно, почти что ровно, с бесстрастностью того, кто видит насквозь любую фальшь и чувствует любую ложь, но в нем и ощутимые интонации облегчения того, для кого этот приговор, каким бы честным он ни был, стал бы одним на двоих, и Джей даже не пытается их скрывать, - Но ты - ранен, сначала сам, своими собственными руками, потом мной, пустотой... Но это именно раны. И ты выберешься. Хотя вернее будет сказать, мы выберемся, - будущее рисуется силуэтами, оно переменчиво, но это и не имеет значения. В нем переплетаются жизни, силы и судьбы.
- Мир меняется, брат мой, и собственные ошибки придется в нем исправлять. Нам обоим. И ты снова встанешь на защиту слабых, и еще многих сможешь спасти. Во всех смыслах.
Словно возвращаясь в реальность, Ледяной на несколько секунд закрывает глаза, позволяя себе, наконец, улыбнуться. И в этой улыбке тепло и отголоски спокойствия мешаются с полной серьезностью слов и намерений, продолжением уже сказанного:
- Я никогда не откажусь от тебя. И, если тебе нужна опора - пусть ею станет мое тебе доверие и мое знание того, что будущее впереди есть. Для нас обоих. Если тебе нужен смысл, пусть им станет исправление ошибок во имя лучшего мира. Убегать от них ни ты, ни я больше не станем. 
Легко - не будет. Будет больно и трудно. Будет не раз тянуть назад, а тени прошлого будут преследовать по пятам еще долго, нашептывая, стараясь сбить с пути. Но, если решение нужно, оно должно быть принято, даже если принимать его приходится здесь и сейчас, за двоих. Даже если что-то подсказывает, что не раз и не два эта путеводная нить будет резать ладони, впиваться в кожу и предательски натянуто звенеть, грозя порваться. Но так - должно быть, и так будет, даже если ему придется прописать этот путь и это решение собственной кровью так, чтобы ни одному из них не пришлось жалеть о том, что они живы.
- А, чтобы ты помнил об этом, я хочу тебе кое-что подарить, - перо серебристо-белое, снежное, ложится в ладонь, замирает, наполненное силой, - Я хочу, чтобы оно было у тебя, частью меня самого. На память обо всем, что я сказал тебе. Так же, как твой огонь был всегда напоминанием для меня.
Вложить перо в руки брата, жестом не терпящим возражений и в то же время почти что смущенно, становясь собой, тем собой, способным и умеющим ценить жизнь не только в перспективе почти что вечности, но и простых, живых, наполняющих ее мелочах. Тем собой, для которого присутствие брата рядом, для самого часто становилось именно той опорой, тем глотком воздуха и тепла, после которого жизнь не раз обретала заново смысл. Та самая жизнь, что состоит из взглядов и прикосновений, из проведенных вместе часов и минут, из рассветов и закатов, шума дождя, солнечных отблесков в пламени, так много на самом деле из чего.
- Чай, наверное, уже остыл, - на выдохе, но отстраняться совсем нет никакого желания и Джей медлит, даже не глядя в сторону чашек, - Обещаю, в следующий раз я заварю его по всем правилам, если чайная церемония не покажется тебе в моем скромном исполнении слишком скучной.[icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]

Смотреть на то, как Гнев с осторожностью и каким-то едва ли не мальчишеским восторгом держал в руках его перо, было... Странно. Немного неловко, словно тот переоценивал чуть ли не до небес такую вот малость, но в то же время радостно, ведь именно этого часто так не хватало, возможности хоть чем-то порадовать брата, вернуть ему хоть в чем-то все то, что он делал для него самого, для Ледяного. Воспоминания о том жарком дне в Киото... Собственное смущение, все еще, казалось, никуда не делось, жило с ним, теперь еще и присыпанное горечью словно пеплом.
Но как же порой не хватало чего-то подобного. Какого-то откровения, сломанных, никому не нужных в сущности преград из условностей, из стеснения, из тишины и молчания. Слишком долгого молчания, которое привело к катастрофе. Обнять его сейчас, позволить уткнуться в свое плечо лбом, гладить по взъерошенным, полыхающим, даже на ощупь горячим, почти, но приятно обжигающим волосам - естественно, здесь и сейчас естественно, как дышать. Все остальное может подождать, хотя бы на несколько минут отброшенное в сторону. Не думать, не думать, ни о чем больше не думать. Ни о чем, ни о ком, обо всем мире не думать. Усталость, навалившаяся на плечи, каменно-неподъемной плитой отступает хотя бы ненадолго, растворяется в этом ощущении "здесь и сейчас", и хочется взять, запомнить как можно больше и как можно лучше это чувство, как хоть какую-то опору лично для себя самого. Почувствовать рядом с братом, с Гневом, все ту же уверенность и спокойствие, себя - едва ли не впервые за все эти годы - не тенью.
- Ты не зарвался, - ответ был прост, в нем плескалось легкое недоуменное удивление: ведь это так просто, неужели он, рыжий, этого не понимал и не видел? Неужели не понимал, что ему действительно можно, все, что угодно можно, что касается его, Ледяного, самого. Да, не раз и не два ему приходилось оберегать других от его яростных вспышек, останавливать его руку, способную спалить в одну минуту целый город, иногда с сожалением, иногда с непониманием, иногда с легкой и смущенной снисходительностью, с которой, вроде, и хотелось отругать его как вот уже точно, по-настоящему зарвавшегося шкодного мальчишку, поджегшего сарай на заднем дворе забавы ради... Да, он был его... Ее братом, тем ее самым главным, самым важным и нужным старшим братом, о котором нужно было заботиться, с которым можно и нужно было спорить, которого приходилось ловить  за руку, но которому в отношении нее самой, а теперь и его, Джей позволил бы что угодно. И это тоже, словно разумелось само собой, - Ты всегда мог попросить. Мог и можешь. Я не откажу тебе.
"Ни в чем не откажу, ни в чем, кроме одного... Никогда, умоляю, никогда не проси, не призывай меня больше, чтобы умереть..."
Чашка чая согревает ладони, успокаивает своей тяжестью, ароматом, поднимающимся от нее паром. И Джей прикрывает ненадолго глаза, чтобы продлить и это, такое простое в сущности, мгновение. Хотелось, чтобы таких вот моментов было больше, нужных, как воздух, в которых можно почувствовать, что жизнь, эта жизнь продолжается. Что осколки можно собрать, склеить, переплести, пусть не золотом, но серебром, спаять в единое целое. Кинцуги - еще одна прекрасная по своей сути, удивительная традиция этой страны, древняя культура которой всегда казалась даже ему пропитанной насквозь стремлением к той самой гармонии, которую здесь называли "ва" с убежденностью, что прекрасное можно найти во всем, что все можно исправить и даже - сделать лучше.
Несколько глотков чая - не то чтобы им, воплощениям это было действительно нужно физически, но бывает нужно просто морально, ведь кем бы они ни были, они были и оставались живыми, чувствующими, мыслящими... И вот эти самые мысли, увы, отбросить было не так-то просто. Вопрос повис в воздухе, разрезая казавшуюся почти умиротворенной тишину. Пальцы сжали чашку так, что, казалось, будь ее стенки потоньше, и сломал бы, не заметив даже. И, если не усталость, не Нижний и Верхний пределы, не отголоски перехода в истинную форму, почти что дважды за такой короткий срок, сейчас эта чашка полетела бы в стену как до того нож, выдавая с головой и всем остальным полыхнувшую алым по серебряному злость, раскаленную и яркую, но... Тихий стук фарфора о столешницу нарушает тишину и молчание, пока он, Ледяной, переводит дыхание.
- Ты спрашиваешь меня, как Судью, или как меня? - улыбка невольно перетекает в горькую усмешку. Да, злость никуда не делась, но подернулась тонкой коркой льда, под которым сейчас текуче переливается жидкий металл, - Что ты хочешь знать? Что я думаю, или что я чувствую?
Да, сейчас он прекрасно отдавал себе отчет в том, что, попадись ему Ненависть под руку сразу, стер бы из этой действительности, не задумавшись ни на мгновение, даже бы рука не дрогнула. Да и сейчас, совершенно объяснимое и кажущееся естественным желание свернуть ему шею, причем раз и навсегда, никуда, в сущности, не делось, сдерживаемое только какой-то кажущейся очень хрупкой на самом деле осознанностью. А еще - пониманием. Того, что он сам, в сущности, едва ли многим лучше. И это - та жестокая сторона реальности, с которой приходится мириться, нравится это ему или нет. Мириться, но не прощать. И, если и начинать карать за такое, то начинать бы с самого себя.
- Первым моим, лично моим, желанием было бы убить его на месте и окончательно, - скрывать это бессмысленно.
За все, что было сделано, за состояние брата, едва не сгинувшего совсем, за Нижний Предел. И, словно две стороны души сцепились намертво... Хотелось схватить Ненависть за шкирку, окунуть в пустоту и держать там до тех пор, пока от золота и молний не останутся только вымороженные воспоминания да искры разрядом с батарейку, что люди вставляют в наручные часы, хотелось вытрясти из него все, выморозить изнутри, так, чтобы запомнилось и неповадно больше было. Да только дойдет ли? Что-то подсказывало, что нет. И в то же время было противно, мерзко и отвратительно от самого этого желания, дрожью и холодом кошмаров по спине. Закрыть бы эту бездну, запечатать ее наглухо и навсегда, от всех остальных, от всех и каждого, и в том числе - от себя самого. Да только нельзя, невозможно. Нижний Предел, черное, глубокое и бездонное отражение Верхнего... И это равновесие не выломать и не вырезать, потому что, чем ярче свет, там, наверху, тем гуще должна быть тень. Говорить об этом можно было бы много. Вот только почему-то чувствовалось это так же как поворачивать мучительно медленно нож в открытой ране. О, как просто было бы судить, быть может, не глядя, не думая, не чувствуя ничего. Да только неправильно это. Так - не правильно.
- Но я этого не сделаю. Каждый из нас, какой бы мразью он ни был, все-таки нужен. Для чего-то. А смерть на самом деле ничего не решает, - эти слова приходится вытягивать из себя, протаскивать их ледяное, правильное спокойствие через откровенную муть в голове, - И даже если все, чего я хочу сейчас, это уничтожить его, чтобы больше подобное не повторялось ни с кем и никогда, я не стану его убивать, но прочувствовать на собственной шкуре все то, что он натворил, заставлю. А после... После подумаю.
Безнаказанность - сама по себе плохая штука. Из нее рождается обманчивое ощущение того, что можно творить что угодно и ни за что не быть при этом в ответе. Но, даже если закон воздаяния, незаметный, непонятный большинству, неумолимо работает, пусть не карая, но забирая неизменно что-то взамен, порой ему стоит помогать обретать куда как более весомую форму. Да, он все понимал на самом деле, а то, что не понимал, то видел и чувствовал. Быть может, слишком много даже. Понимал и то, что тот, кто настолько не ведает границ, заслуживает не только и не столько наказания даже, но предостережения, в максимально простой и доходчивой форме. Поверить бы еще хоть как-то, что до таких на деле хоть что-то доходит.
- Я не хочу, чтобы это случилось снова просто потому, что этой твари так захотелось. Ни с кем-то другим, ни с тобой.
[icon]http://sd.uploads.ru/DxfA7.jpg[/icon]