Из раннего туманного утра - прямиком в полыхающий закатом вечер. Из прохлады загазованного мегаполиса, в почти прозрачное, пахнущее морской водой тепло. Из ярости и пламени в почти оглушающую своим спокойствием тишину. Накатившая усталость - как плата за яркую вспышку... Стойкое ощущение, что еще немного и напряжение заставит позвоночник сломаться, повиснуть марионеткой на ниточках или осесть на землю без сил. Физическая оболочка, как ее ни поддерживай, слишком хрупка порой.
Деревянные мостки скрипнули под ногами, тихо, нежно, успокаивающе подхватывая его, вышедшего из врат, не давая упасть уже только этим, привычным, таким знакомым, мягким звуком. Фонари, трепещущие живым, настоящим огнем приветственно взметнулись и опали, почуяв силу стихии, плеском отозвалась вода, словно шепотом. Вдох и выдох... Крылья чертят перьями по затертому настилу, складываясь неохотно и исчезая, клинок истаивает в сумерках, окутывающих остров, пока по небу разливается раскаленным металлом закат. Несколько минут полной тишины, наедине с самим собой, без мыслей, без эмоций, без чувств, без самого себя. Замершее время, которому безразлично течение человеческих судеб, приливы и отливы, ласкающие, убаюкивающие в своих соленых ладонях древний оплот веры, совершенно иной. Сменялись правители, военачальники, далекая, отрезанная морем страна жила своей жизнью, то сплоченная воедино, то раздираемая в клочки междоусобными сварами, сменялись эпохи, наращивая темп бытия, но здесь, казалось, вечность замерла в безразличии, нетронутая даже стирающим города огнем, не потревоженная ненужным, опошляющим прогрессом. Дерево и камень, как и сотни лет назад.
- Как всегда без предупреждения, Джей-сан, - голос, хрипловатый от возраста, без упрека, без насмешки, без удивления. Успокаивающий одним своим звучанием, заставляющим одновременно выдохнуть с каким-то облегчением, и в то же время собраться. Тот, кто так легко разбивает тишину. Тот, кто ничего не просит и не ждет, кому ничего не нужно от него самого, и, в сущности, от них от всех. Тот, кто знает его всю свою короткую, человеческую жизнь, и с самого начала ничему не удивляется.
На этот голос можно даже не оборачиваться и не отвечать, его можно слышать и не слушать, как бы ни было, здесь - он на его территории, незванным, но всегда принимаемым гостем. Желанным? Едва ли. Медиуму безразлично, есть он, или нет. Они существуют в разных мирах, которые соприкасаются лишь на время.

Чай. Взбитая бамбуковым венчиком невесомая пена, растертая по шершавому лону глиняной чаши, аромат травы и немного - рыбы, еле слышное соприкосновение с гладкой циновкой татами, отточенный жест постаревших за годы их знакомства рук, поворот рисунка глазури к его глазам. Напряжение тишины и молчания. Сколько раз уже так было? Хрупкая пленка спокойствия, словно подернувшая масляно еще скрытый под ней в глубине водоворот. Тело не слушается, словно сведенное судорогой. Протянуть руку. Плавность церемонного жеста - невероятным усилием над собой. Медленный вдох, еще более медленный выдох, словно даже дышать ровно приходится учиться заново, вновь обретая иллюзорное ощущение контроля над собой в этой игре теней от светильников по стенам, среди призрачных силуэтов выписанных тушью по свиткам, медитируя на матовую поверхность напитка. Напряжение позы, напряжение духа, оцепенением, словно малейшее движение приведет к срыву в одну ли сторону, в другую ли? Противоречия глубоко в душе. Чувство вины против ощущения правильности, желание все закончить и не повторять больше никогда против обещания быть, бессилие против пьянящего чувства азарта. И кажется, дуновения ветра хватит, чтобы пошатнуться в любую и сторон, а тьма поджидает реваншем на любой из дорог.
Чаша в дрогнувших от внезапной, словно забытой тяжести материальности качнулась в руках. Усилие. Удержать, медленно сделать глоток. Как ритуал под пристальным взглядом чужих глаз, внимательных, смотрящих сквозь его маску, сквозь показное спокойствие. Легко читающих его суть как открытую книгу, и не задающих никаких вопросов.

- В словах, как и в поэзии, множество оттенков, а движение кисти в твоей руке рассказывает о тебе лучше всяких слов.
Они сидят на веранде, и зимний ветер треплет край тонкого, почти прозрачного листа, прижатого камнем, словно крыло бабочки. Кисть плывет по бумаге неторопливо, вырисовывая чернильный узор, черным по белому. Черным. Иероглиф, красивый, изящный. Затертое людьми слово "ai", лишившееся свой сути, а для него самого - и вовсе остающееся лишенным смысла. 
- Есть слова, которые я не понимаю.
- Есть вещи, которые не обязательно называть, их достаточно просто чувствовать.

День, еще, и еще. Прожитые и не замеченные дни. Ожидание как оно есть. И впервые за сотню лет не спасают тишина и умиротворение этого священного даже для него самого места, кажущихся бесконечными алых галерей, а чернота растираемого по камню бруска туши клубится перед глазами змеиным ядом. Раздавить ее, уничтожить... Иней стекает с пальцев, тянется к черным каплям, стремится впиться в них серебром. Медленный выдох, встряхнуть рукой сбрасывая мохнатые иглы умирать в почти что летнем уже воздухе, выгнать мысли из головы, до звенящей пустоты. На ментальное усилие все тело выкручивает дрожью, заставляя выпрямить сгорбленные плечи. Замершее мгновение полыхающей в глубине, так никуда и не девавшейся ярости, рвущейся на свободу силы, стремлений и совершенно не желающих поддаваться контролю эмоций, питаемых переплетением воспоминаний, глубиной прошлого, неопределенностью настоящего, иллюзорностью будущего, своего и чужого знания.
Кончик кисти скользит по бумаге стремительно и зло, птичьими следами по снегу рисовой бумаги. Танец, в котором откровенности больше чем в замершем взгляде, направленном в пустоту. Рваный ритм вопреки внешнему спокойствию. Споткнувшаяся о такой знакомый ранее, невинный в сущности, знак строка, ломаная линия, клякса. Почти-понимание.
- Чувствовать порой сложнее, чем назвать.
Лист горит в руках, осыпается пеплом в зеленоватую воду, мутную от принесенного волнами песка, стекает сквозь пальцы, словно в перетянутой посередине колбе часов. Время, неподвластное никому из них, равнодушное и жестокое в своем безразличии.
- 誰よりも、何よりも… - щурясь на блики солнца, пляшущие на волнах, так похожие на озорное и ясное пламя, пытаться найти ответы, - 自分よりも…*
Ждать невыносимо. И как ни уговаривай себя, страх растянуть эту пытку на годы точит изнутри, подгрызая, подтачивая с таким трудом удерживаемое равновесие. Чувствовать или называть? Произносить вслух или удовлетворить мир своим молчанием?
- Ты нужен мне... - слова, такие нелепые, не передающие и доли истинного чувства. Как в этих нескольких звуках выразить ощущение привязанности, дающей силы жить и дышать, как не потерять в них смысл, не подменить в неуклюжести речи настоящее принятие и стремление отдать все, что есть, желанием использовать? Нужен... Как объяснить в этом слове, что нужен не для чего-то, не ради себя. Нужен любым, не важно, сильным или слабым, просто нужен, живым и настоящим, не для чего-то, но ради них самих, обоих.
- Я буду ждать и надеяться, столько, сколько будет нужно. Потому что доверяю тебе, верю тебе и верю в тебя, как всегда верил.
Котодама - почти заклинание. Слова, имеющие силу, слова, имеющие душу. Слова, сплетенные с чувством. [icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

*Больше, чем кого-либо, больше чем что-либо... Больше, чем самого себя...

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Для того, чтобы не путаться в бесконечных галереях не надо было даже думать. Он знал это место, чувствовал его от основания деревянных свай, до коньков ломаных крыш, от старых стволов, заполненных монетами прихожан, до гордо и невозмутимо возвышающихся над водой алыми тории. Червоточины в досках, бронзу качающихся на ветру ажурных фонарей. Место, принимавшее его, как раненного, не раз, когда некуда было больше пойти, успокаивая и давая возможность немного отдышаться. Иллюзорное спокойствие, подмена решения, в чем-то почти что бегство. Но порой - такое необходимое, чтобы хотя бы не сойти с ума.
Он бывал здесь до войны, мимолетно, был в 45-ом, после того, как рассыпался в пыль город... Несколько коротких дней до своей смерти, он метался словно в продолжавшемся аду, пытаясь хоть что-то еще изменить для тех, кого еще можно было спасти. И для тех, кого нельзя. Слишком много крови, слишком много смерти, даже если порой она прекращала страдания. Убивать - ни разу не приятно и не радостно, убивать - больно, горько, стыдно, даже если этим останавливаешь мучения. Иногда смерть - благословение, иногда даже выход. Но как невыносимо больно забирать при этом жизнь, едва распустившуюся, которой не суждено расцвести. Как тяжело видеть угасание и быть не в силах ничего исправить. Люди? Что ж, они сами не всегда были лучше.
Где-то вдалеке размеренно, вздрагивают звуком колокольчики, словно дробя реальность на паузы, задавая свой, ритм и пульс, не давая проваливаться в воспоминания, которых сейчас слишком много, глубоко, не давая сойти с ума от слишком большого понимания всего. Себя, Гнева, сути вещей. Каждый день похож на пытку, но уже совершенно иного, нежели прежде, рода. Там, где раньше не хватало сил жить, их теперь было слишком много, чтобы не сходить с ума. Ирония иной крайности.
Дзынь. Суть. Джей коснулся рукава на правой руке, обхватывая руку пальцами, медленно, осторожно, цепко. Под кожей, казалось, притаилась ядовитая гадюка, тронь, потревожь, и яд разольется по всему телу. Черные отметины под тканью - причудливым узором. От них не больно, от них даже не страшно. Но, если бы было можно, он предпочел бы дойти до этого понимания позже или не доходить никогда. "Понять пришлось бы все равно, и лучше сейчас, пока еще не поздно". Может быть теперь у него будет шанс ее обыграть, когда дело дойдет до нового расклада колоды. "Тебе было больно смотреть на тьму... Ну что ж, теперь ты знаешь, как это близко, как легко ты можешь дать ей свободу".
Дзынь. Звук обрывает поток, так вовремя удержав от паники, переключая сознание, давая временное облегчении, возможность разуму соскользнуть с опасно острого крючка, словно рыбе, нырнуть в другой омут, успев съесть наживку в виде знания и отделаться пока лишь легкими ранами. Все это повторится еще не раз, и однажды уйти не удастся. Но как благословенна сейчас тишина, нарушаемая только звуком и голосами вдали. Мыслей слишком много, слишком многие нельзя подпускать даже близко к себе, даже если картинка уже сложилась, подарив ставшее шоком понимание, осознание другой стороны самого себя. Слова, тысячелетиями бывшие всего лишь звуком, формулой неизвестной науки, написанной на едва знакомом наречии, вдруг оказались прозрачными, обретая смысл во всей его красоте и жестокости. Так... Много объясняя, что даже не хотелось задаваться уже никакими вопросами.
Дзынь. Звук снова врезается в сознание, отвлекая, и Джей растерянно выныривает из омута, ощутив изменение тональности, иную ноту в наступившей гробовой тишине. Звук, заставляющий обернуться, скользнуть расфокусированным еще взглядом по окрестностям, ища источник. Мгновение паузы, в которой все тело напряжено от закружившихся вихрем эмоций, смеси страха, что ослышался, что показалось, что это лишь игра измученного ожиданием и борьбой с самим собой разума, радости, яркой, ослепительной, как внезапно вспыхнувшая в темноте звезда, теплого желания дотянуться, быть рядом... Звучание, царапающее слегка неправильностью, ощущение присутствия, которое он ни с чем не способен перепутать, особенно сейчас, особенно - так близко. Шаг, еще... Тихо засмеяться, не успевая сорваться на бег. Вот ведь глупость - он же не человек, и даже не медиум, чтобы искать по наводке, бегать по острову, тратя драгоценное сейчас время. Голос, просьба о помощи, на которую невозможно не отозваться. Голос, который, единственный всегда мог до него докричаться, что бы ни случилось. И что бы ни случилось всегда давал возможность оказаться рядом.
Врата открылись легко, словно не потребовав ни капли силы, полыхнули непривычно искрами по кайме, пропуская его сквозь себя в неожиданный полумрак, нарушаемый лишь тонкими лучами солнца, скользящими через прикрытые деревянные ставни. Полузабытая, но все еще живая история.
Растерянность первого мгновения заставляет замереть от неожиданности, стоя едва ли в шаге от лежащей на полу девушки. Осознание спотыкается о непривычный образ, но уступает перед умением видеть больше, чем просто материальный мир. Да, они не люди, и принятие приходит легко, отбрасывая условности физической действительности в сторону, как нечто несущественное, то, что не может и не должно мешать.
Сила, энергия жизни, его собственной, переплетенной с полученной от другого, так тесно, что уже и не разобрать, где чья, без всякого осознания, естественно, как дышать, стекает в ладони, когда он опускается рядом с ней на пол на колени, осторожно, бережно касается ярко-красных волос, ощущая всю мягкость длинных прядей, в этом неосознанном жесте - погладить по голове, вниз, к плечам, по обнаженной, прикрытой лишь алой россыпью спине, задержать ладонь над сердцем, поймать ритм, вложить в него силу. Наполнить это тело энергией, насколько возможно аккуратно, сдерживая клубящийся ее поток. Не обрывать этой связи, позволить ей окрепнуть.
- Не бойся, я рядом, - проговорить это тихо, успокаивающе, переворачивая на спину, подхватывая под лопатками, помогая сесть и обнимая вдруг неожиданно для самого себя крепко, поддаваясь этому желанию, уступая стремлению защитить сейчас, уберечь от всего мира, и никогда больше никуда не отпускать. Доведенное до абсурда нежелание потерять, нежелание причинять боль самому и позволять это делать кому-то другому. Нет. Не допускать такого.
- Я ждал тебя, моя Ярость, - зарываясь пальцами в мягкие пряди, заставить поднять голову, встретиться наконец взглядом, со всей нежностью, бережностью, со всем тем чувством, которому нашел наконец название, поцеловать ее мягкие губы, делясь этими ощущениями, делясь силой, мыслями, эмоциями. Пока лишь их частью, усилием воли сдерживая весь остальной поток, жаждущий сорваться в пустоту, обрести там свое место. Не прямо сейчас, не так резко... Не все сразу. Рождение в этот мир и так дается любому из них слишком тяжело.
Быть рядом, принять его, ее, не важно, любой. Просто уже такую, как есть. Помочь, поддержать, быть по-настоящему. Защищать, если понадобится, от всего и от всех, даже от самого себя, если будет нужно. Не уходить, не оставлять больше один на один с темнотой, даже если часть этой темноты в нем самом. Он не мог больше допустить, чтобы пламя Ярости погасло в этом мире. Быть рядом, стать самому сильнее ради нее.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Деревянный пол неожиданно ударил по спине, когда девушка опрокинула его на спину, не давая не то что отстраниться, но и даже вздохнуть, перевести дыхание. Да, такого он точно не ждал в ответ на лишенный для него самого какого-либо подтекста порыв, но и оттолкнуть здесь и сейчас - не пытался. Опыт? Какой к черту опыт, если это лишь один из немногих поцелуев за всю безумно долгую жизнь? И нет, это не стыдно, это во всех смыслах странно! Но они - не люди, и не чувствовать ее энергию - невозможно. Невозможно игнорировать внезапную вспышку силы всех оттенков алого, которую даже не нужно видеть, когда ощущаешь всем телом, всей своей сутью. Так близко, и так странно чувствовать ее мягкие губы, вес ее тела, бархатистый жар разгоряченной обнаженной кожи, мягкость рассыпчатых прядей волос. Осязание? Так странно акцентировать на нем вдруг внимание в общении с себе подобной, вообще чувствовать хоть что-то кроме потока энергии, обращать на это внимание, цепляться мысленно, как за что-то совершенно новое, одновременно лишенное в реалиях его собственного мира всякого смысла, и в то же время - интуитивно ценное и важное.
Плотина сдерживаемой силы, своей собственной и принадлежащей ей, треснула, выпуская на свободу поток, окрашивающий неожиданное, противоестественное по своей природе сплетение энергий солнечными, мягкими янтарными оттенками принадлежащими его стихии, ее алым пламенем, и общим сплетением серебра, ледяными иглами, морозом по коже на контрасте с обжигающим жаром. Не удержать, даже если захотеть, а потому лишь направить бережно, мягко, не давая сорваться совсем, не позволяя воспоминаниям обрушиться на нее подобно водопаду, но и не в силах остановить их совсем в момент такой внезапной, ни на что не похожей близости. Легкие еще образы, воспоминания о том, кто они такие, имена, знания об истиной природе вещей, самое основное, пока - немногое, бережно, аккуратно, насколько это возможно в такой момент, насколько хватает осознанности сломанного самоконтроля. Там, в этом потоке слишком много всего, слишком много боли, слишком много мутной грязи, чтобы позволить ей окунуться в него с головой в одно мгновение. Даже если после придется так или иначе вернуть ей все без прикрас и купюр, потому что только так будет правильно. Никогда, ни при каких обстоятельствах он не позволит себе такую мнимо-добрую, никчемную, лживую заботу как стирание чужой памяти, красть даже самые скверные осколки чужой души. И в то же время здесь и сейчас, в этом сплетении аур приходило наконец в полной мере и осознание, что разделить единожды сплавленное воедино почти невозможно, и словно взамен, в ответ, в благодарность или в проклятие, придется разделить в полной мере и отражение собственной памяти и души.
Общие эмоции, от сотворения мира, вечное соперничество, редкое тепло, неизменное восхищение стихией огня, в разные эпохи его или ее свободой, долгий, очень долгий путь сквозь тысячелетия к внезапно общему "сейчас". Доверие, граничащее местами с откровенным безумием, нежность, желание оберегать это пламя во всех его проявлениях, искреннее как в самых светлых, так и в самых разрушительных порывах, такое честное и открытое ко всем. Каким бы грехом ни считали его люди, каким бы опасным не признавала семья. Для него самого в этой злости и ярости, в этом пламени сияла сама жизнь. Его полная противоположность. Такая далекая и такая бесценная.
Отвечать на ее поцелуи, не отдавая себе отчета в том, что происходит в материальном мире, да и не обладая возможностью хоть сколько-то иначе это осознать. Обжигающий ладони жар, иной, непривычный, не оставляющий следов, но врезающийся в память совершенно новым, не понятным чувством, не дающим сосредоточиться, понять что происходит. Понять, что впервые в жизни вообще оказался с кем-то настолько близко, настолько откровенно. Привыкший воспринимать материю, их собственные тела как данность, как что-то не требующее большого внимания, как инструмент, маску, Джей был растерян, и не пытался скрыть эту эмоцию от нее сейчас, да и не смог бы. Ничто не выдержало бы сейчас под таким поистине яростным напором. Будь на ее месте кто-то другой... Никогда не подошел бы сам, никогда не позволил бы так близко оказаться к себе. Всегда державшийся в стороне от всех, чтобы не ранить никого своим холодом, за редкими, очень редкими исключениями, он никогда не стремился попасть ни в чье личное пространство и никого не ждал в своем. Кроме одного, только одного воплощения, кроме стихии огня, Гнева и Ярости. С самых древних времен только для них он был на удивление даже для самого себя открыт. Порой даже слишком, порой даже не отдавая самому себе отчета.
- Что?.. - потерянно переспросил он, переводя дыхание, пытаясь осознать ее слова, ее вопросы, а, осознав, теряясь еще больше. Голос, интонации, от нее веяло странным желанием, странным стремлением, которому в его голове не находилось названия, понимания, и от слов не становилось проще. Впервые столкнувшись с подобным лицом к лицу, а не вскользь, наблюдая за человеческой жизнью, Джей растерялся настолько, что несколько секунд просто молча смотрел в непривычно голубые глаза Ярости, не зная даже что сказать или ответить на такие заявления, на такие предложения. Слов не находилось, вопросов тоже, и как реагировать на подобное он не имел ни малейшего представления. Разве что честно, как, впрочем, был честен всегда:
- Подожди, я... - слова разбегались врассыпную, разлетались стаей вспугнутых птиц, не давая поймать себя. Никогда в жизни он настолько не знал, что сказать, безотчетно, с нежностью касаясь ее щеки пальцами, вниз, к губам, ловя на них разгоряченное дыхание, прижимая, жестом прося замолчать ненадолго, чтобы собраться с мыслями.
- Я никогда этого не делал, - выдохнуть наконец схваченную за хвост, правильную в своей честности фразу, осознать ее нелепость во всей этой ситуации, и неловко усмехнуться, не скрывая и внезапного чего-то, что кто-то другой определил бы как смущение, - И, по правде говоря, не понимаю, зачем вообще... это нужно.
Физическая близость, то, что люди, назвали "сексом", "занятиями любовью", так и оставались до сих пор за гранью его восприятия, иной стороной бытия, никогда не касавшейся его самого, ни делом, ни словом, ни даже мыслями. Он не был ханжой, говорящим, что это мерзость, не строил из себя святого, заявлявшего, что это грех, не морщился презрительно, словно это было низко, он просто не замечал, не думал, словно существовал в отдельном мире. Максимально возможное - эмоциональная близость, максимально откровенное - сплетение сил. Но физически... Он не воспринимал никак собственное тело, как, впрочем, на самом деле и не воспринимал самого себя. Не испытывая влечения, иначе, чем к личности, в каком-то смысле к душе, не зная, как себя вести, как реагировать, он не хотел и отталкивать ее от себя, как никогда не стал бы этого делать, что бы ни произошло, особенно сейчас, когда ожидание оказалось столь мучительным, страх потерять был столь велик, а слова и названия, наконец обретали смысл. Не скрывать этих эмоций, не скрывать своей привязанности, и в то же время непонимания и растерянности.
- Для чего тебе это? Ведь я и так... С тобой.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Гнев всегда говорил в разы больше Ледяного, это правда, порой откровенно вводя его этим в ступор, но, кажется, со времен последнего его женского воплощения Джей забыл, что такое действительно "много", когда и слова вставить возможности нет. Но да, это ему тоже всегда в нем нравилось, в любом из перерождений, слова, в которых всегда были лишь искренность, честность и эмоции, настоящие, делающие все, что произносилось, действительно осмысленным, а не просто затертыми символами, потасканными и обесцененными.
Он слушал ее внимательно, как это было всегда, немного растерянно от неожиданности осознания, в которое до сих пор сложно было поверить. Слова, в свете которых все, что они творили, казалось сейчас, в брошенном в прошлое взгляде, каким-то жестоким и нелепым безумием. Внезапная откровенность и прямота, которым стоило бы найти себе место много раньше, и, может быть, тогда им удалось бы избежать столь многих ошибок. А, может быть, не будь оных, ничего и не было бы сказано никогда. Джей не перебивал ее, все также глядя в глаза, завороженно, как это бывало уже не раз. Если бы он не пытался все эти дни уложить в голове такую простую фразу "я тебя люблю", высказанную в его адрес, сейчас впору было бы замереть в шоке, начать задавать новые бессмысленные в своей риторичности вопросы и ей и себе, впадать в дебри рефлексии, из которой вот уже несколько десятилетий как пора было выбраться. Они - воплощения, в конце концов, а не люди. Но у него было достаточно времени подумать, достаточно, чтобы переломить в себе под влиянием чужой памяти, эмоций и силы упрямое нежелание Мироздания позволить ему переступить через эту черту, за которой дожидалось своего часа доселе недоступное знание.
Да, эти слова обрели смысл, заставляя иначе смотреть на мир, на весь проделанный до сих пор путь, на причины и следствия поступков, иначе даже на них самих. Еще неделю назад такие ее заявления наткнулись бы на ледяную стену недоумения, невозможности принятия, разбились бы о поставленные не им самим запреты, не им самим нашептанные законы. "Ты не в праве, тебе не дано, ты никому и никогда не будешь нужен, ты один, всегда был и всегда будешь один, пока не покоришься или не умрешь", - ядовитая мразь не успокаивалась тысячелетиями, пытаясь сломить его, загасить оказавшуюся слишком сильной для должного быть послушным инструмента без души волю. Любовь - это на самом деле так просто, так элементарно, и так не понятно. Ответ - всегда на поверхности, за ним не нужно лезть в омут и глубину, там водятся далеко не тропические рыбки, а мурены и кое-что похуже, да только научиться плавать порой удается только оттолкнувшись ото дна и едва не захлебнувшись.
"Ну нет, тварь, мне надоело. Ты слишком долго отравляешь жизнь, и отравляешь ее не только мне".
Растерянность, серьезность признаний, важность момента - к черту все это. И когда Ярость поднялась рывком, озорно сверкая глазами, он не стал ее удерживать, и даже привычного "ну и что ты задумала?" не пронеслось в голове. Да и какая разница? Ну задумала и задумала, не все ли равно? Не в первый раз уже, пора бы привыкнуть к ее и его выходкам, как будто не насмотрелся на них от сотворения времени. Да нет, не насмотрелся, что уж тут скрывать. Не насмотрелся, и никогда не будет ему мало этой эстетики безрассудства, упрямства и сменяющих друг друга ярких вспышек. Кому еще дано делать это так изящно? Кто, кроме них, способен приносить в жизнь и в мир не пресную унылую высокопарность, не пустышку блеска елочных игрушек, а нечто куда как более насыщенное в своей сути, живое и настоящее? Более чем материальное, если это применимо к эмоциям вообще.
Сдерживая смех, он слушал ее комментарии и упреки, заявления и требования немедленно вмешаться в творящуюся с миром заваруху, стоящую, сверкая наготой посреди полупустой кладовой на задворках оставленного одним богам островка на другом конце от последних событий мира. Безнадежно, нелепо, и в то же время, нельзя не признать - очаровательно. Или это у него в голове помутилось от слияния их сил в весьма взрывоопасный, надо сказать коктейль? Да нет, его и раньше это забавляло, если уж говорить откровенно.
- Тебя не было всего пять дней, мир не успел рухнуть, и, честно говоря, мне кажется, что может постоять и еще какое-то время без нас, - усмехнулся он, наблюдая за "трансформацией". Махо-сёдзё как он есть, даром что жанр родился раньше, и не с нее рисовали. Чего там не хватало для полноты картины? Ах да, какой-нибудь обязательно пафосно-нелепой фразы и соответственной глубоко серьезной позы максимально нелепо сочетающейся с мини-юбкой, большими глазами и пушистыми хвостиками. Невозможно проводить столько времени в Японии и не быть в курсе всех этих тенденций даже если не интересоваться специально. А уж подрабатывая от скуки гейм-разработчиком и не такого насмотришься. Да-да, Джей, воплощение Справедливости, тоже был вполне себе в курсе, как должна выглядеть в жизни истинная волшебница по последним тенденциям фансервиса. И, надо сказать, был благодарен за то, что Ярости хватило сознательности выбрать далеко не самый откровенный наряд.
О, как дорого бы он дал за ее дальнейшее заявление раньше, и как рад был услышать его сейчас. Уже за одно это можно было бы простить миру по меньшей мере половину грехов. Как эхо тому, что он день за днем твердил себе сам, сбегая на Землю, чтобы окунуться в эти самые нелепые мелочи, чтобы чувствовать себя живым, а не бесполезно бессмертным. Мелочи, из которых состояла человеческая жизнь. Мелочи, за которыми он приходил сюда, слушать флейту медиума и пить чай по старинному обряду, за которыми отправлялся в Токио, гулять по наполненным шумом улицам, пестрящими всеми красками цветов и эмоций, мелочи, которые составляли во всей своей простоте этот невообразимо сложный, настоящий мир, на фоне которого их собственное существование порой казалось призрачным.
- Попроще, значит? - Джей невольно поднес руку тыльной стороной ладони к губам, упираясь в них костяшками пальцев, прикрывая глаза в безнадежной попытке сохранить остатки спокойствия в этой сцене абсурда, и все же расхохотался, открыто и беспечно, легко поднимаясь на ноги, одним шагом преодолевая небольшое расстояние между ним и Яростью, и, все еще смеясь поинтересовался, сам коснувшись пальцем ее носа, - Иначе что, тоже накажешь меня? Во имя луны? - не удержаться, поддразнить ее этой известной всему миру фразочкой, пережившей уже несколько поколений, ставшей неоспоримой классикой, еще в предыдущем столетии, и все еще бывшей на слуху, - Борец за добро и справедливость.
Насмешливо, но совсем немного, как специями сверху к серьезной на деле благодарности за то, что она вернулась и рядом, за то, что просто есть в его жизни, в которой так не хватает порой возможности опереться хоть на кого-то или что-то кроме внутреннего упрямства и день за днем испытываемых на прочность убеждений.
- А ну-ка постой спокойно полминуты, - ухватить за подбородок, развернуть ее лицо немного к свету, внимательно окинуть взглядом результат ее вольного творчества, и в несколько уверенных штрихов касания силы поправить линии и оттенки, удовлетворенно усмехнуться и отпустить, расправить ворот ее блузки, и, со смешком прокомментировать, - Про косметику я знаю все же чуть больше тебя, и, хоть прогресс и не стоит на месте, еще не забыл, как это делается, и как сделать так, чтобы это смотрелось. Ничего, научишься.
Помолчать немного, обнимая за талию, привлекая к себе ближе, снова глядя в глаза, осознавать внезапно, как странно вдруг оказаться пусть немного, но выше, смотреть сверху вниз. Когда это вообще было в последний раз? Веке так в 14-ом? Как же чудовищно много времени прошло, прежде чем они оказались в этом сейчас, в котором можно говорить открыто, потому что невозможно, бессмысленно скрывать то, что уже и так слито воедино и не будет разделено по-настоящему уже никогда. Последствия? А не плевать ли? Колода будет сдана заново, и, быть может, в этот раз, оказавшись вдруг по одну сторону, они смогут обыграть крупье, если действовать заодно. Выдохнуть медленно, раскрываясь, позволяя энергии течь свободно, отпуская воспоминания оставшиеся воспоминания на свободу, возвращая энергию и силу, во всей их внезапно распустившейся свободе и кажущейся бездонной глубине. Стихии, которым по всем законам должно было погасить друг друга, вступили в резонанс, образуя общую волну совершенно новой природы, новые возможности, которые им обоим еще предстоит раскрыть.
- Я никогда не думал, что я смогу это понять и, тем более, сказать тебе вслух, - да, эти точки над i, над ё, над всеми остальными буквами алфавитов давно пора было расставить, во избежание дурацких разночтений. Сейчас, соприкоснувшись тем, что смертные называют душой, зная друг о друге, быть может, слишком много. Сейчас, имея возможность посмотреть на мир с любой из двух точек зрения, - Сказать, по правде, стоило бы намного раньше, и я хочу, чтобы ты это знала. Я никогда не был и не буду таким, как ты. Твои эмоции и чувства естественны, как дыхание, ты живешь ими, мои же - осознанны, им вообще не должно существовать, но они всегда были, даже если я не понимал, что к чему. Это моя жизнь, в которой ты сделала для меня больше, чем кто-либо другой когда-либо сможет сделать. Я всегда был тебе за это благодарен, просто за возможность быть живым рядом с тобой. И пусть судья должен быть холоден, не знать ни жестокости, ни милосердия, должен быть слеп и к мольбам и к угрозам, охранять закон, не думая о последствиях, но я почувствовал это еще в самом начале, и хочу, чтобы понимала и ты: без пристрастности не будет будущего, без желания за него бороться. Чтобы закон не превращался в бездушный маятник возмездия, чтобы шанс оставался шансом, нужно большее, чем просто следование правилам. Нужно быть готовым их менять и создавать новые, ради того, чтобы это самое будущее могло стать хоть немного лучше. Именно ты научила меня этому. Именно рядом с тобой я верю в то, что это возможно. И пусть я никогда не смогу в полной мере отринуть собственную суть, которая хранит равнодушие и принципиальную беспощадность, я хочу чтобы ты знала, что я люблю этот мир и эту жизнь, и... Я люблю, и всегда любил тебя.
Сказать это сейчас - так... Легко и так важно, абсолютно серьезно и в то же время улыбаясь. Противоречия, законы, творящийся хаос, все это - та еще драма. Но, если нет шанса это хоть как-то исправить, зачем вообще начинать никому не нужный спектакль? Хватит им уже усложнять и без того непростую жизнь недомолвками и неясностью. Когда вокруг слишком много вопросов без ответов, наступает время вносить ясность хотя бы в собственные чувства и мысли, чтобы наконец-то понимать, на чьей ты стороне.
- И, прежде чем мы пойдем куда-то еще, спасать этот мир, или просто жить, постарайся это запомнить, и больше никогда не думать о том, что мне все равно или что ты не нужна мне, идет? Взамен обещаю сам научиться относиться ко всему остальному попроще.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]- Если этот мир не рухнет в ближайшем будущем, я приглашу тебя на банальное человеческое свидание! - отозвался он со всей уверенностью, - Делать простые человеческие глупости.
Все еще смеясь, эхом на ее просьбу. Как можно ей отказать хоть в чем-то? Тем более, когда речь идет о такой малости, как бумага и краски. Как будто он сам в этом лучше, как будто не в его земной квартире сделанными по памяти набросками вечно завален на половину рабочий стол. Как будто, не он сам в глубокой задумчивости машинально рисовал столько раз знакомые черты, врезавшиеся в память образы, улыбку, то прищуренные, горящие азартом, то настороженные, то улыбающиеся глаза, растрепанные, непослушные рыжие пряди... О да, испортив не один лист бумаги, он смог бы нарисовать любое из перерождений Гнева по памяти с закрытыми глазами. И нет, за это не было уже даже стыдно, и не смущало больше так, как в первые десятилетия. Как можно было отказать ей в таком же желании, когда сам грешен не меньше? Можно было только смеяться в ответ, обнимая ее крепко за талию и кивая, и надеяться, что она не засмеет его напрочь, обнаружив когда-нибудь толстую папку своих портретов, к которому обязательно нужно будет добавить еще, новых, сверкающих своей решительностью и одновременно мягких, почти нежных. Запомнить и сохранить этот образ в чем-то более материальном, чем собственная память. Таким... Чувственным? Кажется, так это называется. Как же это сложно, какими неуклюжими кажутся слова, когда так обострено восприятие. Нет, отказать ей сейчас в чем-либо решительно невозможно, даже если она заявит, что этот чертов мир надо не спасать, а сжечь, спалить дотла, чтобы потом перестроить заново. "Жги! Делай что угодно, только никогда больше не гасни, мое пламя!" Лишь бы это яркое ее пламя продолжало полыхать вот так, во всех оттенках от багровой злости, через рыжее солнечное золото в белое, раскаленное, искристое серебро. Плевать, он разберется с последствиями, если будет нужно, если придется за них отвечать, то больше не ей. Хватит! Может быть, пройдя через очищающее пламя, сгорит, наконец, вся эта, пропитавшая его зараза, которой еще можно, он был уверен, можно дать бой.
Мир был предельно четким сейчас, настолько, насколько это вообще возможно. Воплощения - не люди, они иначе видят реальность, словно всегда немного выпадая из нее, теряя часть восприятия, он сам - больше, чем кто либо из них вообще. Но прямо сейчас мир был материален, мир был настоящим во всей своей полноте. В нем жили потоки энергий, от полыхающего ядра до обжигающе холодной в верхних слоях атмосферы, он был наполнен жизнью в каждой клетке каждого живого существа. Звуки - далекие шорохи, чьи-то шаги вдалеке, резкие, рваные крики чаек, частое дыхание их обоих, шум в ушах, стук собственного сердца, запахи - пресно-сухой и пыльный, деревянный, пропитанный принесенной ветром солью, смолянистый, запах краски, старой бумаги, и пряно-сладкий благовоний. Мгновение, в котором все сплелось наконец, воедино, меняя, ломая привычное восприятие, мгновение, которое нужно было запомнить, и ощутить таким, сделать своей точкой опоры для каждого дальнейшего шага. Чтобы, оглядываясь назад, видеть в прошлом не только боль, страх и вечное сожаление, но и вот этот миг, вот эти сияющие, влюбленные глаза Ярости, доверчиво льнущей к его рукам, вспоминать, как это - улыбаться по-настоящему самому, и как это - любить ее саму, а через нее и весь остальной мир.
Об этом даже не надо задумываться сейчас, в кой-то веки равновесие собственного "я" ощущается уверенным, легким и правильным. И это тоже - нужно запомнить, этот момент почти идеального баланса между решительностью, силой, и правильностью. И даже чернота в себе воспринимается не мерзким отравляющим душу пятном, а всего лишь фоном, тенью, без которой не познать бы истинное серебро. Так - правильно. И любить - тоже правильно, любить именно ее, Ярость - правильно вдвойне. Идеальное сочетание идеальности и абсурда, и в этой правильности силы больше, чем когда либо было. Да, удержать это равновесие будет куда труднее, чем предписанную правилами и законами версию, но кому, если не ему, попытаться это сделать. Сила. Энергия изнутри - куда важнее, чем энергия снаружи, особенно, когда там, снаружи, ее, собственно, и нет. Там, в мире почти не осталось его стихии, там нет равновесия. Мир, что человеческий, что воплощений - лоскутное одеяло, которое трещит по швам от того, как каждый пытается урвать себе личный кусок вместо того, чтобы вложиться в общее целое. Это злит, это выбешивает. Это ощущение неправильности вот уже тысячелетия заставляет раскачиваться как на качелях между собственной внутренней яростью и апатией. Не замечали? Нет? Но да, быть Справедливостью - это не только ходить с холодным и неприступным видом, втыкая меч при необходимости в кого-то. Нет, это - любить и ненавидеть весь мир, всех и каждого, это радоваться малым победам, и впадать в отчаяние, когда все рассыпается в прах, это искать вдохновения каждый день, чтобы продолжать, и находить его! Находить, пусть не в себе, пусть в ком-то другом! Находить вдохновение и свободу в пламени огня, и идти дальше. Каждый день идти дальше. Это умирать с каждым из них, и с каждым возрождаться. Ледяной холод - не проклятие, он - благословение, иначе можно сойти с ума в этом хаосе, он промораживает, он впивается иглами, он способен обжигать не менее яростно, чем огонь. Но он же - его спасение в водовороте.
Слова Ярости доносятся звонко, словно отражаясь от холодных, прозрачных граней, достойным штрихом к успевшему перестроиться восприятию, таким правильным именно от нее. Ведь что такое Справедливость без чувства злости, без Гнева и Ярости? Так, занудный перфекционист, или, в худшем случае - маньяк, стремящийся устранить любую погрешность, не способный осознать большего. Но она есть, и она рядом.
Переключиться мгновенно - мучительно трудно, даже естественный, этот процесс сродни воплощению заново, сродни перерождению, переосознанию, вывернутому наизнанку, в совершенно не свойственной ему манере. Разум не успевает за подсознанием, за восприятием, за потоком силы. А она еще пытается в этот момент требовать от него логики!
Ну хорошо, пусть будет логика, как бы ни было сейчас трудно! Глубокий вдох, отстраниться немного, закрывая глаза. Так проще, так легче взять себя под контроль, балансируя на грани между истинной боевой формой, рвущейся на свободу вслед за силой, вслед за ее словами, и - земной маской. Окунуться в ощущение мира, и почти услышать щелчок, с которым раскрывается веер дорог и путей. В этом веере, в этом сплетении вероятностей сотни и тысячи вариантов малого и большого будущего, в нем есть место всем и всему, людям, знающим и не знающим, о воплощениях, играющих в грязные игры с собой, с природой, с чувствами друг друга и с чувствами воплощенными, ждущими своего часа и плетущими интриги и заговоры, действующими тайком, вместо того, чтобы выступать в открытую. В нем было место их собственным раздорам и разногласиям. Чувства - далеко не дружная семья, и, как ни странно, равнодушия среди них едва ли не больше, чем среди людей. Опустошенные, элементали... Все это - часть единой, общей, сложной и запутанной картины, из полотна которой торчат занозы острых, ранящих, предательских игл, затяжки полураспущенных ниток. Слишком много всего, и не ясно, за что ухватиться, на кого можно положиться, и кому доверять в этой схеме, кто противник, а кто союзник. Та еще головоломка, и не понятно, кому можно действительно верить, кроме той, что стоит рядом.
Энергия. Элементали и опустошенные - две стороны одной медали, их слишком много, чтобы списывать на естественный ход вещей. И все это - слишком сложно, чтобы считать исключительно человеческими играми. Кто-то знает слишком много, кто-то очень умный, а, может быть, и не один, ведет свою игру. За столом этой партии больше игроков, чем кажется на первый взгляд, но, что гораздо важнее, те, кто на самом деле ведут игру, еще вообще не подходили к столу. Все это началось вовсе не сейчас, не год, не два, не десятилетие назад, нужно смотреть глубже, нужно заглядывать дальше, отматывать время назад, искать там развилку, в которой что-то пошло не так, чтобы оттолкнувшись от нее, начать исправлять настоящее.
От напряжения виски прострелило болью, и почти сложившаяся картинка распалась. Нет, его способностей явно не достаточно, чтобы в один момент охватить весь мир, во всем его многообразии, со всеми тысячами лет его истории. Он Справедливость, в конце концов, это не его стезя. Есть тот, кому это всегда удавалось лучше. Мудрость. Тот, с кем, вопреки той же логике, они так и не смогли найти общего языка. Тоскливо вспомнилось на мгновение далекое прошлое, бесконечный лабиринт, перелистывание книг в тишине, сидя на полу. Редкие разговоры, полные логики, и лишенные при этом смысла. Не то сон, не то действительно память, так давно, что уже и не разобрать. Разочарование? Нет, непонимание, это было просто непонимание. А еще - функция. Но сейчас это было не важно, сейчас он действительно хотел бы снова его совета. Ведь там, далеко-далеко, именно это получалось у Разума лучше всего, вот только...
- Нужно выбрать что-то первоочередное, то, что можно начать делать здесь, и сейчас, - произнес он, наконец, вслух, выбрав одну из множества текущих проблем, хмурясь. Размышления заняли несколько секунд, а, казалось, вся жизнь развернулась заново, расставляя акценты в ключевых точках, и в этих точках что-то определенно смущало. Что-то неправильное, что-то неуловимое, если смотреть отдельно, и в то же время ощутимое. Какая-то фальшь, как неправильный оттенок в общей палитре. Не доверять никому. Слишком много информации для мгновенного анализа.
- Энергия - это то, что дает возможность контролировать воплощения, создавать элементалей, то, что порождает опустошенных, если ее отнять. Кажется, что все это происходит само по себе и никак не связано, но все явно не так просто. Все это - лишь пешки на доске, призванные замаскировать всю комбинацию. Но, если сломать им игру, то, возможно, удастся выманить и ферзя, совершить ошибку...
Говорить, проговаривать вслух свои мысли, так проще думать, так проще сосредоточиться, анализировать, выхватывать главное, фиксировать в голове смутные образы, ловить за хвост понимание. Взгляд упал на правую руку, на обхватывающий запястье узор. Нет, он определенно не в состоянии решить полностью такую головоломку прямо сейчас, учесть все факторы и вывести из уравнения со всеми неизвестными хоть какой-то приемлемый и правдоподобный результат. Но есть то, что можно и нужно сделать.
- И печально, но, скорее всего, за всем этим стоят не люди. И я очень хочу узнать, кто. Кто расшатывает равновесие. А потому, прежде чем идти...
Ощутить это в себе, почувствовать правильность того, что нужно сделать, того, что нужно рассказать. Когда в мире есть только одно существо, которому можешь доверять, на кого можно положиться, а вокруг творится такой хаос, не остается иного пути. Да он и не желал бы иного, даже если решение кажется форменным безумием, оно уже принято, оно уже свершилось, этого не изменишь, не поправишь, его остается только принять, им обоим.
Перехватить Ярость за руку, потянуть к себе, легким, словно в танце, движением привлекая ближе, разворачивая к себе спиной. Вдох, выдох. Весь мир против. Крылья, призрачным маревом раскрываются за спиной, еще не материальные, но серебром озаряющие помещение. Здесь не с кем сражаться прямо сейчас, но есть, кого защищать. За непривычно тонкое запястье заставить ее развернуть руку, чувствуя, как под кожей бьется в ускоренном темпе пульс. Нет, они оба далеко не спокойны, и его неровное дыхание путается в прядях ее огненно-красных волос. Но так даже лучше для того, что он собирается сделать.
Клинок серебряным всполохом разрезает воздух, по идеально-ровному лезвию солнечным лучом пробегает искра, когда рукоятка ложится в подставленную девичью ладонь. Почти настоящий, почти тяжелый, уже не иллюзия, но еще не явь. Мгновение, и энергия обретает форму, послушно замирая в ожидании.
- Ты должна это знать. Меч Правосудия - часть меня, часть моей сути. И, пока я слышу тебя, он отзовется тебе так же, как отзывается мне, ведь в тебе теперь часть моей силы. Если настанет тот день, когда не будет иного выхода, ты сможешь его использовать так же, как это делаю я.
Идеальный подарок девушке - опасная, способная отправить на тот свет любое воплощение, игрушка, ничего не скажешь. Идеальный подарок - часть собственной души. Но в этой затевающейся игре нельзя игнорировать ни одну карту в их руках. И пусть эта - станет козырем в рукаве, о котором не то что знать, даже и думать никто не будет. Невозможное - стало возможным, но до поры пусть это остается известно только им одним.
- Если придется это делать - не медли и не сомневайся, - задержаться еще на секунду и все же отстраниться, позволить ей обернуться, и улыбнуться со всей многообещающей серьезностью, - Тот, кто заварил всю эту кашу, заслуживает самого сурового наказания. Так что давай попробуем найти его до того, как станет слишком поздно. И начать я предлагаю с опустошенных. Потому что энергия не берется из ниоткуда и не уходит в никуда. Если появляется элементаль, то его энергия когда-то принадлежала кому-то другому. И, поняв, как они это делают, мы возможно, сможем узнать, кто и зачем.
Понять это все стоило бы раньше, но, как бы ни было горько сожаление, он не мог не признавать, что собственная растерянность и ставшая почти фатальной ошибка, дала им больше, чем любая правильность и продуманность когда-либо могла бы дать.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Острый конец клинка упирается в ключицу, оставляет на коже алые капли, медленно, замершее, тягучее мгновение, в котором нет ничего больше. Только они двое и хищное, опасное и милосердное лезвие. Нет, он не считает себя святым, чтобы не бояться его прикосновения вовсе, чтобы не понимать, чем это грозит. Это почти физическое ощущение: как расширяются зрачки, почти во всю радужку глаз пронзительным провалом черноты, как учащается и без того неровное дыхание. Желанно ли это прикосновение, почти нежное, в своей убийственной угрозе? Каково это, встретиться со своей сутью лицом к лицу по разные стороны? Обжигающе холодно, вымораживая до самого дна, не страхом, не безнадежностью, необъяснимым, дразнящим приглашением. Там нет и не будет больше ничего за этой гранью, если она свершится, только холод, вечный холод. Нет, этого невозможно желать, но невозможно и отказаться. Дыхание дается с трудом, прикосновение контролирует, завораживает, ядовитой коброй гипнотизирует взгляд. Дуэль? Да, это дуэль... Да, это мгновение больше чем понимания. Ярость, физически ощутимые, злые слова, смешанные со страхом, видения возможного будущего сплетаются воедино. О, как не хотел бы он этого, как мучительно было бы ее об таком просить.
Меч летит в стену, со звоном и грохотом отлетает от дерева, материальный до отвращения, настоящий... Он успевает проводить его взглядом, машинально, даже не успевая понять, что за чувство отзывается этому звону внутри, впивающееся, разрушительное, до отвращения неправильное. За хлынувшим потоком боли и ненависти не найти и глотка воздуха, за всем этим не найти и капли здравого смысла. Глубоко. Бездонно глубоко. И совершенно невыносимо холодно изнутри, обжигающе до безумия снаружи. Открыть рот, попытаться хоть что-то сказать, объяснить, пояснить, но удар по щеке обрывает не сказанное, не дает опомниться, не дает сказать ничего. Еще удар. Это даже не больно, словно физического тела не существует вовсе, словно его самого не существует в этот момент. Все происходящее видится и слышится словно со стороны, словно тумане, из которого нет выхода, его дымно-черные полосы стоят перед глазами, застилают сознание. Ненависть, пронизывающая насквозь, смешанная с отвращением, разъедающее ядовитым, и - понимание, да. Понимание того, что стоит за этим криком, за этими словами и ругательствами.
"Ты думаешь, я хочу этого?!" - только и тонет во всем этом отчаянным мысленным криком. Нет, здесь бесполезно кричать, бессмысленно звать и оправдываться. Никогда, ни разу в жизни он не хотел быть палачом, и не было ничего в этом мире, что он смог бы ненавидеть сильнее. Никто не спросил его о том, хочет ли он вершить суд и приговор. Всем наплевать, как это на самом деле? Да и какая, к дьяволу разница, как?! Чудовище?! Да, она сто раз права, это мерзко, это отвратительно! Не зря же с незапамятных времен быть палачом всегда означало было отверженным. Карать? Он не просил ее карать! Он просил ее действовать, подарить миру и всем им шанс, если все станет плохо настолько, что выход останется только один. Такая малая вероятность. Но что же лучше? Что лучше, мать вашу, если придется выбирать между кем-то одним и всеми остальными?! Слишком много слов, слишком мало понимания. Так трудно, но так важно до него дотянуться, посмотреть на мир ее глазами, сделать это в этой дикой эмоциональной пляске, под ликующе-издевательский смех какой-то мерзости внутри. Да! Она права сейчас, в этом желании и стремлении защитить всех и каждого, любой ценой, в нежелании терять никого и ничего. Это правильно, и не дайте боги и демоны ей оказаться в ситуации безвыходного выбора никогда!
Ненависть, ее здесь так много, что в воздухе пахнет озоном, ее, его, она сплетается, она резонирует, она сводит с ума. Никогда в жизни он не падал в такую глубину этого чувства, ненависти к себе, спящей, загнанной, скалящейся хищной тварью, ненависти к своей функции и всему, что с ней связано. Руку обжигает болью, впивающейся шипами вверх, от запястья, выше к локтю, стремительно взлетающим к горлу терновником. Ненависть, прошивающая каждый нерв своим разрядом.
Миру будет лучше, миру будет проще без этой мерзости! Ее миру будет лучше, если вырвать с корнем эту заразу. Меч оказывается в руке быстрее, чем он успевает подумать, быстрее, чем хоть что-то возможно осознать и понять. О, как он ненавидел его порой в прошлом, с каким безумным трудом пытался принять, как пытался найти оправдание... И нет, его нет, не было и не будет! Перекинуть рукоять в правую руку, крепко, не вырваться этой сущности, не вырваться себе. Смех внутри - почти что истерика, искаженный, не похожий ни на что внутренний голос.
Удар! Со всей ненавистью и чернотой по зеркальному, гладкому, отточенному серебру, от стиснувших рукоять пальцев, рвущейся энергией. Ее много, ее дьявольски много! Ее более чем достаточно, чтобы уничтожить, выломать этот проклятый инструмент, врученный ему в самом начале времен. Уничтожить, разбить то, что вызывает у них обоих сейчас отвращение, сломать, как следовало бы сломать еще в самом начале, и не пытаться принять даже самому. Трещины, черные, ломаные, мелкие, черные и острые, вниз по лезвию, в этом их танце, тонет реальность, что-то ломается внутри, зеркально трещит и проламывается под натиском рвущейся черноты, разливающейся по венам, пропитывающей одно за другим перья его крыльев как промокательную бумагу, впитываясь глубже. Больно, невыносимо больно рвать это изнутри, в отчаянии пытаться разделить надвое себя, свою душу и функцию, отринуть то, что ненавидишь, отказаться от него, переломать, переплавить в иное, остаться безоружным - наплевать, он все равно больше никогда не сможет его использовать. Не сможет себя заставить! Трещины в клинке - трещины в функции, трещины больше, чем просто в сути его самого. Черноты слишком много, но здесь и сейчас она становится его силой, обманчивой и предательской. Чернота и расплавленный, жидкий янтарь, мечущееся в агонии ртутное серебро. Холод, рвущийся добраться сквозь трещины до живого тепла внутри... Наплевать. Он избавится от того, что ей так ненавистно, от того, что отнимает у нее то, что ей дорого. Избавится, даже если этот мир придется потом спасать голыми руками. Это копилось, ни день, ни два, и даже не годы, выплескиваясь сейчас со всей отдачей бесконечно долго сдерживаемых эмоций. А сделать остается так немного - всего-то перехватить за рассекающий ладонь металл, сжать покрепче, да об колено, и все закончится. И больше не будет орудия палача, некого и нечего будет бояться. Все будет так, как она сказала. Только прощение, только раскаяние и искупление вины, и никакой больше смерти. Дыхание вырывается хриплым свистом, обжигающим губы, раздирающим легкие. Совсем немного...

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Металл режет руку, рассекает ладонь до кости. В этом отчаянном порыве слишком много ненависти, слишком много боли и черноты, чтобы почувствовать, ощутить даже такую малость. Кровь капает на пол, стекает струей, обжигающе горячей, добавляя в это безумие пряно-соленую ноту, сводящую с ума, хищную, подстегивающую, требующую немедленно завершить начатое. Безумный смех в голове, почти что паника, почти что безразличие. И жить с этим невозможно. Все тело пробивает дрожью, словно разрядом тока по нервам... Мир вокруг не существует. Не существует вообще ничего, кроме него самого, рвущейся, отравляющей насквозь все тело тьмы и ненависти, и клинка в руках. Черно-белая реальность, вылинявшая, лишившаяся цвета, кроме запаха крови, кроме запаха озона, собственного отчаянного янтаря и ненавистного, холодного серебра в руках, с размазанным по нему алым.
Джей даже не успевает понять, когда что-то резко меняется, когда на грани сознания яростной вспышкой перед глазами на мгновение возникает яркое пламя, бьет безжалостно по глазам, обжигая, ослепляя совсем, ошарашивая, не давая опомниться, а вслед за ним происходит и вовсе невозможное: почти сломанный, почти побежденный меч, эта ненавистная ему функция истаивает в руках, исчезает, так и не сломавшись, так и продолжая существовать, исчезает, словно прячась от него самого, от этого мира, от черноты. За нее хочется ухватиться, добить, пальцы хватают отчаянно воздух, сжимаются бессильно, цепляются за пустоту в непонимании, словно упустив что-то важное. Тьма не хочет выпускать добычу, ненависть все еще бьет отравленным гейзером, кипит, туманит сознание, замирая лишь на мгновение...
Кажется, что позвоночник вот-вот переломится, потеряв точку опоры, как будто с исчезновением цели невидимый кукловод единым взмахом ножа перерезал все державшие его тело нитки. И остается только неловко переступить ногами этого неуклюжего материального тела со стоном, пытаясь устоять. Пропитанные чернотой крылья тянут назад. О, они никогда не ощущались тяжелыми настолько, неподъемными, невыносимыми. Казалось, мог бы, срубил бы под корень, снес бы их сейчас, бесполезные, никому не нужные, переломил бы, выдрал бы с корнем из плеч... Наваждение. Резкий вдох. Считанное мгновение, песчинкой замершее в часах. Нет, он не позволит себе упасть! Ни за что не позволит себе этого сейчас! Нельзя! Что-то бьется еще на грани переломанного, вывернутого сознания, что-то не дает сорваться окончательно, превратиться в пустую оболочку, что-то, вызывающее отвращение даже большее, чем функция, заставляющее устоять любой ценой.
А уже в следующий миг, что-то живое и яркое, что-то теплое настолько, что кажется обжигающим для промерзшей насквозь души, словно становится по другую сторону от тьмы, на мгновение позволяя найти баланс, точку опоры. Так вовремя!
Ее голос доносится словно сквозь вату, плутая в тумане, слова разбираются с трудом. Но не чувствовать это сейчас просто невозможно! Руки, вцепившиеся в его плечи, горячее гибкое тело, сбитое, частое дыхание, бьющееся совсем рядом трепещущей птицей сердце. Ярость! Ее полыхающие эмоции, ее свободное и чистое пламя.
Не дающие потеряться в обломках самого себя, так словно никогда и не собранных на самом деле воедино от сотворения времен. И реальное, возвращающее, силой буквально вытаскивающее его в этот мир присутствие, как спасение от безумия. Как последнее, за что еще можно бороться, за что стоит жить. Руки, удержавшие на краю пропасти. Ярость плачет, и это встряхивает не хуже только что погасшей вспышки. Ненависть поднимает было голову с новой силой, к самому себе, к тому, что посмел довести ее до слез. Зачем он ей в самом деле?! Крылья за спиной мерзко дергаются, словно живут своей жизнью, вцепившаяся когтями хищной твари в оперение чернота. Ненависть, причиняющая боль им обоим... Усилие воли кажется неподъемным. Просто на то, чтобы остановиться, вцепиться самому в обнявшую его девушку, обнимая одной рукой за талию, крепко, привлекая к себе еще ближе, насколько это возможно, уходят последние, собранные из разодранных лоскутков, остатки самосознания.
Рваный, глубокий вдох, путающееся где-то в груди хриплое дыхание, нахлынувшая тишина, словно весь мир, все реальности разом поставили на паузу. Равновесие, замершее, остановленное ее руками, движение маятника. Уже только за одно это можно быть благодарным до конца жизни, за возможность, наконец, вдохнуть воздуха перед новым шагом. За эту секунду подаренного нежданно выбора, возможности доверить и довериться, увидеть впереди нечто большее, чем эфемерную идею, лишенную хоть какого-то смысла, кроме собственного упрямого идеализма, в мире, отрицающем само его существование, как нечто недостижимое, как нечто, возможное лишь на словах.
Ее искрящееся, горячее, искреннее серебро слепит не меньше, чем ненависть. Очищает, выжигая, почти что чистым огнем. Его так сложно принять, но и оттолкнуть - немыслимо. Раскрыться этому потоку - осознанно, принять его, с чувством вины, несколько первых мгновений - почти задыхаясь. В этом серебре спектра больше, чем в искрящимся на солнце снегу. В нем больше эмоций, больше жизни, чем в любом равновесии, пробирающих до самого дна, стремящихся выскрести, вытравить в нем все то, чего по ее мнению быть не должно, выгнать черноту, не взирая ни на что, не сомневаясь ни на мгновение. Жизнь. Жить - это, на самом деле, очень больно. Но здесь не успеть понять, здесь не успеть направить, здесь можно только принять, ощутить и поверить.
Слова. Их так много. Ярость продолжает говорить, доверчиво глядя на него. Глубокая, бездонная открытость мгновения. И осознание того, как важно, как нужно было все это услышать. Ну хоть от кого-то, а от того, кого любишь, - просто бесценно. Можно сколько угодно все понимать самому, можно цепляться за придуманные ценности, можно доказывать, теряя смысл, день за днем одно и то же, пока не перестанешь слышать сам себя. Можно. Но как же легче становится дышать, когда все это произносит кто-то еще. И тогда слова перестают быть пустым звуком, обретая смысл и суть. Настоящую ценность, становясь почти что реальностью, внезапной, и почти осязаемой. Идеал, к которому можно стремиться, не только ради себя самого.
- Спасибо, - голос все еще хрипит, на губах солоноватый, скользкий и тягучий привкус, но улыбнуться в ответ на такое, глядя в ее сияющие глаза, чувствуя, как проясняется сознание, - Спасибо, что в меня веришь.
Как объяснить ей словами, насколько это нужно, как много сил это дает, как помогает двигаться дальше? Как показать, как много это значит, как этого не хватало всегда, и как тяжело научиться принимать самому, как что-то возможное, дозволенное для такого, как он.
Нижний Предел. То, чему он никогда не желал случиться. Забыть? Нет, такое нельзя забывать. Будущее далеко не всегда радужно и милосердно, но если верить не в кого и не во что, то и незачем жить. Не для того ли он в своем вечном упрямстве выбирает тот путь, в котором есть хотя бы проблеск света, ради которого стоит бороться, не жалея сил? Не потому ли так ненавистна ему функция палача, не оставляющая этого самого шанса, не дающая выбора никому, даже ему самому? Утопия? Пусть так. Лучше смотреть в высокое небо, надеясь хоть раз до него дотянуться, чем брести в потемках, пригнув голову к земле.
- Все, что ты говоришь - правда. В функции палача нет ни капли справедливости, она слепа. Но я действительно хочу для этого мира лучшего будущего, и для воплощений, и для людей, может быть, вопреки здравому смыслу. Потому что это то, каким я сам действительно всегда хотел его видеть.
Крылья, потрепанные, с каплями серости на кончиках перьев, все еще ощущаются за спиной тяжестью, но тяжестью послушной, неожиданно подвластной сознанию, а не инстинкту, и осознание этого вызывает недоуменную растерянность. Замереть на мгновение, неловко, непривычно расправляя одно и также медленно складывая обратно. Об этом можно будет подумать потом, к этому еще придется как-то привыкнуть, с этим всем придется как-то еще научиться жить. Жить так, чтобы в мире было хотя бы немного больше той справедливости, которая нужна им обоим, и меньше функции, которая приносит столько зла.
- Розги я не обещаю, - на это предложение, яркое, нелепое, но не лишенное в своей образности доли истины, хочется рассмеяться, не смотря на давящую на плечи усталость, не смотря на всю глубину серьезности и тревожности происходящего, - Их на всех не хватит. Но можно начать с тех, кто заварил всю эту кашу, и заставить их помогать нам ее расхлебывать.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]- Насколько?.. - переспросить, прикрывая глаза, переводя дыхание наконец только теперь, чувствуя, как эмоции отхлынули волной, словно соскребая с берега в свою пучину остатки сил. Как накрывает на какие-то секунды неподъемным грузом усталость, и все, что удерживает сейчас от того, чтобы провалиться почти что в апатию, - это ее взгляд, ее руки и голос. Прикосновения. Теплые, настоящие. Почему они так мало придают значения таким вещам, уповая на энергию, на обмен и соприкосновение сил больше, чем вот на такие, совершенно не сложные ведь в своей сути вещи? Порой, просто чтобы придти в себя, нужно ощутить что-то вот такое предельно простое, и такое на самом деле понятное.
Они обмениваются мыслями, они обмениваются чувствами, они сплетаются друг с другом стихиями, если этого хотят, и в то же время, они бесконечно далеки друг от друга. Словно ничего не изменилось, словно материальное существование так ничему их и не научило. Они - воплощения. Но что они в итоге знают даже о самих себе? Да и стоит ли знать, на самом деле? Стоит ли ей, Ярости, знать о том, что он на самом деле такое?.. А сам он знает ли, или только догадывается, или, быть может, и это всего лишь иллюзия и игра незримого кукловода, давшего им имена и функции. Но даже если и так... Даже если это и правда, они личности, а не игрушки, не куклы, не пустые марионетки, которыми можно играть как вздумается. Рваться из сетей и веревок больно, оставляя на них клочья выдранных перьев, крови, содранной кожи, кому как не ему это знать. Идти поперек там, где тебе прочерчен путь вдоль, протаптывать по пеплу, по крови, по грязи собственный путь - сложно, и еще сложнее - не падать на этом пути.
Насколько... С каких пор он так сильно ненавидел все свое существо? Порой казалось, что прошло уже больше, чем вечность, растянутая во времени, нарезанная кадрами кинопленки, рассыпающимися, путающимися в памяти. Кадрами, на которых так много крови и холода, на которых так много ненависти и непонимания, яркими и ослепительными до черноты в глазах вспышками жестокого в своей слепоте правосудия, тягучим, бесконечно долгим одиночеством наедине с собой и своей сутью. Холод. И равнодушное равновесие. Это невозможно любить. Это невозможно даже постичь в полной мере.
Что это? Шутка, издевка мира, что он не может с этим жить, с самим собой? Что его выворачивает от осознания, от невозможности принять это в себе? Или его собственная ошибка? Что это - навязанное, или собственный выбор? А если да, то что он выбрал и когда? Функцию ли, как приложение к душе, или душу, как приложение к функции? Память, смазанная чернотой, проваливающаяся в пустоту. Слишком далеко, слишком глубоко во времени, не дотянуться и не понять. Да и нужно ли?
Тепло. Физическое тепло, тепло эмоций, тепло энергии, тепло улыбки, нежданной заботы. Отзывающееся внутри таким же теплом, плещущимся янтарным золотом, словно обращенное к лучшей части его самого. Мягкие руки, улыбка, касания губ к запястью. На это в ответ можно только улыбнуться и кивнуть, выдыхая медленно, отпуская прятаться в тихом, спокойном омуте все свои страхи, чертей и демонов, в прозрачную, кажущуюся понятной и чистой, но такую обманчивую воду. Отпустить их сейчас да, опасных, хищных, гнилых, почти побежденных, но все ещё живых, и, мысленно усмехнувшись, покрыть все это толстой коркой серебристого льда, сотканного из ее силы, закрыть, закупорить, как злобного джинна в бутылке, чтобы однажды, накопив сил и уверенности, дать им всем бой лицом к лицу.
- Спасибо, - на выдохе, повторить это снова. С благодарностью, совершенно искренней, немного усталой, но чистой. Быть не одному. Так... Странно. Слышать о том, что ты нужен - странно не меньше, когда тысячи лет жил с осознанием совершенно иного. Нужность? Как это применить к самому себе? Понять это оказывалось сейчас едва ли не сложнее, чем понять то, что такого, как он, можно любить. Сложнее, но даже эти слова становились опорой, надеждой на то, что в этом шатком мире ему еще найдется какое-то место. Именно ему, а не долгу. Также, как в его личном мире, всегда нашлось бы место ей...
Что такого он делал с собой, кроме безрассудства? Ценить кого, себя? На эти слова хотелось рассмеяться с горечью и недоумением. Как можно ценить того, кого ненавидишь? Как можно ценить себя, когда даже не понимаешь, в верном ли направлении идёшь, или просто переставляешь ноги по инерции, чтобы не упасть?
Нет, конечно, он не всегда так считал, но чаши весов, казалось, находились в вечном движении. В вечном оценивании самого себя, словно в уже наступившем посмертии, где все решается единственным пером, а, точнее, его цветом. И как же дорого он бы дал, чтобы этот цвет оказался белым. Ради неё, ради нелепых, но таких дорогих, въевшихся, вдолбленных, вбитых в себя светлых идеалов.
- Обещаю, что буду осторожнее впредь, - ответить на её не то требование, не то просьбу тихо, с нежностью и пониманием, без упрёка, без укора за этот почти ультиматум, принимая его как то, на что она, и только она могла быть в праве. Да, это безумно сложно понять, осознать, чем заслужил такое, но это - тоже своего рода доверие. Доверие в том, чтобы не спорить, доверить свои страхи и сомнения, и не отказывать в этой простой вещи. Не ломать не им принятое решение, не им созданное принятие.
Да, это обещание будет очень трудно выполнить. Он не раз еще будет срываться, не раз придется напоминать себе об этой почти что клятве, выжигать ее в памяти, взывать к этому моменту каждый раз, когда мир пошатнется вновь. Но оно же станет тем маяком, который не позволит заблудиться в темноте. Обещание данное той, кто всегда имела для него значение большее, чем он сам, чем весь остальной мир, разбитый ли вдребезги или целый.
Джей хотел сказать было что-то еще, о чем-то спросить, но слова застряли в горле от ее действий, заставляя вздрогнуть всем телом, выдохнуть неровно и рвано, от неожиданности распахнуть глаза, ничего не видя при этом перед собой. Дрожь, тепло ее дыхания, щекочущее перья, все еще раскрытых крыльев, гладящие, перебирающие прикосновения пальцев. От них трудно дышать, сложно придти в себя, так странно и остро. И почему, почему никто не сказал ему раньше, что это может быть так?! Почему то, что она делает с этими такими иллюзорными, такими холодными обычно крыльями, которым положено вообще было исчезнуть вместе с почти разбитым мечом, как касание к обнаженной коже?! Растерянность такая, что слов не найти. Как могут они ощущаться так? Да как могут вообще ощущаться? Разве... Разве могут они существовать в этом мире, разве могут быть частью его самого?! Могут. Оказывается, могут. Могут разворачиваться, могут складываться подчиняясь его потерявшемуся в происходящем сознанию, их можно чувствовать в полной мере, от спины до кончиков маховых перьев... Попробовать уложить это в голове и понять, что безнадежно, только не сейчас, не когда она стоит вот так, вжимаясь во внезапно такое живое и настоящее оперение.
"Что же ты делаешь?" - какой смысл задаваться этим вопросом, если даже сам не понимаешь, что происходит.
Доверять среди них можно единицам, и только тогда, когда ты сильнее, или готов мириться с последствиями. Исключения - возможны, но подобны драгоценным камням в замусоренной реке. Исключения безрассудны, но именно они и делают жизнь стоящей того, чтобы ею жить. Исключение стояло за его спиной, вцепившись в него руками. Исключение, смысл его жизни и борьбы с самим собой. Его поддержка, та, с кем рядом, даже просто рядом, он мог хоть во что-то верить, с кем рядом мог и хотел быть сильнее.
Простой закон “каждый за себя”? Или все таки совместными усилиями ради общего блага? Где та грань, за которой свобода каждого превращает все в хаос вместо гармонии? Где та убежденность и убеждения, за которые можно сложить голову? Короткий и простой путь далеко не всегда самый верный, этому раз за разом, снова и снова учила его жизнь. А в праве ли он тащить за собой, за ними, этот мир через тернии к далеким звездам, в праве ли пинать через грязь и острые шипы, даже если готов лезть, срываясь, за ними сам? Или, быть может, это удел одиноких идеалистов?.. Но все это философия, вопросы и слова, и ковыряться в них можно будет лишь тогда, когда все закончится, если еще будет кому ковыряться.
- Я не хочу сдаваться даже не попытавшись во всем разобраться и исправить, если это будет возможно, - он все же обернулся, аккуратно выворачиваясь из ее рук, прижимая крылья к спине, неловко, беря ее руки в свои, обхватывая ладонями, по-своему пытаясь согреть, как делал это порой, в далеком прошлом, - Может быть, это глупо, но иначе я буду и об этом жалеть до конца жизни. Но я не справлюсь один, кажется, даже с самим собой. Я прошу тебя о помощи, моя Ярость. Потому что никто, кроме тебя не сможет помочь мне справиться с тьмой. А я… Очень не хочу давать ей волю.
Такая же простая констатация факта. Признание, откровенность, и, едва ли не впервые в жизни просьба о помощи. В том числе самому себе.