[icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]Египет - царство песка и зеленых оазисов, земледелия по берегам дарующей жизнь реки. Царство искусств, ремесел, религии, процветающее, оно развивалось быстро, вписывая свои страницы в летопись истории всего остального человечества. Когда-нибудь, потомки этих людей, возводящих свои дома из глины и роющих колодцы, еще оставят всему миру свои загадки, записанные иероглифами на бесчисленных потертых камнях, когда-то великие пирамиды поднимутся к небу и засияют полированным белым камнем под жарким солнцем пустыни. Египет - одна из тех колыбелей, в которых растет, агукая и улыбаясь младенец будущей великой цивилизации, которая долго еще будет будоражить в далеких будущих веках умы и сердца и еще не родившихся ученых, и простых людей.
Джей нравилось бывать здесь, наблюдать за этим рождением, за первыми робкими шагами, поддерживать иногда за руку, а иногда подталкивать легонько в спину, предлагая идти дальше. Ей нравилось смотреть, как они живут в гармонии с природой, как возделывают зерно, как шьют, как делают посуду, покрывая ее все усложняющимся орнаментом, как изучают мир и самих себя. Как постепенно растет и развивается народ в благословенной долине реки Нил. И пусть ей часто казалось, что нечем дышать, среди песков пустыни и влажности ила, делающим землю столь плодородной, почти-что черной, в которой привольно росли хлеба и лен, пусть ей, Ледяной, почти что больно было находиться здесь, под палящим солнцем, щедро согревающим этот бок планеты, а душа просила льда полюсов и снежных, трескучих зим с их пресным запахом нетронутых сугробов и промороженной древесной коры, она ни о чем не жалела здесь, среди шума городских улиц и рынков, зелени тростника и в тени под стенами храмов. Та-кемет, Черная земля, словно напоминание им всем о том, что даже чернота может быть полна, и даже в ней может рождаться жизнь, и в нее же уходит и смерть. Гармония, естественный порядок вещей, добро и зло, разделенные покачивающимися медными чашами весов. Смена дня и ночи, восходы и закаты, разлив и отлив Нила, ход звезд по небосводу, кажущиеся незыблемыми и в то же время такими незаметными, законы природы. Даже порядок и хаос не могут существовать один без другого, не могут друг без друга, сталкиваясь и переплетаясь подобно свету и тени, сменяя друг друга, находясь в вечном движении тонкого и хрупкого равновесия противостояния и дополнения, создают то, что называют гармонией. И, казалось, что даже не намеренно брошенные здесь, в этой долине, ее слова, ее редкие рассказы, и сами становились семенами, посаженными в сырую, теплую, плодородную почву, прорастали хрупкими на первый взгляд, но сочными всходами в мифах и легендах, становились основой мира и порядка, основой закона и правления в этой земле. Маат. Джей и сама не заметила и не успела понять, как и когда люди дали ей здесь это имя, когда и как ее крылатый образ стал символизировать для них то, что называли они божественным законом и порядком, когда и здесь на земле, размышляя о своем посмертии, они избрали ее судить их поступки, мысли, чувства и грехи. Судить и направлять. И, пусть она не говорила об этом вслух, но ей было жаль их, искренне и открыто жаль тех ее последователей, которые становились судьями на земле, тем сочувствием, которое сложно постичь, хоть раз не подержав в своих руках всю тяжесть столь легких и даже призрачных на вид весов, на одной из чаш которых, как рассказывали люди, лежит почти ничего не весящее ее белое перо. Как наивно, как грустно и как... Порой больно. Но люди - это люди. Они сочиняют для себя красивые и одновременно жестокие сказки, перевирая безбожно все то, что не в силах постичь и понять до конца, путаясь в своем видении мира как в паутине, но упрямо находя пусть свой, но все-таки выход.
О, сколь многих из воплощений манил на самом деле к себе Египет, сколь многие оставили в сердцах людей семена своей собственной веры, посеяли собственные чувства. Скольким из них позже возвели памятники, причислив их, бессмертных, играющихся с миром и с душами людей по своему усмотрению, в ряды богов и богинь? В честь них строили храмы и устраивали праздники, им молились и поклонялись, их любили и их боялись, но здесь, как ни где быть может, больше, многие из них позволяли себе быть среди людей самим собой, давать себе волю, своим чувствам и своей стихии, не скрываясь и не прячась,не пытаясь зачастую даже притворяться людьми, которые, в общем-то этого от своих божеств, казалось, вовсе и не хотели...

Жестокость. То, что произошло здесь, в этих землях, стало полной неожиданностью даже для нее. В тот день, казалось, покачнулся на мгновение едва ли не весь мировой порядок, пошатнулись основы и без того не слишком прочного мира. Пошатнулись, но устояли, пришли в равновесие. Но какой ценой? Чем пришлось заплатить за это Вселенной? Энергия, огромная, бесконтрольная, сметающая все на своем пути просто потому что может, энергия обрела нового хозяина, а остатки расплескались по миру, затронули каждого из них, обойдя разве что тех, чья суть по природе своей не способна была принять и капли этого жуткого, почти что черного оттенка. И, пусть люди и эту историю переврали на свой лад, в своих заблуждениях они ушли не так уж далеко на самом деле от истины.

Песчаные бури в пустыне - не такая уж редкость. Вот только редко, когда возникают они средь ясного неба, застилая собой весь горизонт от края до края, наращивая, набирая невиданную мощь, поднимаясь от земли, смешиваясь с ураганным ветром, сметая, счищая на своем пути все, к чему прикоснутся, ломая деревья и дома словно игрушки, обдирая с людей кожу, пропитываясь запахом крови и оставляя после себя погребенными целые поселки. Это не шутки ветров, не капризы переменчивой погоды, это - хаос во плоти, плещущая во все стороны, буйная, помешавшаяся, бешеная энергия, которая не ведает пощады, не знает разума. Она воет, рычит, рвется сама из себя, и, кажется, что и сама себе не рада, круша все на своем пути, в ней багровые всполохи мешаются с темнотой, а яркое и алое словно и само стирается беспощадно песком. Для людей - гнев богов, для самих богов - немой крик безумия.

- Что сидишь?! Живо в дом! Закройте все двери и окна, прячьтесь! - казалось бы глупый приказ, но малый шанс на спасение лучше, чем никакого. И пусть в разрушенных домах этот самый шанс невелик, он все же выше, чем у тех, кого протащит по земле, обгладывая до переломанных костей песок. Схватить на руки ребенка, испуганно цепляющегося за ее одежду, впихнуть пробегающей мимо женщине в руки. Джей не до сантиментов, слишком уж велик шанс того, что никого и ничего не останется здесь через несколько минут. Нет, не вывести, не вытащить за столь короткое время отсюда всех этих людей, но она не для того и пришла сюда, чтобы молча смотреть, как их жизнь растворяется в буре, словно и не существовало их никогда.
Они не виновны, они не сделали никому зла, им некуда и не успеть убежать, и это не справедливо, ни капли, ни на одну самую мелкую медную монетку не справедливо! Смертные, люди, доколе им попадать в жернова их, воплощений, мельницы?
Буря надвигается, встает перед глазами стеной из пыли и песка, все ближе и ближе, переливается оттенками алого, желтого, багрово-черного, клубится, подобно извержению, летит, неудержимая в своей разрушительной свободе. И это даже красиво, той красотой, которая способна напомнить любому о том, какой дикой и необузданной может быть сама природа, когда ничто и никто не сдерживает ее. Как прекрасна мощь разгулявшейся стихии, сотрясающая своим грозным громовым рычанием рвущийся от шквального ветра воздух. Красиво... И - смертельно опасно.
Но она - не человек. Она - воплощение. Воплощение порядка и равновесия, и кому как не ей знать, что на любую силу и стихию найдется другая сила, которая однажды встанет на ее пути. Серебро плещется в руках, его так много, что, кажется, даже в душном мареве словно сквозняком из другого, далекого мира, приносит глоток холодного, морозного воздуха.
- Хватит, - ее голос звучит негромко, но строго, когда Ледяная заступает дорогу буре, выпуская с ладоней волну серебра, поднимающуюся невидимым для людей, но прочным, равнодушным ко всем потугам извне щитом, накрывающим этот маленький, словно игрушечный, поселок, пряча за ним людей. Крылья распахиваются за ее спиной сами собой, а ветер треплет длинные волосы, но ничто это не имеет уже значения. Материальный мир существует словно отдельно, и все, что имеет значение здесь и сейчас - лишь энергия и стихия, да чаши весов.
- Остановись, Гнев, - это не просьба и даже не приказ, это - холодное и ледяное спокойствие, смешанное со стремлением не дать натворить еще больших бед ни для других, ни для самого себя. Меч ложится в руку легко и привычно, искрится серебром, но атаковать не спешит, и в этом кажущемся холоде, в этом спокойствии и кажущейся неторопливости - последняя возможность для того, кто перед ней сейчас, хотя бы попытаться остановиться самому, - Хватит, ты зашел слишком далеко.

Двигаться навстречу или отступать, дергаться, глядя на надвигающуюся бурю, читая в переливающихся оттенках энергии как в открытой книге все то, что, пусть не сказанное вслух, но слышное на том ином уровне восприятия, которому не нужен голос, - зачем? Зачем суетиться, пока ветер, наращивая свою силу, треплет крылья, словно предлагает улетать отсюда, пока это не поздно, спасаться бегством, спасать саму себя и не заступаться ни за кого, ни за этих людей, ни за того, кто почти поглощен безумием и чуждой силой. К чему здесь паника и лишние движения, когда на тебя налетает сама пустыня, смотрит на тебя не-глазами, смакует мысленно твою смерть? О, это было даже забавно. Чувствовать, считывать в этом немом крике все то, что ей и без того было прекрасно известно. Люди - смертны, люди родятся вновь. Мир меняется, меняются сущности, а ее порядок вызывает насмешки и отвращение, как и она сама, что смеет навязывать его другим. Смешно, смешно и иронично, словно эта взбесившаяся сущность, лишенная последних остатков разума, если они вообще у нее когда-то были, посмевшая подчинить себе чужое сознание, и открывшая прожорливую, оскаленную, вымазанную пеной, пасть, могла сказать ей, Ледяной, нового, того, что она не слышала еще и не знала, того, что ей не повторяла вновь и вновь тварь, быть может, куда более опасная, куда более темная, даже не спящая, а вечной тенью преследующая ее саму. Хотелось смеяться и хмуриться одновременно, хотелось расхохотаться в лицо этому безумию, возомнившему себя пожирателем всего живого, хотелось подманить его ближе, подпустить к себе, посмотреть, дать почувствовать себя диким и хищным зверем, а потом сломать хребет, послушать, как хрустнет кость, как энергия темная, безумная, разлетится на миллиарды осколков, гаснущих в ничто. Посмотреть, как будет эта сила бесноваться, как будет сходить с ума от бессилия, угасая и растворяясь в пустоте, в которой нечего разрушать, задыхаясь от собственной жестокости, выгрызая саму себя там, где некого и нечего будет грызть. Кто сказал, что так уж чужды ей подобные мысли? Улыбка на стыке всех этих желаний трогает ее губы, заставляя их изогнуться насмешливо и... Ни разу не добро. И в этот момент, в этом голосе, в этом ее взгляде прорезается на мгновение сущность не менее, а то и более жуткая в своей холодности и совершенно иного рода жестокости, чем эта зарвавшаяся тварь. Морозом по коже одновременно с тем, как тело принимает обманчиво-расслабленную, почти что небрежную на первый взгляд боевую стойку. Равновесие, ее собственное равновесие уже опасно пошатнулось, слишком близко подходя к той черте, за которой дожидается своего часа чудовище не менее, а гораздо более опасное, чем эта мертвечина, что никак не заткнется, чудовище, которое, быть может, и радо было бы примкнуть, к тому, что когда-то было Жесткостью, примкнуть ровно на те мгновения, которые нужны ему, чтобы обрести полную силу и смести со своего пути того единственного, кто способен был ему помешать. Но нет, равновесие все еще в ее руках, и серебро упрямой, сжавшееся до точки, до ослепительно-яркой белой звезды в черной пустоте, еще сияет, сохраняя разум и сознание. Личность. Ее собственная личность и ее собственный разум...
- Я думаю, что здесь только одно ничтожество, и оно только что что-то тут тявкало, принадлежащим не ему голосом, - ровный, спокойный голос, но на дне его горстью насмешек пересыпаются в жидом, плещущемся навстречу песку и чуждой энергии, серебре ярко-алые искры злости, - Но место здесь есть только для одного. И этот один - Гнев. Именно это имя тебе придется признать и именно ему подчиниться.
О, нет, не этой твари, которая посмела поработить себе разум и тело ее брата, было здесь и сейчас вякать в ее сторону, не этой твари, у которой уже не осталось собственной души кроме необузданной страсти к разрушению, стоило раскрывать здесь свою пасть.
- И судить я никого здесь не буду, - серебро мешается с поднимающейся из глубины ее собственной сути пустотой, холодом абсолютного ничто, и та, кого когда-то очень давно Гнев, Старший, привел в этот мир и назвал ее Джей, поднимает руку, улыбаясь как-то снисходительно даже, ловит обманчиво тонкими пальцами щупальце переплетенных, переплавленных в фиолетовое, энергий, одно из многих стремящихся добраться до нее, разорвать на части, медленно, заполнить ее хрупкую оболочку заставить мучиться, заставить кричать и умолять о пощаде, истекая кровью, захлебываясь болью, стремящихся, но... Находящих только пустоту в ответ. Тошнотворная жижа стекает сквозь пальцы, липким, обжигающим, но не причиняющим ей, Ледяной, ни боли, ни вреда, месивом.
- Я покажу тебе, кто отныне здесь твой настоящий хозяин.
Безразличие? Нет, это не безразличие, но и не отвращение. Это - ледяное, спокойствие, за которым скрывается, словно погребенная под коркой ледника, лава, злость на то, что все случилось именно так, на саму себя... Это то спокойствие, с которым приходится исправлять уже случившееся, с которым приходится наступать на горло собственным страхам, своим сомнениям, своим желаниям и мыслям, отсекая их как нечто лишнее, как совершенно бесполезное и вредное, сию минуту, здесь и сейчас.
Меч в руках - полупрозрачное, ледяное лезвие, две совершенные зеркальные грани... Потянуться, потянуться к полотну мира, расчерченному энергией всех оттенков, не обращая уже ни малейшего внимания на то, как треплет взбунтовавшаяся стихия ее крылья, как разрываются, треплются на этом не-ветру, перья, разлетаясь в стороны, исчезая в этом вихре серебряными искрами. Дотянуться до этих нитей, до алой и раскаленной злости, до полыхающей багряными оттенками лавы вулканов, до задорно-пламенных костров ярости, до раскаленных до ослепительно белых всполохов стремления к свободе во что бы то ни стало, зачерпнуть, дать растечься по клинку, переплетая с тысячами и сотнями судеб, энергий и стихий, ярких и свободных, сплетая с собственным холодным и отрезвляющим серебром, зачерпывая этого огня из своей памяти...
Пальцы все еще сжимают цепко часть чужой силы, словно обрывок перемазанной гнилью ткани, тянут к себе, рывком, не дают вырваться, отзываются в ответ прикосновением абсолютного холода, вымораживающей, хрусткой пустоты, ближе, еще ближе, почти что насмешливо наблюдая за тем, как крошится и рассыпается осколками, растворяясь в этом холоде та сила, что грозилась сделать из нее самой свою игрушку, переломанную и выпотрошенную куклу. Ближе... Не сбежать тебе, не сбежать, как ничто и никто сбежать не способен на самом деле, как все, что было, и все, что будет, вернется в ничто, превратится в пыль от прикосновений палача...
Мгновения, это длится всего лишь мгновения, а в следующую секунду, холод черноты сменяется серебром, и удар клинка рассекает уже изрядно потрепанные пустотой клочья фиолетовой стихии, решительным ударом прочерчивая ослепительную, искрящуюся инеем и пламенем линию, отзывается всполохами чистого огня всего мира и ее самой, и в этом лезвии, словно в зеркале отражаются в этот миг, разделяясь точно по линии удара две стихии, мрачно-мутное, почти что черное, клубящееся, дикое и необузданное, жестокое, стремящееся к разрушению ради разрушения, к причинению страданий и боли всем и вся, и - пламя чистой злости, первородное и живое, создающее, созидающее, защищающее всех и каждого, алое, поддерживаемое ее собственным обжигающим сейчас серебром.
Рассечь их, разделить в этом месиве, не обращая внимания на то, как, стоило только серебру взять волю над пустотой, ее перья покрываются алыми подтеками крови, как кожи касаются словно росчерками лезвий, разлетающиеся осколки чужой силы и обжигающие языки пламени. Это - зеркало и - равновесие, идеальное и выверенное до последнего вздоха равновесие и танец на лезвии невидимого клинка под ногами. Слишком знакомо ей самой, как это, балансировать не нем, босыми изрезанными до костей ногами, слишком знакомо ей самой, как это - бороться со стихией внутри, что стремится разрушить всех и вся. И это знание, это равновесие, что жило с незапамятных времен в ней самой, Джей тоже вкладывает в этот удар, выпускает его расцвести в этом зеркале яркой серебряной искрой:
- Сражайся! Борись за самого себя! Ты - Гнев и ты - личность, которая была и будет сильнее чужой стихии. Неужели ты, позволишь какой-то безмозглой энергии взять над собой верх и просто уступишь? Смотри! Смотри в мое зеркало, смотри, скольких ты защитил, сколько прекрасного создал, сколько тепла и света принес в этот мир, скольких научил бороться. Смотри в свое отражение, смотри, как в нем я вижу тебя. Смотри, доверься этому, моему равновесию, почувствуй его в себе. Ты - Гнев, ты - сила и свобода, ты - воля к победе для любого и каждого. Не смей сдаваться! - в голосе Джей вместе с решительностью, заглушающей боль, прорезаются обжигающая злость на бессмысленность разрушений, и арктический холод уверенности в собственной правоте и правильности того огня, что должен здесь и сейчас взять верх, мешаются, переплетаются между собой, и вспыхивают непререкаемым хлестким серебром приказа.
[icon]http://s9.uploads.ru/t/kMOLJ.jpg[/icon]

Да, это правильно, это здесь и сейчас правильно и верно! Это бешенство и яркая, полыхающая, пусть и темная до самой ее глубины злость. Это правильно, даже если слова бьют наотмашь, как по лицу, и от них больно, почти что мерзко на грани, на грани какого-то падения вниз, какого-то почти что безумия, до потери запала. Но это - лишь мгновение. Потому что так - правильно, даже если больно. Так правильно, чтобы вытащить его самого, Огненного из этой пропасти, выбесить, разозлить, разжечь, даже если для этого придется самой шагнуть почти что в этот же самый провал, все это будет потом, это всего лишь рана, которая не брызнет сейчас алой кровью, но останется трещиной в ее собственной сути, трещиной, через которую будет снова и снова пробраться темнота.
Серебро. Это серебро в ее руках, которое она все равно не отпустит, которому не позволит угаснуть здесь и сейчас, подобное путеводной нити и в то же время хлысту, гибкому, хлесткому, рассекающему две стихии не уговорами, но подстегивающими ударами, как кнутом. Это - больно, но это - тоже правильно, здесь не до сантиментов, и не до сладких увещеваний. Здесь - борьба за жизнь, и жизнь не только их одних, за множество и множество жизней, которые даже не смогут родиться, появиться на свет, если отступить здесь и сейчас.
Это - уже даже не сражение, это - прямое противоборство энергий, в котором каждый сражается за что-то свое, и за что-то свое отдает свою жизнь, свою силу и свои чувства. Энергия Жестокости, энергия Гнева, энергия Справедливости - слишком разные и в то же время имеющие более чем достаточно общего, чтобы понять и почувствовать друг друга в полной мере. Здесь, в вихре из песка, что, кажется, прямо на лету плавится в раскаленном багровом с отблесками алого пламени, превращается в стеклянную крошку, что рассекает кожу и перья, оставляя такие же алые, как и огненные отблески, поцелуи на них. Не жаль, не заметно, даже не больно. Не чувствуется эта смешная, нелепая, физическая боль в этом вихре, в этой не-схватке и в этом не-сражении. Вытащить, вырвать из плена, словно хищника ударами кнута выгнать наружу, смотреть, как он скалится, сверкая огненно-красными злыми глазами, как бесится уже на нее саму, протягивая когтистые лапы, как скалится насмешливо и яростно, чуя свое превосходство.
Да, правильно, верно, нужно. Пусть это будет именно так, без уговоров, без игр и лишних слов. Равновесия здесь нет и не будет, да оно и не нужно. Хлестнуть по ним, по чашам весов, сделать это самой, добиваясь в ответ сдавленного рычания загнанного второго зверя, которому место отныне и впредь только в клетке. Да, пусть это тысячу раз несправедливо и больно, пусть от каждого жеста собственное серебро опаляет расплавленным жаром ее саму, пусть. Только так это правильно, потому что это - борьба уже даже не за жизнь, это - схватка за будущее, за то будущее, которое само по себе способно перевесить все и все уравнять.
Вдох! Удар приходится по руке и меч, чуть не разлетаясь на осколки от проснувшейся, взбунтовавшейся мощи, треснув, отлетает в сторону, пронзая насквозь эту бурю, вонзаясь в песок. Не важно, не имеет значения. Это - всего лишь клинок, будь он хоть сто раз частью ее самой. Не важно, потому что серебро все еще сияет, яркими искрами почти что белого света оседая на алом, потому что им двоим уже не нужно сражаться друг с другом, они не враги, и никогда ими не станут... Выдох. И хочется залепить от души пощечиной брату по лицу, встряхнуть этим жестом, отражением собственной ярости и собственной же на него направленной сейчас злости. Какого дьявола и всех бесов преисподней, придуманных людьми, этот несносный дурак снова попытался взвалить все на себя одного и поволочь в гордом одиночестве, ломаясь и падая под оказавшейся почти непосильной для него ноши?! Неужели он всерьез думал, что всем будет плевать? Неужели он думал, что ей будет плевать, если он исчезнет,  потерявшись, потеряв самого себя в этой бездне, в которой его едва не утопила чужая, не принадлежащая ему сила? Неужели он думал, что эта жертва хоть кому-то на самом деле нужна?! Да, то, что случилось - само по себе катастрофа, так зачем, за что, для чего приумножать еще больше то, что и без того стало трагедией?!
Серебро, переплетаясь с алым, кажется, само по себе злится, щетинится холодными искристыми иглами, непокорными и упрямыми, яркими. Серебро защищает людей и их поселение, словно щитом, проникает в песчаный вихрь, прибивая его к земле, выпадая даже в этот раскаленный день под ярким солнцем похожим на снежную и льдистую крупу осадком, сковывает в себе потоки ветра, словно вымораживая их свободный полет в себя и отправляя гулять на ту сторону, в пустоту бесконечности, растворяет всполохи и ошметки того, что осталось после сражения в этом ничто, оставляя лишь их двоих стоять посреди сверкающего стеклянной поверхностью переплавленного песка, покрытого морозным, не спешащим таять даже под яростными лучами, узором. Двоих - крылатую девушку, да взбешенного, но укрывшего ее в свои огненные объятия парня. Боги? Да если бы. Воплощения, увы, не боги, но именно из таких вот случайностей и рождаются легенды и мифы.
Поцелуй не успокаивает, во всяком случае, не сразу, и несколько секунд Джей еще продолжает бороться, продолжает держать в руках эту серебряную нить, что сейчас связывает их двоих, продолжает вливать в него, Гнева, и без того полыхающего злостью свою собственную силу. Еще несколько секунд, она даже не видит его, не чувствует на себе его руки и прикосновения губ, не осознает в полной мере эти объятия и эту какую-то собственническую, но все-таки почти что нежность. Мир, реальность, действительность, все переплетается в потоки энергии и силы, в ворох расцветающих, словно выдыхающих спокойно и свободно вероятностей. И все же... Все же в какой-то момент ее губы размыкаются в ответ на выдохе, когда Ледяная закрывает на несколько мгновений глаза, прежде чем вернуться в эту действительность, прежде чем этот поцелуй все же становится взаимным, и - наступает, пусть и хрупкое, но все-таки уже гораздо более живое равновесие. Нет, здесь и сейчас Джей уже не хмурится, но в ее глазах, постепенно светлеющих, все еще плещется строгость и злость, переливаясь в почти что спокойствие, смешанное с неверным, но все-таки облегчением. 
"После того, как сам для себя едва ли не решил навсегда исчезнуть", - нет, она не скажет здесь и сейчас этого вслух, но солнечные лучи уже касаются рассеченной кожи и соленая кровь саднит болью, засыхая, спекаясь, оставляя подтеки на белом.
-  Что же... Тогда решай, - прикосновение к щеке брата выходит все равно ласковым вопреки всей строгости слов и взгляда, прохладным и почти что нежным, - Пойдешь ли ты со мной сейчас, пока не случилось больших бед с людьми и, главное, с тобой самим.
Кожа Гнева под ее пальцами кажется обжигающе-горячей, но не убрать руки и не отвести взгляда от его все еще полыхающих яростью глаз. Да, она не позволит ему этого больше, не оставит одного, не отпустит от себя сейчас и не уйдет, даже если он попытается ее прогнать. Ведь, как бы он ни рычал и ни злился на нее, здесь ему куда больше, чем ей самой, нужна была помощь. Ее руки, ладони, скользят по его плечам, по груди, гладят, убирают ссадины, стряхивают песок, очищают, и не только снаружи, убирают, стирают остатки грязно-фиолетовых отблесков, заботливо и в то же время решительно, как могла бы сестра заботиться о старшем, но наломавшем дров, и все равно бесконечно важном и близком брате, о том, кто ей всегда был дороже ее самой.
- Я не оставлю тебя сейчас. И, раз уж я... Твоя Справедливость, - Джей даже не пытается здесь и сейчас это оспорить, - То и мой Чертог или любой мой дом - это и твой дом тоже. Прошу тебя, пойдем со мной.
[icon]http://s9.uploads.ru/t/kMOLJ.jpg[/icon]

Запахи. Запах крови - солоноватый, металлический, немного горький. Сухой и пресный - каленого песка и опаленных перьев - самую малость. Запах ветра, в котором, кажется, все никак не растворятся окончательно капли энергии, колющие кожу, обжигающие восприятия. Схватка окончена, но, кажется, даже реальность, материальная и такая равнодушная обычно, еще не осознала это в полной мере. Запахи смешиваются, сливаются, наполняют легкие, заставляют дышать глубоко в попытке очиститься от них. Серебром? Да, еще немного серебра и - прохлады, той прохлады ледяных горных вершин, бескрайних полярных снегов, что никогда не появлялась здесь, бережной и в то же время решительной, освежающей и успокаивающей.
Пульс замедляется так мучительно не быстро, словно само время вокруг превратилось в застывающую на палящем, подобравшемся к своему зениту солнце, смолу, каплю янтаря, в которой они двое - единственные, кто еще дышат, кто еще жив, кто еще пытается бороться. Янтарь? Да, это тоже ее янтарь, солнечный и прозрачный, наполненный светом, успокаивающий иначе, мягкими прикосновениями, терпко-сладкими, кажется, почти что на ощупь, как растворенный в родниковой воде сок тростника.
Яростное, багровое пламя успокаивается тоже, не сразу, не угасая, но превращаясь в ровное и какое-то виноватое почти что сияние в зеленых глазах Гнева. Нет, ее не обманет его улыбка, в которой изгибаются его губы. Горечь, неуловимая почти что, но все таки горечь касается их, чувствуется на выдохе - неровном, словно в попытке сдержать, слышится в голосе. Иллюзия спокойствия, иллюзия принятия. Нет, не обманет ее этот мираж - его призрачным стенам еще только предстоит окрепнуть, и им всем, всем и каждому, а не только им двоим, стоящим посреди почти что пустыни, предстоит понять и осознать в полной мере то, что произошло и смириться, радоваться по непониманию и недалекости, или огорчаться в глубинах сострадания и ощущение мира. И пусть ее клинок, что сейчас застыл серебряным росчерком, вонзенным в песчаное стекло, пусть и она сама, что в глубокой, далекой, забытой, нездешней древности и были тем, что растворяло в себе и вселенной любую энергию, навсегда стирая из бытия, кому как не ей, поэтому, именно поэтому было знать, как глубоко вонзаются в душу, которой даже нет еще, острые шипы вины, кому как не ей было знать, что смерть, окончательная и бесповоротная - чудовищна по своей сути. Они, живущие на земле, среди смертных созданий, вновь и вновь наблюдая за тем, как гаснут их огни, сотнями, тысячами, миллиардами, как день за днем, мгновение за мгновением совершается круг между ней и рождением, они обесценили для самих себя эти сакральные понятия. Понятия жизни, понятия смерти. И стало так... Просто решать, так просто судить и карать, приговаривать к исчезновению, кажется, словно к единственно правильному, единственно верному, и лишь в тот самый миг, когда кровь действительно обагряет руки, и в них замирает, рассыпаясь на беспомощные, жаждущие выжить, барахтающиеся в подступающей пустоте искры, жизнь, приходит истинное осознание бесповоротности и - мучительной неправильности, словно стихает и не звучит больше чей-то голос, даже если был он диким рычанием. Бессмысленность убийства понимают лишь те, кто хоть раз перешагнул эту черту в полной мере, становясь тем самым, против чего пытался бороться. Убивший дракона сам станет драконом... Далеко-далеко на востоке когда-нибудь эта простая, едва только зарождающаяся мысль однажды окрепнет.
То, что случилось - трагедия. И бессмысленно это отрицать. Трагедия непонимания, невмешательства, чудовищная ошибка, которой не должно было быть. И всем им еще долго предстоит пожинать ее плоды. Но жизнь, упрямая, составляющая всю основу бытия, продолжается, и останавливаться нельзя. Нельзя тонуть в бездне вины, кому как не ей это знать. Кому как не ей знать о том, как больно на самом деле гложет это чувство, как липко тянется оно из глубины подсознания, как отравляет и холодит сердце. Жить, бороться, идти вперед и наполнять, наполнять снова и снова чашу весов в противовес ей - вот тот путь, что ведет в будущее, по которому так трудно, но придется пройти. Да, это больно и тяжело, но Гнев не тот, кто привык сдаваться.
Смотреть на него сейчас, такого почти что растерянного, доверчивого к прикосновениям, к касаниям ее пальцев, под которыми затягиваются раны, смотреть и видеть это все: все, что случилось, прошлое, которое уже угасает, неверное, хрупкое, но упрямое настоящее и - будущее, которое ждет впереди. Смотреть на него и переводить дыхание, успокаиваясь, возвращая себе самой спокойствие и равновесие. Бой окончен. Вот теперь действительно окончен, и остается только призвать в руку выбитый братом, треснувший от удара клинок и - растворить его в воздухе - молча, едва заметно улыбаясь, почти что печально и в то же время светло: он здесь, он рядом, взъерошенный, пламенный, огненный. Пока что все закончено, и почти что очистившаяся, вернувшаяся алая стихия, взявшая наконец-то верх, переливающаяся, словно лавовым отблеском, словно живой и горячей кровью, стоит того. Стоит... Любых сил, что пришлось бы вложить, любых ран и борьбы за нее до последнего... До последнего и - еще дальше.
Серебряный щит, закрывавший поселок растворяется тоже, складываются и исчезают за спиной потрепанные крылья. И как-то остро, почти что до дрожи хочется вдруг воды - хотя бы глоток. Но все это - после. Может быть, после.
- Натворить? - Джей качает головой, успокаивающе касаясь его снова, пальцами по лицу, убирая последнюю ссадину с щеки, затягивая порез, стирая липкие алые капли, - Здесь - почти ничего, и все живы. Но есть и то, что было разрушено раньше, и те, кто уже мертв.
Не скрывать от него, не жалеть, подменяя наивной и бессмысленной ложью ту правду, что все равно, как вода, всегда просачивается наружу, и потом, отравленная ядом, сводит с ума. Не лгать ему сейчас, не отрицать того, что действительно было - разрушенных бурями подобными той, что погасла, утонула в ее серебре, поселений, тех, кого до костей ободрал песок, беснуясь в жажде разрушений, сметая все на своем пути.
- Не вини себя в этом, - в глазах Гнева почти что паника, почти что отвращение, и, не давая ему отшатнуться, погрязнуть в этом осознании, она тянет его к себе, обнимая, привставая на носки, чтобы дотянуться, чтобы дать ему уткнуться в ее плечо, чтобы зарыться своими прохладными пальцами в его непослушные и обжигающие алые волосы, успокоить, убрать эти мечущиеся мысли в этих прикосновениях, успокоить смятение, - Не надо, прошу тебя. Ведь тебя не виню даже я. Это больно, но твоей вины нет здесь. Ты сделал все, что мог, ты боролся, я это вижу, я это знаю. Ты боролся и продолжаешь бороться. И ты принесешь еще немало добра, много больше, чем разрушения.
Не отпускать его от себя, не дать почувствовать себя прокаженным, не дать допустить даже мысли, что после всего, что случилось, он может быть отвергнут, оставлен в одиночестве волочить на себе эту ношу. Нет! Как бы ни казалось ему, что он должен справляться сам, как бы ни думал, что это его лишь вина, это не так. Они все виноваты, она виновата тоже. И не оставит его теперь.
- Идем, - так просто, просто за руку, на несколько мгновений замирая, чтобы позволить собственной энергии рассыпаться искрами, стирая с белого алые пятна: людям не следует этого видеть, хватит с них и тех небылиц, что они еще не раз расскажут друг другу об этой буре, - Идем в поселок...
***
Улицы - кривые, изогнутые, петляющие между глиняных стен уже снова наполнены народом, женщинами и мужчинами, бегущими им навстречу детьми. Они живы, они пережили надвигавшуюся катастрофу, и у них - есть свое будущее. Не отпуская руки Гнева, Джей наклонилась, чтобы потрепать по волосам ласково подбежавшую к ним девочку. В глазах ребенка - восторг и легкий испуг переплетаются вместе, сливаются в восхищение, в украдкой брошенный на такого непохожего на них на всех, рыжего мужчину, взгляд. Дети не понимают, что такое смерть, плохо знают, что такое настоящий страх. Дети - искренность и жизнь, они прощают легко, и легко принимают любого. Дети - тоже будущее, то самое будущее, за которое можно и нужно сражаться.
Улыбнувшись вдруг, встретившись взглядом с темными глазами малышки, Джей наклонилась ниже, присаживаясь на корточки перед ней. Пара слов шепотом на местом наречии на ухо, и вот - маленькие, но цепкие пальцы уже тянутся к стоящему рядом Гневу, тянутся обнять, вцепляются в его одежду.
Они люди. Они боятся богов, но и их же и почитают. Они люди, и их пугает и в то же время влечет неизвестное. Они боятся гнева природы, и ее же хотят постичь, а если не удастся, то хотя бы задобрить.
- Эмуишер! - почти что подбегает к ним женщина, с тканевым свертком в руках, кланяясь, и пытаясь одновременно не то оттащить, не то усовестить дочь, - Вот, примите, пожалуйста... - в свертке фрукты и свежевыпеченный хлеб, не такое уж и богатство, но и это - щедрый для них дар, протянутый им, обоим - но в руки Гневу. [icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

Да, ее знали здесь, знали, как не человека, эти люди, от которых они оба отличались настолько, насколько это вообще возможно. Отличались внешне, отличались внутренне, словами, делами, даже, кажется, жестами, взглядами, и уж точно - знаниями обо всем вкруг, даже о самом этом мире, в котором эти люди только-только делают, в сущности, свои робкие шаги. Но они - живут. Они, смертные, живут, рожают детей, продолжают свой род в поколениях новых и новых личностей, учатся и постигают новые тайны безграничного простора вокруг, строят дома, преобразуют пустыню, и - в чем-то подчиняются миру, а в чем-то уже постепенно, едва заметно, переделывают его под себя. Люди не переставали восхищать Джей, дажа когда она жила среди них, здесь, делила с ними их быт во всей его простоте и не такой уж на самом деле и устроенности. Не переставали восхищать и тогда, когда испуганные стихией прятались, но - прятали, защищали и укрывали и тех, кто слабее. А после - вновь выходили на солнце, тянули к нему руки и - поклонялись. Поклонялись им, воплощенным, как богам, даже не подозревая об истинной их сути. Поклонялись, испытывали страх, но и принимали как должное, как справедливую кару с небес. Всегда ли справедливую? Увы, нет. Мир несовершенен, и кому как не ей, той, что здесь, в этих землях называли Маат, богиней порядка, было знать, как на самом деле хрупко все и шатко, как единственная ошибка может легко стереть с лица земли плоды множества трудов, разрушить до основания едва-едва построенное и оборвать едва начавшееся. Но кому как не ей было и знать о том, что от этих самых ошибок нельзя бежать...
И она смотрела не него сейчас, на Гнева, чуть ли не шарахнувшегося от прикосновений ребенка, на его неловко дрогнувшие руки, когда он принимал от них пищу, на то, как вспыхнул жар на его щеках. Смотрела на то с каким трудом ее брату удается держать себя в руках, бороться с желанием сбежать от них. Смятение и стыд - энергии переплетаются, придают алому свои оттенки. Горечь, сожаление, и - упрямое желание исправить то, что сам натворил, хотя бы самую малость. Смотреть в лицо своим ошибкам, встречаться с ними взглядом - больно. Но это та боль, которую нужно пережить, та, с которой она не оставит его сейчас наедине, не позволит снова в нее погрузиться.
- Для чего? - она провожала взглядом эту женщину, мимолетно коснувшись головы убегающей девочки ладонью, взъерошив ее черные почти что, как у нее самой, густые волосы, коснувшись их обеих, и самого города серебром - немного. Совсем немного, просто в благодарность и с легким, оберегающим покровительством, успокаивающим и бережным, и - придающим уверенности и сил. Все хорошо. Теперь все хорошо. Буря прошла и больше такой уже не вернется, не тронет их, смерть не придет безжалостно со своей жатвой в этот поселок, который однажды станет городом на берегу великой реки.
- Чтобы выпить воды и передохнуть, - взгляд направленных на нее зеленых глаз выжидающий, виноватый, и в то же время недоуменный. Так много плещется в нем на дне, так много переплетается. И яркое, чистое и искреннее стремление загладить свою вину, любой ценой, о какой только она ни попросит и, кажется, не прикажет даже, и доверие, с которым, словно запутавшись в конец, брат смотрел на нее, ожидая подсказки, как быть, как жить со всем этим дальше. Ведь дело - не в людях и их городах, не в них, и не только. В нем, в этом взгляде, просьба, почти что мольба, и - решительность. "Ты... Ждешь от меня наказания?" - мысль почти обжигает, когда приходит наконец осознание этого "дальше", произнесенного Гневом. В этом "дальше", в таком простом слове сплелось так многое. Искреннее желание, искреннее стремление и, кажется, что непоколебимая уверенность - дальше его, такого, не пустят, не позволят идти, пока... Пока не снимут с его плеч хотя бы часть вины, в обмен на придуманную ею для него кару.
- Идем, - за руку, почти как мальчишку, за собой к колодцу. Воды. Воды хотя бы глоток сейчас, прохладной и чистой. Чтобы только немного свободней вздохнуть, чтобы успокоиться, чтобы хотя бы ненадолго перевести дыхание. Вода, налитая в глиняный кувшин, ложащийся в ладони своей прохладной в этот зной тяжестью, освежающей и пресной. Сделав несколько глотков, Джей протягивает его Гневу, молча, не заставляя, не настаивая, садясь на край выложенного камнем источника и на несколько секунд прикрывая глаза под ослепительным солнцем, подставляя ему лицо, его лучам, касающимся ее никогда не темнеющей под ними кожи. Тепло. Почти обжигающе. И как-то очень и очень спокойно. И почти что пронзительно, кажется, тихо, несмотря на шум голосов, на дуновение ветра и тихий, еле слышный щебет наглых птах, дерущихся за остатки рассыпавшегося из корзины зерна.
- Я привела тебя сюда, чтобы ты снова увидел все это, - снова посмотрев на брата, Джей протянула ему руку, предлагая сесть рядом. Говорить о таком непросто, но говорить - нужно. Прежде, действительно прежде, чем куда-то снова идти, - Этот поселок, этих людей. Таких же, как и многих других. Чтобы ты посмотрел и понял, за что, за кого мы в ответе с тех самых пр, как привели их в этот мир. Чтобы ты посмотрел на их жизнь... Они - мирный народ, постепенно поднимающийся на ноги, и однажды достигнут своего величия... Своим трудом они построят это, и своим трудом восстановят все, что было разрушено.
Гнев. Рыжий, огненный и упрямый. Тщательно скрывающий всегда собственные раны, прячущий их и то, что на душе, от них от всех, уверенный, что нет, он должен, просто обязан справляться сам. Сильный, почти что безгранично, и - заблудившийся в этой силе. Как помочь ему, такому? Как, если не уберечь от уже совершенных и будущих ошибок, то хотя бы позаботиться о том, чтобы груз вины за них не придавил окончательно к земле? Как позаботиться о том, кто, казалось, сам привык заботиться о других, так мало, порой непростительно мало, оставляя что-то для самого себя. Сильный... Но не железный ведь. Да и железо на самом-то деле точат и ржавчина, и время.
- То, что ушло - не вернуть, тех, кого уже нет - тоже. Но идти дальше - можно и нужно, потому что все закончится лишь тогда, когда ты остановишься и сдашься. Я не стану тебя судить за то, что ты сделал, потому что ты сам уже осудил себя. Не стану и карать, потому что довольно уже той кары, что тебя настигла. Наказание нужно лишь тем, кто не способен в полной мере постичь глубину своей вины, а ты... И сам достал до самого ее дна и почти захлебнулся ею. И теперь я хочу помочь тебе отдышаться...
Прикоснуться к его щеке сейчас. Снова. Легко и в то же время сложно, заставить посмотреть себе в глаза, поймать его взгляд. Ласково, бережно, осторожно, и в то же время - со всей уверенностью и серьезностью сказанных слов.
- Я не хочу тебя потерять. Особенно теперь, когда ты и сам знаешь, что такое настоящая потеря, - пальцы касаются губ - мягких, горячих, не дают возразить, просят дослушать, дослушать внимательно, - Ты не чудовище и никогда им не станешь. Ты несешь не только разрушение, но и защиту. Так всегда было и так всегда будет. Они зовут тебя Сетом, боятся твоего гнева, но они же взывают к твоему покровительству, чтобы ты защитил их своей яростью.
У всего в этом мире две стороны, а порой и гораздо больше. Как часто об этом забывают они сами, те, кто живет тысячелетиями, как мало в этом еще понимают люди, слишком занятые своими земными, маленькими и большими радостями и печалями. Но даже здесь, на земле, пробиваются уже ростки этого понимания, расцветают в религии и мифах, медленно, мучительно медленно откладываются в сознании. Равновесие и гармония всего вокруг. Солнца и луны, дня и ночи, разлива реки, что дает пищу и жизнь...
- И я привела тебя сюда, чтобы ты еще раз увидел все это, тех, кого мы защищаем. Посмотри вокруг... Посмотри на солнце над головой. Может быть, ты и не помнишь об этом, но в нем - твое пламя, жар и ярость твоего огня. Оно обжигает и согревает, вызывает засуху, но в то же время и дарует жизнь. И, пусть здесь, на земле, ты - воин, которому нет равных, свет, которому поклоняются эти люди - это тоже ты. Тебе дано творить, а не только разрушать.
Говорить об этом. Почти что напоминать, как ребенку, которому кажется, что все от него отвернулись, о том, что он нужен, о том, что любим и дорог. О том, что все еще впереди, и есть те, кто будет с ним рядом. Наказание? Кому еще в самом деле здесь нужно наказание и за что?
- Если ты действительно хочешь исправить свои ошибки, то прими самого себя, таким, какой ты есть, прими этот народ, этих людей, что нуждаются в твоей защите. Ответственность не в том, чтобы казнить самого себя, или принимать казнь от моих рук, а в том, чтобы отвечать за этот мир, что мы создали, за тех, кто живет в нем и еще будет жить.
Желание обнять - странное, так и не осознанное до конца за тысячелетия. Бороться с ним сложно, и Джей неловко задерживает прикосновение, чувствуя, как вздрагивают руки. Обнять его сейчас. Почувствовать близко, рядом, живого. Почувствовать его руки, его дыхание, биение пульса, как подтверждение того, что жизнь действительно продолжается, несмотря ни на какие ошибки.
- Мы можем остаться здесь на сегодня, или отправиться куда-то еще, если ты захочешь, - серьезность уходит, оставляет после себя легкое, немного грустное послевкусие, припорошенное осознанием: просто не будет, никогда не будет, за все это еще предстоит бороться, не раз и не два падая почти что в пропасть, и снова и снова поднимаясь на ноги. Избежать ошибок невозможно, их не совершает лишь тот, кто ничего не делает, но и тогда его подстерегает за спиной самая, пожалуй, большая ошибка - бездействие, о котором после придется с горечью сожалеть. И все же серьезность уходит, оставляя свой хвост в следующей не-совсем-шутке, - И пусть на сегодня это станет твоим наказанием: я хочу, чтобы ты пришел в себя, чтобы позволил себе выдохнуть и улыбнуться. И, хоть я и могу показать тебе руины, но я хочу, чтобы ты понял, что нельзя сожалеть бесконечно. Позаботься о себе самом хотя бы немного, и это будет твоим первым шагом на пути к исправлению. Твой огонь очень красив, не позволяй ему угаснуть. [icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

Вопросы-вопросы-вопросы. Неужели он, Рыжий, задавая их, действительно не понимает, неужели его картина мира действительно настолько ограничена? От того тона, каким они заданы, Джей замирает невольно, опуская руку, а синие глаза, устремленные на брата темнеют - стремительно. Что это за ощущение? Что это за алые искры мелькают на мгновение? Злость? Да, кажется, это именно злость, но на него ли самого? Знойный полдень перестает быть таким, словно выцветая за считанные мгновения, пропитываясь изнутри прикосновениями холода, прикосновениями совершенно иной, очень и очень далекой отсюда вечности - изнутри нее самой. Солнце все так же стоит высоко, продолжая свое неторопливое шествие по небосводу, все так же ветер пахнет речной водой, тростником и песком. Они все еще рядом - и под ладонью все еще шершавые и грубые, но теплые, нагретые камни сложенного людьми колодца. Тишина и молчание длятся недолго, недолго, но, кажется, что вечность, пока остановившимся, замершим взглядом она рассматривает и не видит утоптанную землю под своими босыми ногами.
Они - не люди, они - воплощения. Те, кто были много раньше, и здесь, в этом маленьком мире, и там, за его пределами. Те, кто спускается сюда, на землю, кого почитают, словно богов... Но стоят ли они этого? Или не напрасно мифы, что рассказывают о них люди, порой на самом-то деле становятся вовсе не прекрасными сказками. Они полны жестокости и злости, зачастую - обмана, величия, силы, окутаны ореолом славы и прославления, но на самом-то деле порой вызывают и редкое, почти что выворачивающее изнутри отвращение и - усталость. Ту самую усталость, которая наваливается сейчас мягким, душным покрывалом на плечи. Ту самую горькую усталость, смешанную с разочарованием, которая заставляет вздрагивать почти что всем телом, как от пробегающего по спине мороза. Вопросы... Как легко на самом деле спрашивать и как безумно трудно искать ответы. Искать - в том числе и для самой себя.
Люди, смертные, те, кто ходит по земле, те, кто медленно, мучительно и трудно поднимаются с колен, добывая свое собственное будущее с кажущимися неподъемными усилиями. Человечество - как тот ребенок, что еще недавно ползал в грязи, хватаясь за все подряд, то царапаясь, то обжигаясь, и - как ни противно, испражняясь под себя. Но этот ребенок подрос, и учится теперь ходить, учится говорить, учится так многому, а они... А что они? Все так же смотрят на него со снисходительной брезгливостью и высокомерным чувством собственного превосходства, не утруждая себя даже подойти поближе, протянуть, действительно протянуть руку, чтобы поддержать - по-настоящему.
Вопросы...
- А ты думаешь, что те, кого ты называешь семьей, те, кем ты дорожишь, и кого защищаешь, настолько лучше? - в голосе холод, пронзительный, острый, как обломки льда, припорошенный багряными искрами. В голосе строгость и серьезность, и кажущаяся безграничной усталость. Мир, вселенная - мозаика, сплетенная из энергий, из порывов и эмоций, трепещущее, находящееся в постоянном движении полотно, стремящееся разорваться, распасться на отдельные нити, на отдельные осколки рассыпаться, переварить себя же. Гармония вечного хаоса, равновесие бесконечного беспорядка, которое никогда, не будет в полной мере достигнуто. Каждый день, каждое мгновение, держать его в руках, смотреть и пытаться удержать, прошивая его стежками серебра, и все равно снова и снова видеть, как рассыпается оно на пальцы. Чьими стараниями? Людей ли?..
- Чем так уж отличаются от людей воплощения? Те, кто играет с другими, с живыми, как заблагорассудится, словно с игрушками, что ничего не стоят? Те, кто выпивает жизнь - до дна, не оставляя ничего взамен? Те, кто до сих пор, живя тысячи и тысячи лет, пока солнце здесь, на земле, проходит по небу, и сменяются сотни поколений людей, и так и сами не понимают и не хотят понимать, зачем живут, мечутся, и ведут себя при этом словно капризные дети? Ты говоришь, что люди отыгрываются на тех, кто слабее? Но посмотри вокруг, так ли безгрешны при этом те из нас, кто поступает точно так же, с нашими братьями и сестрами и - с самими людьми, со смертными, обращаясь с ними так, словно они животные и скот, ведь они точно слабее, и, может быть, только поэтому хуже? А ведь люди мыслят и чувствуют, и кому как не тебе это понимать. Откуда такое высокомерие? Откуда в вас эта уверенность в нашей исключительности? Или никто из нас не мечется, не зная, куда себя деть, и не совершает никаких ошибок? Или, быть может, ни одному из нас не приходят в голову мысли о бегстве, об исчезновении там, где нужно эти ошибки признать, где нужно встать и пойти дальше, исправляя их, а не малодушно сводя с собой счеты? Как можешь - ты - осуждать их за такое?
Как?! Как может он, прямо сейчас, глядя ей в глаза, спрашивать такое? Как может он обвинять людей, тех людей, что в порыве отчаяния ли, безумия ли, боли и страдания, что бы ни послужило им причиной, находящих только один выход - смерть. Как может именно он прямо сейчас осуждать их выбор, едва-едва сам не отступившись, не исчезнув, не растворившись под грузом вины? Как?! Как, после всего того, что случилось, можно говорить о таком... Такими словами?
Холодно. Как же холодно... Медленно выдыхая, Джей смотрит брату в глаза. Внимательно, пристально, строго и с неподдельной, совершенно искренней грустью. Больно. Думать о таком - больно. Выслушивать его, словно мальчишку, который сам только что чуть не разбился насмерть, осуждающего других за такой же риск, больно. А ведь он сам почти сдался. Ведь он сам выбрал - исчезнуть. Как ясно, как остро, до подступающей к горлу паники, видела она это в вихре песка и энергии, дотянувшись до крохотной в тот момент, отравленной и почти угасшей алой искры его сознания. Неужели он, познав эту глубину, это безнадежность и груз вины, так и не понял, какой неподъемной может оказаться порой ноша? А ведь люди слабее, а ведь они не бессмертны. А ведь им ошибки даются дороже, и исправить их зачастую уже просто нельзя...
- Эгоизм и стремление к наживе? А те из нас, что стремятся как можно больше и совершенно бессмысленно выжать, выбрать, высосать энергии, не понимая даже толком, зачем она им, разве не наживаются при этом на тех же людях? Разве не эгоистично плюют на все и на всех в угоду собственным... Желаниям?
Скольких она уже видела таких среди воплощенных? Их семья далеко не безгрешна. Они - те же люди, такие, какими только что описал их Гнев. Те же люди, что идут по головам друг друга, что сами не знают, зачем живут и бесятся не то от скуки, не то от дарованного судьбой всемогущества, ставя себя выше других. Перед лицом вечности и пустоты, перед абсолютным и равнодушным, вечно дремлющим ничто - они те же люди и те же дети, не способные ответить порой на простейший вопрос "зачем". Как легко это увидеть, и как больно на самом деле на это смотреть, и как же трудно единожды увидев, принять. А, приняв - не можешь не оказаться здесь, внизу, принимая и тех, кто стоит у основания лестницы, не протянуть руку тем, кому еще только предстоит подняться.
- Люди - такие же как мы, Гнев. А мы - такие же как люди. Потому что они - наше смертное подобие, лишенное истинных сил и знаний о мире. Они те, кого мы создали, - слова, словно чеканкой по металлу, - По. Своему. Подобию. И наполнили их собственной же силой, собственной энергией же. Человечество - сосуд, в который стекается, в котором бурлит и кипит, перемешивается энергия каждого из нас, порождая порой то чудовищ, то чудеса. Их ведут и подталкивают эмоции, ими руководят их чувства, толкают на необдуманное, затмевают разум. Именно в чувствах ты винишь их? Но это не их вина, как и не наша, что и они, и мы - такие, какие мы есть. Мы наполнили сосуд водами целого океана и удивляемся, что он еще не треснул, разбиваясь?
"И если люди так плохи, то чем мы лучше?! Если людям бы лучше исчезнуть, так может, и нам всем не должно было тогда существовать?!" - от этой мысли бросает в дрожь, от нее хочется встать и уйти, от нее перед глазами так живо, словно только что, мгновение назад, встает воспоминанием мучительный, наполненный пронзительной болью борьбы с собственным "я", с голосом пустоты, с собственной единственно предназначенной функцией, выбор. Выбор, который был сделан, и который приходится делать снова, и снова, и снова. Каждый день, каждый раз доказывая себе, что он верен, что будущее, яркое, наполненное красками будущее, лучше холода ничто и смерти.
- Ты сожалеешь о брате, несмотря на то, что он творил, когда я прикоснулась к тебе, ты думал о том, а был ли шанс понять его и друг друга. Шанс есть всегда, если только научиться смотреть и научиться видеть.
С пальцев стекает энергия. Ее немного, ее слишком мало, но сейчас это не имеет значения, и полупрозрачные серебристые весы замирают между ней и Огненным братом на камнях колодца, словно сотканные изо льда. Черный шар ложится на одну из чаш, и кажется, вот-вот под его тяжестью она рухнет, увлекаемая вниз, но, словно сама собой на другой - возникает искра из чистого света, не уравновешивая, но удерживая от неминуемого падения.
- На все плохое, всегда есть хорошее, и только от нас, от каждого из нас зависит то, чем наполнятся чаши. И у нас, воплощений, и у людей. Ты видишь черноту и она застилает тебе глаза, но посмотри вокруг. Что ты видишь? Вот хлеб, который люди подарили нам, зная кто мы. Тебе - зная, что ты пришел вместе с бурей. Это - принятие. Они умеют принимать и умеют прощать, - черный шар становится светлее, а непроглядная тьма сменяется в нем тенью ночного неба, - Девочка, маленький ребенок, которого могло не стать, обняла тебя, потому что я сказала ей, что ты друг. Это - вера, и они умеют верить, - еще светлее, - Когда они злятся, они совершают ошибки, но эта же злость так часто сохраняет им жизнь, придавая сил - бежать или бороться. Это - стремление защищать, хотя бы самих себя, и тех, кто им дорог, - по темному, алой, с рыжим отблеском прожилкой рассвета расцветает полоса, - Они любят, друг друга, своих детей, они трудятся, они любознательны и познают новое, им дано творить и созидать, даже если результат их творения прост, но он же и совершенен в этой простоте, - Джей касается искусно вплетенного в узор из сухой травы гладкого голубого с льдисто-белыми прожилками камня на свей шее, - Это - их творение, не мое, и это - их подарок. Они умеют быть щедрыми и знают, что такое благодарность. И, даже поклоняясь тому, что вокруг, солнцу, например, или бурям, они благодарят за то, что им даровано, а не только испытывают страх. Они находчивы и в бою могут быть бесстрашны. Они ведомы, но они же загораются идеями так легко, словно вспыхивают. Ненавидят, но даже это придает им сил двигаться дальше.
Чаши весов все ближе и ближе друг к другу, переливаются, перетекают, наполняются красками, пока она, их хранительница, продолжает говорить и рассказывать. Рассказывать о верности, о дружбе, о честности и бескорыстности, что тоже свойственны людям. Об их стремлении к красоте и гармонии даже там, где им дано для этого так мало.
- Да, им свойственно зло, но и добра в них немало, - почти-равновесие, и Джей касается пальцами чаш, обводит их по краю, почти что ласково, и от этого прикосновения оттенки вспыхивают ярче, - И так же, как я однажды приняла существование цвета и хаоса, найдя в них красоту и гармонию, понимая, как это будет больно, так же, как я восхищаюсь жизнью и чувствами, даже не понимая их до конца, так же, как я вижу удивительную суть каждого из нашей семьи, точно так же я принимаю и людей... Я вижу дурное в хорошем, брат, но я же вижу и хорошее в дурном. Я знаю, что не бывает только черного цвета без белого и не бывает света без тьмы. И, если глядя на тебя, я вижу в тебе и то и другое, почему я должна видеть иначе весь остальной мир вокруг?
Отповедь. После такого остается только перевести дыхание, глядя на мерно покачивающиеся, то вспыхивающие, то тяжелеющие чаши. Баланс мироздания. Баланс жизни и смерти, хорошего и плохого. Вечное движение, перетекающие друг в друга оттенки. Кувшин с уже нагревшейся на солнце водой кажется почти что спасением для пересохших почти что губ и она тянется к нему, делает несколько глотков отводя снова взгляд, скользя им по стенам домов. Когда-нибудь здесь будет город, настоящий, большой, процветающий город, и расписные лодки, груженые товарами и предметами искусства будут во множестве плыть по реке. Когда-нибудь в тени этих деревьев, на выделанном из тростника папирусе, будут сидеть и писать люди первые своды законов и первые книги. Когда-нибудь, и, по меркам их, воплощений, уже совсем скоро. А пока... Поднявшись с камня, Джей успокаивающе касается руки брата, качая головой. Нет, она не уходит после всего сказанного, не бросает его одного со всеми этими словами, мыслями, наедине с ее весами и тем, что творится у него в голове. Она сейчас вернется, и нужно только лишь немного подождать и немного - поверить и довериться.
Она действительно возвращается. Не проходит и нескольких минут. И снова садится рядом, устраивая в своих руках на коленях грубоватую, но вполне уже настоящую арфу, по форме чем-то напоминающую лук с натянутыми струнами. Человеческое изобретение, слишком грубое по сравнению с теми, что в Верхнем Пределе, с теми, к которым они, воплощения, привыкли, но - настоящее, материальное, теплое и живое вложенным в него трудом, прикосновениями рук. Инструмент, созданный теми, кого ее брат так силился и... Мог ли понять?
- Музыка в руках музыканта, - касаясь пальцами струн, Джей снова смотрит на Гнева, внимательно, но в эту внимательность снова возвращается мягкость и тепло, почти что бережное принятие его самого, со всеми его ошибками, мыслями, вопросам и порывами, со всеми его заботами и непониманием. Его самого, такого, какой он есть. Рыжего, вспыльчивого, ищущего свой путь, бросающегося на помощь без раздумий, способного спалить дотла и обжечь, но и согреть своим теплом - тоже.
- И не виноват инструмент, коли тот музыкант бездарен. Человечество пойдет дальше в будущее, и создаст его своими руками. Не сразу, не быстро, но создаст. Им это дано. Потому что они - такие же как мы. Они чувствуют, у них есть душа, и в этих чувствах они не только разрушают, то и творят.
Струны отзываются мелодичным звуком, простым, но чистым, каким-то искренним, и, прикрывая ненадолго глаза, Джей улыбается, склоняя голову, начиная играть. Да, она - воплощение, да, она - судья этого мира, но и ей порой просто хочется жить. Среди людей ли, среди воплощений. Просто жить, творя свою собственную мелодию, которую, быть может, никто никогда не услышит, не оценит и не поймет, принимая этот мир и всех, кто в нем, видя его недостатки, но и не отказываясь и от предлагаемых достоинств. Равновесия никогда не будет, но это не значит, что к гармонии не нужно стремиться. А сейчас... Прямо сейчас, это просто гармония звука, как подарок... Ее подарок брату, тому, чье понимание ей хотелось бы, наверное, увидеть больше, чем чье-либо другое в этом мире. Тому, кто, хотелось бы, чтобы ее действительно услышал.
[icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

- Ничего не напрасно, - струны замирают под пальцами, поглаживая замолчавший, пока Гнев говорил, инструмент, - И огню, который однажды был зажжен, положено гореть. А жизни - жить.
Да, путь никогда не бывает простым и легким, ведь если на нем не встретится препятствий, то, вероятно, это просто неверный путь, и то, что ждет в конце него, доставшееся без усилий, никогда не будет оценено в полной мере. Этому ведь и учит жизнь. Бороться, учиться, не сдаваться, снова и снова. И кому как не ей самой было знать об этом. Ей, той, что не должно было быть. Как много она могла бы рассказать о том, каково это - бояться сделать каждый шаг, бояться оступиться, быть другой - во всем, и - не уметь, не понимать, не знать элементарных, естественных, словно дыхание, для других вещей. Как это - учиться снова и снова, в каждую малость вкладывая собственный труд, и, поднимая, наконец, голову, чтобы перевести дух, все равно видеть цель далеко-далеко, недосягаемо, перед собой.
- А музыка доступна каждому, даже тому, кто боится позволить ее услышать другим.
Вопрос - совсем другой уже, похожий на неловкое и в то же время решительное предложение заставляет замолчать, растерянно, поднимая глаза от арфы, которая ложится на камни с тихим стуком, откладываемая в сторону, и встретиться с братом взглядом. Не хорошо? Да, наверное, если только позволить себе задуматься об этом, позволить себе почувствовать усталость и какую-то почти что утихшую уже боль. Бой, каким бы он ни был, за что бы ни приходилось сражаться, скрещивая ли оружие, схлестывая ли энергии или просто - переплетая в предложения слова, никогда не проходит бесследно, оставляя после себя неизменно саднящее чувство не то печали, не то горечи о том, как обернулось все, о том, не могло ли обернуться иначе.
Так много сказано, ими обоими, но еще больше осталось в молчании, замерло неслышной нотой между строк, нотой, ощутимой почти что физически, настроением, как дуновением теплого и холодного одновременно ветра, прикосновениями энергии, цветом эмоций - тревожным и успокаивающимся одновременно. Казалось, достаточно лишь посмотреть - внимательно, чтобы увидеть, прочувствовать в полной мере все оттенки: сожаление, негодование, стыд, сомнения и решительность, переливающиеся, сменяющие друг друга в этой огненно-алой ауре, прочитать и в зеленых глазах, словно в открытой книге. Но...
Несколько мгновений проходят просто в тишине, но в этой тишине нет больше напряжения, как нет больше и холода во взгляде, а есть лишь серебро, теплое, согретое изнутри янтарными бликами. Прикосновение силой, неосознанное, выходит бережным, почти что ласковым, вплетается в доверчиво раскрытый алый огонь, легким, похожим на иней, ободряющим узором. Светлым. Откровенным, быть может, больше, чем касанием рук, кожа к коже, на которые, впрочем, гораздо сложнее решиться. И в этом серебре - тоже, невысказанным, ее собственная вера. "Ты справишься. Каким бы ни был твой путь, ты справишься. А я... Пойду с тобой рядом, если ты только захочешь. Я буду рядом, и помогу тебе, если тебе будет это нужно. И, даже если тебе будет казаться, что никто не понимает тебя, я буду рядом, и протяну тебе руку..."
Руку... За руку. Улыбнувшись вдруг, словно каким-то собственным мыслям, Джей накрывает руку Гнева своей, мягко, заставляя развернуть, подставить ладонь. Еще одним знаком доверия. Кожа под пальцами - горячая и сухая, под ней - полыхающий, словно открытым пламенем жар. Серебро призрачных весов растворяется в воздухе, тает, рассыпается похожими на снежные хлопья, искрами, закручивается спиралью, маленьким, ручным и послушным ее рукам вихрем, вспыхивает коротко, переливается в новую для себя форму, и - ложится послушно серебряной лентой браслета с солнечным янтарным узором. Нет, она не заставит его надеть это, не заставит носить против его собственной воли, но оставит ему своим даром. На память. Об этом дне и о равновесии, из которого он был соткан, на память о том, что солнце - не исчезает ночью, а лишь скрывает в тень земли, о том, что, какими бы ни были ошибки, их всегда можно хотя бы попытаться исправить, если очень этого хотеть.
Как это - дарить что-то? Кровь приливает к щекам от какого-то внезапно нахлынувшего смущения. Неловко. Неловко, словно навязывать и навязываться, словно обременять непрошеным жестом. И все-таки по-своему почему-то очень тепло. Как он сам говорил когда-то? Становиться ближе?..
- Я бы хотела провести это время с тобой, если, конечно, ты этого захочешь, и так, как ты этого захочешь, сегодня, - ответ находится наконец, пробирается сквозь смущение едва-едва. О своих желаниях, именно своих, а не тех, что должны быть во благо и пользы кого-то другого. О тех желаниях, которые важны, быть может, ей самой. Но так ли важны ли? Как определить это чувство, как понять, что действительно важно, и почему от него становится на какие-то считанные мгновения, но труднее дышать? Быть рядом... Быть рядом, хотя бы недолго. Как... Рассказать ему, как объяснить, какими словами, решиться, о том, как дороги на деле ей такие моменты, в которые можно хотя бы просто молча сидеть рядом, смотреть в его глаза и ощущать в полной мере его присутствие. Гнев. Огненный, вспыльчивый, упрямый, словно мальчишка-подросток, с которым море хлопот, но с которым с одним бывает, пусть и трудно и больно, но в то же время - по-настоящему легко. Как объяснить, сколько в нем на самом деле жизни, той самой, горячей, необузданной жизни, что однажды заставила ее сделать свой собственный выбор, вопреки всему.
- Куда бы ты хотел отправиться?
Пойти за ним и с ним куда угодно сейчас, только не оставлять одного, только не... Оставаться одной самой, быть может. Почему это важно? Почему так нужно, кажется, разделить с ним эти часы до заката, и, может быть те, что придут с наступлением ночи. Разделить с ним это солнце, и тростники, отдых и наверняка безумные, в какой-то мере, затеи. Ведь Гнев - это не та сила и не та стихия, что наслаждается покоем. Гнев - это вечно полыхающее и живое пламя, которое никогда, кажется, не перестанет ее восхищать, до которого, кажется, никогда не дотянуться, но которое так хочется уберечь и сохранить, не давая угаснуть.
[icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

Гнев, словно ее, Ледяной, положительный ответ, снял тут же какой-то внутренний запрет, развел настолько бурную деятельность, что оставалось только стоять и смотреть, растерянно и почти что непонимающе на все происходящее. На то, как ее брат собирал людей, вручая им инструменты, на то, как то и дело вспыхивали яркими бутонами огня и пламени врата, а сам он мелькал то тут, то там в этом никогда доселе не видевшем подобного вихря поселке, привнося в его размеренную почти что и простую жизнь яркий и блистательных хаос, наполненный цветами, как в прямом смысле слова, нежными и трепетными, распускающимися под этим яростным и палящим солнцем, приносящими с собой запах нездешнего и бесконечно далекого океана, так и в переносном - буйными красками тканей, каких еще не видел этот уголок света, золотом и камнями украшений, сладким ароматом фруктов.
А она сама все так же стояла у колодца, невольно сжимая в руках здешнюю такую простую арфу, не зная, что ответить, как реагировать на восхищенные возгласы и недоуменные вопросы. И все-таки улыбаясь, неуверенно, почти что нерешительно. Нет, она не станет ему запрещать такое, не станет осаживать и говорить, что он безумец. Казалось, что можно просто закрыть глаза и сквозь веки, словно согревая своими лучами, его пламя, ласковое и теплое, проникнет через них, окутает собой, своим присутствием, таким ярким и свободным, ощутимым на всех уровнях бытия, всем ее существом.
"Живи, дыши, чувствуй, гори и сияй..." Так правильно, именно так - правильно здесь и сейчас, потрясать основы, встряхивать и без того расшатанную реальность, быть, жить. Так нужно, ведь это - тоже своего рода лекарство, целительный бальзам для израненной и запутавшейся души. Воля, движение, все, что может подарить ему мир, и все, что он сам, Гнев, может подарить миру и этим людям, все, что будет гореть и полыхать безудержно в его руках, ляжет на чашу весов, и восстановится то равновесие, без которого немыслимо будущее. Так - нужно, и она не остановит его, не станет запрещать, потому что огню должно быть таким - непокорным, диким и своенравным, что бы там ни думал при этом лед.
А лед, ее собственная суть, ее собственные чувства, смущенно искрились серебром и янтарем, едва-едва удерживаясь от того, чтобы неловко отстраниться, отойти, как не раз и не два, а десятки, если не сотни, до этого среди братьев и сестер, среди людей, в сторону, отступить в тень, наблюдать со стороны, осторожно и нерешительно улыбаясь. Наблюдать и почти что никогда не принимать участие, и не быть принятой всем этим самой. Как стать частью мира, если изначально она не принадлежит ему и принадлежать никогда в полной мере не будет? Как стать частью праздника, не понимая, не осознавая его сути, лишь разумом, глядя на людей, на воплощенных, осознавая, что это, должно быть, хорошо. Хорошо уметь отпустить себя, перестать задумываться о чем-либо серьезном, просто поддаваясь всеобщему веселью, приправленному нотой безумия, суметь погрузиться в него, не оглядываясь, не чувствуя себя так, словно вот-вот захлебнешься в этом потоке, не умея, не зная, как в нем плыть. Хорошо, наверное, должно быть, ощущать эту свободу от всего, что лежит на плечах, от всего, что в твоих руках...
Додумать эту привычную, такую почти что родную мысль, после которой обычно, там, в Верхнем Пределе и здесь, на земле, она разворачивалась и с легким сожалением и грустью обычно уходила, оставляя семью ли, смертных ли, веселиться, уходила в тень, тишину и холод ледяных просторов полюсов, собственного Чертога, ей не позволили, как не позволили и сбежать, словно напоминая - она обещала, она сама хотела этого, быть с ним, с тем, кто буквально за руку потянул ее к себе, облекая ее земную оболочку в такие непривычные одежды, яркие, пестрые, буквально пропитанные алыми искрами, замирающими на ткани и украшениях, переливающимися на их гранях.
- Гнев, я... - договорить, впрочем, он не позволил ей тоже, обжигая губы своим дыханием, своими губами, поцелуем, требовательным и каким-то почти что жадным, отчаянным, словно от того, оттолкнет она его или ответит, зависит здесь и сейчас чуть ли не вся его жизнь. Не спорить, просто обнять в ответ за шею, позволить привлечь себя ближе, почувствовать всем телом, всей кожей открытой солнечному свету и его прикосновениям, его жар, совершенно не человеческий, раскаленный жар чудом, казалось, остающегося материальным пламени. Поддаться ему, отвечая, неловко, неуверенно, неумело. Как привыкнуть к такому, не понимая толком до сих пор, зачем ему это, почему ему это так, настолько, важно, но никогда не сопротивляясь, но и не в одолжении, не в снисхождении, в глубокой растерянности пытаясь дать ему, Огненному хотя бы что-то в ответ, потому что это важно было уже ей самой - поделиться с ним тем, что у нее есть, своим доверием, своим неумелым, ни в какое сравнение с его собственным, не идущим янтарным теплом, прохладой серебра, и ощущением признательности, робкой почти что привязанности, заботой и совершенно искренним стремлением навстречу, лишенным всякого понимания происходящего.
Слова о любви заставляют вздрогнуть, отзываются болезненным уколом сожаления, каким-то неосознанным чувством вины, но и ему не дают расцвести, распуститься в полной мере, и остается только поддаться его рукам, увлекающим за собой, смотреть в его глаза, не зная, что и как, чем ответить ему - такому.
Музыка доносится до слуха не сразу, пробирается через вату растерянности, отвлекает, переплетается с участившимся пульсом. Музыка возвращает в реальность, не сразу, не полностью, немного. Вплести в них, в эти звуки, капли янтаря, капли серебра - почти что инстинктивно, неосознанно, направляя гармонию, словно довершая ее узор последними легкими штрихами. Принадлежать или нет, быть должной? Что он знает об этом в самом деле? Он, свободный и непокорный, не терпящий над собой никаких оков и обязательств?
- Если ты захочешь, то сегодня я буду принадлежать тебе, - улыбаясь, Джей все-таки ловит ускользающую мысль, такую естественную и такую простую сейчас в его объятиях, из которых вопреки всему и, кажется, даже самому здравому смыслу, не хочется вырываться, от которых нет смысла искать свободы, - Но я понимаю и знаю так мало... Что для тебя значит этот праздник? Что для тебя значит эта жизнь? [icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

Они говорили о том, о чем быть может, стоило сказать в самом начале, а, может, не стоило и говорить вовсе. Прошлое. Далекое прошлое, настолько, что порой казалось, что его и не было вовсе. Если бы не тихий голос, что доносился не то из тени, не то из пустоты и тишины, не то изнутри ее собственного я. Голос - чей? Ее ли самой или того, что породило однажды в самом начале палача, что должен был уничтожить эту дерзкую, яростную, пламенную жизнь, воплощение которой стояло сейчас перед ней, протягивало к ней, той, что до сих пор несла в себе эту губительную для всего мира и для него самого, Огненного, в первую очередь, функцию, руки, заключая ее смертную и парадоксально живую оболочку в объятия, ловило ее губы своими в поцелуе - таком мягком и полным принятия, что от него хотелось сбежать, закрыться руками, отшатнуться, как от чего-то незаслуженного.
Они говорили о том, о чем, наверное, было гораздо проще молчать, чтобы эти тени прошлого не поднимали настороженно голову, не тянулись когтистыми лапами. Вот только молчание ничего не решает и никого не спасает на самом-то деле, лишь оттягивает во времени ту пружину, что однажды ударит со всей безжалостностью по рукам и пальцам.
Почему? Почему, если он действительно помнит все, если из его памяти не стерлись эти воспоминания о разрушении и пронзительном, безграничном холоде, откуда в нем столько принятия, столько терпения? Принадлежать самой себе? Возможно ли это для нее в самом деле, для той, кто никогда не знала на самом-то деле о том, что такое свобода, для той, у кого этой свободы не было и быть, в сущности не могло? Инструмент, по чистой случайности осознавший себя... Накрывает, мысли, наталкиваются одна на другую, сбиваются, накатывают душной и леденяще-холодной волной, почти что паникой. В них гаснущие осколки звезд, в них - снег, что рассыпается сквозь пальцы, искрится, переливается, словно не до конца рассеянная в пустоте энергия, в них - тихий шепот, который никогда не умолкает, но который просто можно научиться не слышать, не слушать, пришлось научиться, чтобы просто, быть может, не сойти с ума. Научиться, да, но страх, липкий, ставший привычным, словно второй тенью преследующий за спиной, страх не сдержать свою истинную природу, не удержать ее под коркой сияющего и упрямого серебряного льда, не суметь не дать ей прорваться наружу, этот страх остается, заставляет молчать, заставляет держаться в стороне, останавливаться на полу-жесте, полу-взгляде, там где хочется прикоснуться и обнять, там, где хочется посмотреть в глаза и улыбнуться. И прикосновения выходят робкими и неловкими, а улыбка - неуверенной, нерешительной, а где-то там, глубоко внутри острым шипом занозы, расцветающим каплями крови терновником, остается неизменной мысль о том, что ей, такой - не стоило появляться и однажды выходить на свет, что однажды... Однажды все рухнет, рассыпется в пыль и прах, и...
Гнев не дает ей додумать, продолжая говорить, продолжая полыхать и улыбаться, ярко, искренне, рассыпая вокруг себя искры своего пламени так же беспечно и щедро, как когда-то в пустоте вселенной рассыпал созвездия, сияющими бликами там, где не было до него никого и ничего. Говорит о празднике как о части жизни, части его самого. Говорит об идеалах, и тянет ее, Ледяную и запутавшуюся, не знающую, как реагировать, как вести себя в этом буйстве красок за собой. Дежа-вю? Да, кажется, это так называется. Тянет к себе - также, как тогда, при первой их встрече, бесстрашно и почти что восторженно, так, словно все это время, с самого первого момента, с самого первого звука ее шагов за его спиной, ждал, что да, она придет, придет именно к нему. Ждал и... Надеялся?
Не успевая ни возразить, ни даже упереться руками в его плечи, ахнув от неожиданности, оказываясь в его руках, Джей в растерянности пытается поймать его, Гнева взгляд, вцепляясь в него пальцами, в инстинктивном стремлении не упасть. Вот только разве же позволил бы он ей это? Бережное, окутывающее, заботливое и восторженное, какое-то почти что восхищенное пламя и - сильные руки, которые, кажется, удержат и никогда не отпустят, что бы ни случилось, не отдадут единожды украденное у пустоты. И это тоже, кажется, что в точности как и тогда, когда они еще были чем-то совсем иным, не заключенным в хрупкие материальные оболочки. И, кажется, отголоском даже доносится откуда-то из памяти не слышный, но ощутимый всем существом его смех, азартный и радостный, как от удавшейся смертельно опасной авантюры, которая могла закончиться катастрофой, но обернулась полной и безоговорочной победой. Его победой...
- Тебе придется учить меня, - Джей выдыхает, смущенно, почти что сдаваясь в ответ его просьбу, больше смахивающую на упрямый почти что ультиматум, право на которое, впрочем она и сама не захотела бы оспорить. Ему - можно. Сейчас и здесь - действительно можно, кажется, что угодно. Да и кто бы поспорил с ним таким, с живым божеством гнева и ярости, солнца и огня, спустившимся на землю, увлекающего всё и всех за собой в алую и живую круговерть, наполненную звуком, смехом, танцами и музыкой. Безумие - в масштабе много меньшем, чем первозданный хаос, но равное, если не превосходящее его по сути - каким-то удивительным не-безразличием. Да, они изменились оба. И он, Гнев, все тот же бунтарь и неугомонный мальчишка, но, кажется, нашедший для себя если не смысл, то хотя бы цель, к которой можно идти и к которой стремиться.
- Когда-то ты учил меня сражаться, помнишь? - как только она оказалась снова обеими ногами на земле, глядя на него снизу вверх, заглядывая в глаза, Джей ловит себя на почти таком же, как и тогда, в первый раз, смущении, - А сейчас... Ты научишь меня танцевать?
Да, она видела это не раз, видела со стороны, как это делают люди, как делали это в Верхнем Пределе воплощения, но никогда, ни разу за всю свою долгую жизнь, не пробовала повторить это сама. Должно ли это быть просто, также, как это происходит в бою, когда тело становится послушным и легким, а движения, кажется - продолжения идущего изнутри порыва, или намного сложнее, и учиться этому нужно долго, также долго, как осваивать музыкальные инструменты, прежде чем из них начнет рождаться в руках музыка?

[icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

Чему Ледяная, воплощение справедливости, так и не научилась за столько тысяч лет, так это танцам. Да и кто бы поверил, наверное, что ей, именно ей, на самом деле это может быть хоть на сотую долю вероятности не чуждо. Ей, холодной, отстраненной, казалось, от всего и от всех, всегда стоящей в стороне... Кто-то из "семьи" считал ее высокомерной, быть может, кто-то просто не понимал, да, по правде сказать, и не стремился понять, и лишь немногие, быть может, догадывались, на самом деле, что в этой отстраненности так много на самом деле смешанного с ее собственным непониманием смущения и какой-то почти что робкой неловкости.
Вот только когда все эти мелочи заботили Гнева? Ее брат - шумный, яркий, подвижный вихрь, заполняющий собой, своим пламенным присутствием, кажется что все вокруг, едва ли понимал, как это - для нее. Как это - оказаться в центре всеобщего внимания. Как это почти что больно, и на самом деле - почти что страшно. Нет, никогда ей не понять этого в полной мере, никогда не почувствовать себя "своей" не то что на праздниках, наполненных весельем и не нотами даже, а аккордами, задорной музыкой веселья, а просто, что там, в Верхнем Пределе, среди воплощений, что где бы то ни было еще.
Неловкость заставляет на несколько секунд замереть, оступиться даже. Как двигаться в этом платье, таком непохожем на все то, что доводилось ей носить до сих пор, будь то земная одежда или сотканное из энергии облачение, в этих браслетах и украшениях, отзывающихся тихим, мелодичным звоном при каждом движении, словно подыгрывающих музыке? Нет, не хватает какой-то решительности. Решительно не хватает. И в какой-то момент прикосновением холода изнутри возникает вопрос, а не стоит ли отстраниться, извиниться, и - почти что сбежать. Куда? Знать бы еще куда... Да и убежишь ли от себя самой.
Но Гнев улыбался, глядя на нее, сияя, словно разбуженный феникс, сверкая огненным "оперением", словно согревая все вокруг, а, обнимая, и ее саму. Брат, такой бесконечно важный ей брат. В замешательстве Джей ловит на себе взгляд его зеленых радостных и, кажется, почти что счастливых глаз, и острым ножом в спину вонзается пополам с каким-то почти что облегчением мысль о том, что его, рыжего, могло не стать сегодня вовсе, помедли она хоть немного, отступи, если бы он сам - сдался окончательно. На выдохе, мимолетном, поверхностном от все еще перехваченного какой-то подступившей к горлу запоздалой почти что паники, она потянулась к нему - высокий, какой же он высокий все же - обнимая за шею. Мгновение слабости. Уткнуться в него, в его плечо, прижаться ближе, почувствовать жар его пламени, окутывающего, обнимающего со всех сторон, дышать им, горячим, наполненным не раскаленным песком, но воздухом - подвижным и чутким.
Несколько мгновений, прежде чем неловко касаются ее губы его щеки, изгибаются снова в улыбке, когда сама Ледяная отстраняется - секунды. Это всего лишь секунды, чтобы отпустить от себя весь этот холод, чтобы отпустить все сомнения и страхи, это смущение и - поддаться его рукам, окунуться с головой в это доверие, зачерпывая из странного чувства, которое, наверное, и называется "радость", пригоршню серебристых искр, разлетающихся от каждого ее движения вокруг, словно хлопья блестящего на солнце снежного пуха, отблесками давно погасших, но еще живущих в бликах ее энергии звезд.
Танцевать - оказывается не сложнее, чем сражаться, если только почувствовать это, почувствовать мелодию, ее ритм и почти что дыхание, пульс, частый, подвижный, зовущий за собой. Если довериться, действительно довериться тому, кто рядом, поймать это настроение, как поймать настроение схватки... Совершенно другого рода. Не противостояния, но почти что акта творения - общего, разделенного на двоих.
Совершенно новое, удивительное, ни на что не похожее ощущение. Оно захлестывает с головой, когда она поворачивается рядом с братом в танце, когда они держатся за руки, когда кружатся в нем, и кажется, что нет и не может никаких столкновений быть между ними, и кажется, что лед - нитями серебра протянувшийся в сполохах его пламени, и огонь - ведущий здесь и сейчас, как, на самом-то деле, и всегда, главную партию, почти что во всей жизни, с сотворения мира, не такие уж и противоположности, не такие уж несовместимые стихии. Танец - тоже гармония, совершенно иная, на совершенно ином уровне, иная. Гармония ритма в хаосе, гармония звука - в импровизации, гармония прикосновений, чего-то удивительного и - общего.
И в какой-то момент становится решительно все равно, кто и что будет думать, и решительно не важно, что все это - лишь мгновения по сравнению с вечностью. Не имеет значения даже то, что вокруг люди, а они - воплощения. Воплощения, чья сила, здесь и сейчас даже не пытается притвориться чем-то земным. Вот так и рождаются на самом-то деле мифы, вот так потом и сочиняются легенды. Из необъяснимого, из наполненных чувствами моментов жизни.
- Спасибо, - в какой-то момент случайной почти что паузы, Джей ловит взгляд Гнева, тихо рассмеявшись едва ли не впервые в жизни, тут же обрывая смех, неловко и как-то смущенно. Что это за чувство внутри? Что это за легкость, от которой, кажется, даже воздух округ становится прозрачнее и чище? Что это за ощущение сброшенного с себя вечного неподъемного груза? Как его назвать, и почему оно почти что пугает, словно от прикосновения к чему-то недозволенному, к тому, чего не было до сих пор никогда и никогда не должно было бы быть? Сплести его осторожно со своим янтарем, почти что видя, как переливается он, вспыхивает солнечными каплями - энергия, теплая, невесомая почти что, такая... Не характерная для нее, - Спасибо, что устроил все это... Спасибо, что показал, как это.
Янтарь и серебро, сплетенные с таким новым для нее чувством беззаботности трепещут на кончиках пальцев, когда она касается груди Огненного, прямо над бьющимся, отзывающимся пульсом в ладонь, сердцем, ощущением жизни, вплетаются в его энергию, проникают бережно и аккуратно. Поделиться с ним этим, поделиться своими чувствами, своими ощущениями, своим теплом и своим светом, своей энергией. Просто так, просто в благодарность, и просто - чтобы без слов сказать: "Ты мне очень дорог". [icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]

- Дальше? - следуя за братом, Джей только улыбается, неловко, неуверенно, нерешительно, - Дальше я буду смотреть, как ты делаешь все это, и все остальное, что только захочешь.
Ответ, кажется само собой разумеющимся. Смотреть, наблюдать со стороны, с трудом себе представляя все то, о чем говорил, все то, что намеревался сделать сегодня, здесь и сейчас в этой пестрой, на удивление яркой, словно и не на земле, а  Верхнем Пределе, кутерьме, Гнев. И не важно сейчас совершенно, насколько она сама чувствует себя во всем этом странно, почти что лишней, словно вырванной из другого бытия, не имеет значения, сколько понимает и сколько умеет, сегодня, здесь и сейчас она будет с ним рядом, просто будет и не станет запрещать ничего. Ничего из того, что только возможно будет уравновесить, вписать в эту действительность, ничего из того, что не навредит этому миру, в настоящем ли или в будущем. Потому что сейчас это - можно, можно быть самими собой, теми, кого эти люди давно уже сами возвели в ранг богов, собой, и не скрывать и не скрываться от них, рассыпая отблески своей энергии, переплетая их с их радостью и печалями, с их надеждами и страхами, с их сомнениями и верой, но, конечно, прямо сейчас куда больше с яркой, буквально вспыхивающими алым весельем и радостью. Потому что сейчас это - нужно, нужно и правильно, потому что так, знаменуется собой любое возрождение, светом и цветом, как ярким солнечным лучом, что по утрам рассекает своим появлением мрак. Важно, почти что безумно важно для него, для ее Огненного брата, словно глотком кислорода, этим принятием, не только от нее одной, не только от ее серебра, что мягкими касаниями проникает в его разлитую вокруг сейчас, пышущую зноем стихию, уравновешивая ее - совсем немного, бережно и аккуратно, легким дуновением прохлады и свежести, чистотой родниковой воды, но и от них от всех, от каждого в этой танцующей, увлекаемой музыкой и нежданным праздником толпе, от всего этого мира, принятием, распахнутым, словно объятия, словно крылья, приветственно и искренне. Частью реальности, не проклятым, не отвергнутым, позволить ему ворваться в нее снова, вихрем не разрушительной песчаной бури, но самим собой, вот таким, каким он может быть. Ярким, пылающим жаждой жизни, стремлением перетряхнуть все вокруг, каждого поднять и каждому придать сил, таким - неудержимым, не способным долго усидеть, устоять на одном месте даже, тем, кто изначально принес огонь и свет в этот мир, кто придал ему импульс, ускорение, полыхающей вспышкой жизни. Да, вот так, это правильно, быть таким для него - правильно. Вспомни, вспомни и прочувствуй это, даже если кажется, что все вокруг граничит с безумием, позволь, отпусти, дай себе волю, ведь для того она и рядом с ним сейчас, и не только сию минуту, но с самого сотворения мира. Рядом, и - по другую сторону, чтобы удержать, чтобы уравновесить, чтобы своим холодом не дать испепелить весь мир, чтобы на границе столкновения их стихий, как между пылающим нутром планеты и бескрайним космосом, как между иссушенной пустыней и водами реки, рождалась и расцветала жизнь, в этом равновесии, в этой гармонии, в этом движении, в этом танце, как в том, что сейчас они вели шагами по песку, в прикосновениях друг к другу, друг другу же глядя в глаза. Движение. В искреннем стремлении навстречу, в дыхании, почти что срывающемся, в слишком откровенных, настолько, что отзываются почти что неловким смущением прикосновениях, легким непониманием, почти что недоумением, но - не отторжением, а тоже - принятием. Принятием его рук на своих плечах, на своем теле, горячих, почти что обжигающих, кажется, что оставляющих почти что следы на коже, как поцелуями пламени, как дыханием пожара, оседающим разлетающимися искрами бушующего костра.
Это не танец двух людей, это - танец двух воплощений, это энергии, пусть не так как в Чертогах, или где-то еще, в других мирах, где энергия значит больше, чем материя, если только дать им даже сию минуту волю, свободу, потянуться навстречу и впустить, принять в ответ. Делиться с ним сейчас этим, своим серебром, оттененным янтарными бликами, делиться этим ощущением мира как единого целого, этим знанием, что каждому найдется здесь место, и что бы ни случилось, это не повод отступать и не повод сдаваться. Вперед, только вперед, каким бы трудным ни казался путь.
И, может быть, ей, Ледяной нечего на самом деле дать ему, брату, и, может быть, не ей его учить, и не ей наставлять, и не так многим может она, та, кто и сама еще лишь делает, как кажется порой, лишь первые и робкие шаги в этом мире, поделиться с ним, таким уверенным в себе и таким порой беспечным, с тем, кто и сам столь многому до сих пор, и вот прямо сейчас учит ее саму. Учит танцевать, ловить настроение, ловить ритм музыки, отзываться ему в каждом шаге по земле, чувствовать под ногами, под босыми ступнями ее пульс, ее собственный ритм, быть на одной волне с этим миром, и со всем вокруг. Или на самом деле они учат этому сейчас друг друга? Не разобрать уже, не понять, где и чье настроение, и Джей лишь улыбается, послушная сейчас его рукам, чутко, мягко, и внимательно, то обнимая его в ответ, оказываясь рядом, совсем близко, так, что кажется, можно поймать на вдохе горячее, обжигающее дыхание, то сжимая его руку в своей, отступая, оборачиваясь, позволяя себе окунуться в это настроение с головой также, как когда-то, кажется уже, что совсем давно, в общее, и такое похожее на это чувство сейчас, их первое сражение. Танец - тоже своего рода дуэль, дуэль иного рода, почти что откровение. От него перехватывает дыхание, от него кружится голова, и сложно представить, что может быть больше, что может быть ярче, но рядом с ним - может. Может наверняка.
Перевести дыхание наконец, когда музыка... Нет, не заканчивается, но замирает на мгновение, пытаясь отдышаться. Вот и все, что остается, но нет, она не жалеет сейчас об этом, ни о чем не жалеет. Здесь и сейчас все это - колдовство иного рода, и иного рода равновесие. Так нужно, так правильно, и... Если заглянуть вглубь собственной души, то можно попробовать почти что робко, но признать все-таки, сейчас именно так хочется ей самой. Словно выжечь, вытравить это ощущение напряжения, словно стряхнуть с себя сожаления и страх, словно отогнать хотя бы ненадолго горечь чувства вины, от обоих. Собрать все это, все это настроение, собрать и вложить, как основу в тот путь, что проляжет дальше, протянется нитью в будущее, где-то петляя и путаясь, а где-то пролетит стремительной вспышкой. Перевести дыхание.
- Это... Удивительно, - растерянно, почти что оглушено даже Джей улыбается брату, отбрасывая с лица растрепавшиеся пряди темных волос. Слова находятся с трудом, словно лишние, словно слишком неуклюжие, не способные вместить в себя и часть этой бури. Голос слушает плохо, дрожит, сбивается, обрывается неловким смущенным смехом, - Никогда не думала, что это... Так... Ярко. Позволишь мне перевести немного дух?
Нет, это не запрет, это все-таки именно просьба. Просьба не остановиться даже, а дать выдохнуть, прерваться - ненадолго. Просьба, смягченная прикосновением к щеке, вздрагивающими еще после танца пальцами, успокаивающим "рядом", вложенным в это касание, еще одной, немного иной нотой принятия, не высказанным заверением в том, что нет, она не уйдет от него сейчас и не оставит одного.
Льдинка в ладони появляется сама собой, почти что неосознанно, прямо из воздуха, и Джей все также растерянно улыбаясь, надкусывает ее пресную прохладу, глотая хрусткие, тающие во рту осколки словно воду, проводя второй половинкой по своему виску машинальным почти что жестом. Нет, ей не плохо здесь, в этом царящем сейчас зное, но прикосновение родной стихии немного успокаивает, проясняет сознание, придает сил. Сил продолжать. [icon]http://s8.uploads.ru/r4dxO.jpg[/icon]