[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Токио - большой город, по-своему красивый, по-своему же и пугающий, расползающийся, разрастающийся в амебу из стекла и бетона, из металла и пластика, чуть ли не до самого горизонта. Он кишит людьми, кишит, как муравейник, и, кажется, что никогда не спит, переливаясь ночными огнями. Он вырос, словно феникс, из пепла пожара войны, из пламени пожаров, зализал свои раны, сменил поколения.
Джей и сам не помнил, как оказался здесь и почему, почему именно здесь. Несколько последних дней слились в один и тонули, беспомощно растворяясь в каком-то тумане, не оставляя после себя ничего, кроме смутных, словно изжеванных обрывков сознания и чувства опустошенности, в которой ничему и не находилось места. Бессилие, сродни тому, которое уже когда-то было, бессилие, смешанное с глубоким, почти физически ощутимым, разъедающим изнутри, словно смешанная с грязью кислота, отвращением к себе, с желанием действительно исчезнуть, стереть себя из этой действительности, перестать отравлять себя ею. Ему здесь не место, и никогда и не должно было быть! Палач, убийца, у которого руки давно и безнадежно перепачканы в крови и людей, и себе подобных. Кто он такой, если не чудовище, по ошибке, по какому-то нелепому, не заслуженному, обернувшемуся против всех доверию Гнева оказавшийся среди них, посмевший взять на себя роль... Кого? Судьи?! Да какое он вообще имел на это право? Какое право он имел вообще существовать, открывать рот, что-то вякать, чего-то желать, к чему-то стремиться? Как посмел он учить кого-то жить?! Равновесие? Смешно. Какое, к дьяволу, равновесие может быть в этом раздираемом на части и клочья острыми когтями противоречий с самого начала времен? Кто он такой, чтобы пытаться сохранить все это? Чудовище, притворяющееся живым, обманывающее других и, в первую очередь самого себя...
Горько и трудно дышать, словно лёгкие забиты кровью и пеплом. Проклятая оболочка все ещё движется, все ещё живёт, все ещё движется, не в силах восстановиться, но и не желая умирать. Рука, сожженная вызванным им самим пламенем, слушается плохо, отзывается болью, и поделом, кого это вообще теперь волнует? Как он вообще посмел думать, что может предложить хоть что-то тому, кого сам едва не стёр навсегда из этой действительности? Как вообще посмел придти к брату после всего того, что случилось, показаться ему на глаза, говорить, просить и уговаривать... Но и оставаться в Чертоге, заставить себя промолчать, сделать вид, что его это все не касается, не сводит с ума безнадежностью и почти что отчаянием, - было выше его сил. Джей хотел его увидеть... Единственное желание, которое заставляло его существовать до сих пор, с самого момента перерождения. Единственное желание, которое не позволяло провалиться обратно в пустоту. Безумная надежда, что все еще можно будет исправить, вытянуть со дна и никогда больше не отпускать. Слишком слабая, слишком...

От собственной энергии тошно. От все еще ярких и упрямых искр серебра, рассыпанных по портовому городу полсотни лет назад, от бумажных журавликов, качающихся на нитках, цветных, шелестящих крыльями, сложенными в молитве за жизнь, как за высшую ценность. Он сбежал от них, не в силах заставить себя остаться, не смея больше называть своим домом, не в силах заставить себя встречаться с теми, кто все еще видел его живым.
Соседская девочка, еще совсем школьница, с которой можно столкнуться в лифте. Смешная, с двумя короткими хвостиками. "Доброе утро" - больно. Пожилая женщина, чьи руки так легко и ловко собирают срезанные цветы в символично-недолговечное произведение искусства. Молодая парочка: он - знакомый программист, она - еще студентка. Больно. От этого принятия, словно украденного, горло перехватывает, заставляет задыхаться, давиться спазмом.
"Где это ты так?" - цепкая старческая рука в пигментных пятнах перехватывает за локоть, заставляет шарахнуться, беспомощно дернуться, на миг встретиться взглядом, и почти физически ощутить, как захлестывает удавкой на горле отчаяние, впиваясь острыми шипами. Нет сил говорить, нет слов объяснять, только все тело вздрагивает, передергивает, как от холода.

Он сбежал от них от всех, от тех, кто ничего не знал, от тех, кто все еще готов был его принять. Сил не хватает даже крик, да и некого винить, не на кого кричать, кроме себя самого. Капкан захлопнулся, переламывая кости, впиваясь стальными зубами: не вырваться. Жить, заставлять себя жить, продолжать, куда-то идти, когда больше всего хочется сдохнуть. Морально-этический тупик, из которого, кажется, нет выхода. Жить-жить-жить... Зачем? Для чего, если даже тому, кто был ему дороже собственной жизни, он способен причинить только боль, и ничего кроме? Зачем, если, даже выворачивая себя наизнанку, выламывая собственную суть в бесконечной внутренней борьбе с собственной природой, он может принести только смерть? Жить... Просто чтобы слова, которые он говорил всегда, которые повторял с плохо скрытым под видимым, иллюзорным спокойствием, отчаянием в руинах Чертога Огненному брату, еще имели хоть какую-то ценность, хоть какую-то, пусть потрепанную, но все-таки правду. Уверенности в них - ни на йоту, она давно исчерпала себя до дна, заставляя скрести, как по грязи и илу на дне колодца, в попытках найти хоть каплю...

Токио... Токио, яркие улицы, темные переулки, в них так легко затеряться, раствориться в толпе и тенях тянущихся в ночное небо зданий. Никому ни до кого нет дела, и только от этого становится хоть немного, но все-таки легче. Еще слишком мало, чтобы начать думать связно, но уже достаточно, чтобы остановиться, прислониться спиной к стене, попытаться откашляться, перевести хоть немного дыхание. Затхлый воздух попадает в легкие, и кашель получается хриплым, почти что каркающим. Сил нет. Где-то там, вдалеке, тонкая нить серебра пронзает темноту, до нее можно дотянуться даже, принять, сделать глоток, но он лишь отворачивается от нее, закрывая глаза.
Тишину и звон в ушах нарушает крик, быстро переходящий в беспомощный умоляющий лепет. В нем страх и паника, смешанные с безнадежностью. Над головой слышится грохот, крики и брань из приоткрытого на ночь окна. Топот шагов по лестнице, падение. Ручка двери кажется отрезвляюще холодной, когда он распахивает ее, рывком на себя. Замок ломается с лязгом и треском, на миг рассыпается серебристая пыль, и из полумрака на улицу, прямо на подставленные его руки вываливается, почти выпадает, как добыча из гнезда, похожая на потрепанного птенца девчонка, шарахается, вырывается, плачет и цепляется за него одновременно, словно перепуганная до полусмерти зверушка, скулящая и кусающаяся одновременно...
- Ах, ты ж сука, - доносится с лестницы, и Джей машинально отбрасывает девушку себе за спину, заступая дорогу появившемуся в дверном проеме силуэту. Сил слишком мало. Их едва хватает на то, чтобы оставаться на ногах. Их слишком мало, чтобы ввязываться здесь и сейчас в какую-то драку, но и уйти невозможно, даже если все это станет лишь каплей в море отбросов, даже если проклял самого себя. Что-то важное, что-то безумно важное еще успевает промелькнуть в сознании, но реальность не дает сосредоточиться. Серебра слишком мало, его приходится вытянуть из самого себя, выскрести его остатки, вместе с каплями янтаря, вместе с последними каплями злости на этот мир и к себе самому, вложить их в эту девочку в разодранной юбке, упавшую на грязный, выщербленный асфальт у него за спиной, вложить, изменяя здесь и сейчас хотя бы одну судьбу.
- Беги, что сидишь?! - голос срывается хрипло, здесь не до сантиментов, но и этого хватит, он знает, что хватит. Здесь нужно не так много - всего лишь немного воли и злости, чтобы бороться, всего лишь немного удачи, как хоть какой-то справедливости от мира. И плевать, если он сам уже давно не верит, что она существует, здесь нужно не много, и на это все еще хватит остатков сил.
- С дороги! - доносится вместе с бранью. Концентрация плывет, и все, что Ледяной успевает: отследить удаляющийся, сбитый, прихрамывающий звук шагов, исчезающий за углом. Все правильно. Иногда бегство - лучшее решение, если оно позволяет спастись. Но не всем и не всегда дано убежать, а от самого себя не убежать никому не дано и подавно.
В любой другой ситуации драка бы оказалась короткой с однозначным финалом. Она короткая и в этот раз. Нож входит в тело с глухим чавкающим звуком, проскальзывает меж ребер, вонзаясь вглубь грудной клетки. На короткие секунды это даже не больно, а потом ноги предательски подкашиваются, а удар по лицу, разбивающий очки, уже не ощущается вовсе, только осколки стекла рассекают кожу, чудом не попадая в глаза. Восприятие плывет окончательно, словно возвращая его в Чертог Гнева, и успевает промелькнуть мысль о том, что, если бы брат убил его там, на месте, было бы лучше для всех.
Не лучше. Ты знаешь, что не лучше. Ты не хотел ему боли, не хотел, чтобы он чувствовал себя убийцей.
Жизнь стоит того, чтобы за нее бороться, ведь там, по ту сторону, просто ничего уже не будет.
Попытка подняться выходит жалкой. И голос, прорезавшийся было сквозь туман безнадежности отголосками здравого смысла, тонет в темноте небытия, растворяясь вместе с сознанием.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]В темноте нет ничего, как когда-то в самом начале, как и пятьдесят лет назад. Она почти что ласковая, обманчиво хищная, вцепляется в свою добычу всеми своими почти что бархатными когтями, почти что нежно. Нет, пустота не жестока, ей нет дела до всех этих пустых и мелочных трепыханий, тонущих в ней также беспомощно, как мелкий камушек, брошенный в омут. Смерть - не жестока, на самом деле ей все равно. Перед ней все одинаковы и все равны, и рано или поздно, она встречает каждого, один на один, и этому свиданию свидетели не нужны. И, пусть люди склонны тешить себя мыслями о том, что по ту сторону их обязательно встретят, даже проводят, подскажут, проведут в рай или в ад, отомкнут ключом золотые врата или подставят сковородку, на деле же все, что остается - это ты сам, твои мысли, сознание, и то, что еще, быть может, можно назвать душой. И в этом путешествии в одном направлении в глубины "ничто" каждый сам себе судья, адвокат и обвинитель.
Пустота окутывала, стремилась заполучить его для себя, того, кто вырвался из нее уже однажды, того, кто должен был стать ее оружием, ее послушным, покорным исполнителем, того, кому она дала слишком многое и - просчиталась в этом, тому, кого могла бы считать предателем, если бы только такая вещь, как предательство, имела бы для нее смысл. Пустота лишь требовала свое.
- Сдавайся, - ее голос спокоен, он почти убаюкивает своей вкрадчивостью, обещая успокоение, - Сдавайся.
Слишком хорошо знакомый голос. И спорить с ним тоже - уже почти что привычно.
- Нет, - ответ короткий, и, как всегда неизменный. Даром, что черта, из-за которой уже не будет возврата, так близка, даром что сил сопротивляться нет. Даром, что не осталось ничего, что еще стоило бы защищать, за что еще стоило бы бороться. Не осталось? Мысли путаются, разлетаются, рассыпаются, утекают песком сквозь пальцы. Думать - слишком большое усилие. Боль, вымораживающая до глубины души, боль, от которой не спрятаться, не скрыться ни в каком забытьи, боль и страх, тот дикий, ни с чем не сравнимый страх потери, непоправимости, который разрывает сознание на панические обрывки эмоций и чувств, словно ветошь, пробиваются сквозь пустоту, окунают как вновь с головой в худший из случившихся кошмаров, в которых не остается ничего даже отдаленно похожего на здравый смысл, в которых забываешь вообще, как это - дышать, и хочется уцепиться за любую надежду, за любую иллюзию, какой бы эфемерной она ни была.
Голос, умоляющий, надрывный, наполненный рыданиями и болью доносился словно сквозь густую ватную пелену. Слишком знакомый голос, на который нельзя не откликнуться, которому нельзя не ответить. В нем яд тоски и паники, словно весь мир рушится в одно мгновение, не оставляя после себя даже обломков, за которые можно было бы ухватиться. Выбраться к нему, любой ценой выбраться, почти что вырваться навстречу, оставляя на цепких, с великой неохотой разжимающихся когтях пустоты обрывки собственного "я", как почти что плоти и крови.
- Ты еще вернешься, - не угроза, ведь ничто не умеет угрожать, и у него в запасе вечность.

Собственная энергия, хлещущее вокруг серебро, заставляет задохнуться, почти что захлебнуться в ней. Это больно, почти что невыносимо. Больно той болью, которой не нужны его раны, которая с радостью полакомится сутью, вгрызаясь в душу. Слишком сильно отвращение в нем сейчас к этому цвету. Если бы то, что составляет их, воплощений существо, могло бы давиться так же, как давится попадающей в легкие водой тело, и то было бы не настолько мучительно. Заставить себя переступить через это, переломить отторжение собственной природы, самого себя трудно настолько, что Ледяной едва ли не срывается назад, в пустоту из которой едва выбрался, и в первые мгновения кажется, что глотать приходится раскаленный, выжигающий изнутри металл, и лишь спустя несколько кажущихся безумно медленными вдохов, становится легче.
- Гнев... - еще не до конца приходя в себя, Джей выдыхает имя брата, как единственно верное, единственное, что еще может удержать на краю, за что еще можно и нужно бороться, ради чего еще можно жить, если отбросить в сторону всю эту шелуху и мишуру про долг, ответственность и великие идеалы. Если самому себе признаться честно наконец, что ничто и никто не удержит, если не станет в этом мире того, кто с самого начала времен был для него тем, ради чего он снова и снова заставлял себя жить и идти вперед, тянуться выше головы, быть тем, кем ему дано иначе было бы стать от природы.

Сознание возвращается окончательно, наваливается волной, не дает воспринимать реальность в полной мере как нечто материальное. Здесь слишком много сил, слишком много энергий сплелись, пробивая единственную точку пространства за считанные минуты. Ярость, Ненависть, Жестокость, его собственное серебро, гремучая смесь, приправленная отчаянием, решительностью, болью, и чем-то гнилостно-душным, словно липким, отвратительно мерзким, оставляющим дурное послевкусие на губах. Голова идет кругом, заставляет чуть ли не застонать от такого изощренно вывернутого, изломанного "букета". Приходить в себя - трудно, осознавать произошедшее еще труднее. Мысли сбиваются, налетают друг на друга. В них и последнее, что он запомнил: холодное лезвие ножа почти что в темноте, и недоумение от того, что каким-то чудом остался в живых, и почти что шок от распростертого рядом, потерявшего сознание рыжего брата.
Потом, все потом. Прочь! Все не важно, не имеет значения, обо всем можно будет подумать после, потом, еще найдется место для дурной рефлексии и блуждания среди кошмаров и теней. Здесь и сейчас все это не имеет значения. Восприятие все еще плывет, в нем еще не разделены две стороны реальности и бытия, в нем все еще вместе существуют пустота и действительность, в материальность и сплетение стихий и энергий. Если бы не изредка проявляющий свое милосердие инстинкт самосохранения, и он всегда бы видел мир именно так, так же, как в самом начале, он давно и безнадежно сошел бы с ума, но никогда он не был за это благодарен как сейчас.
Тело Гнева, та его сторона, что называется сутью, его природа, казалась истерзанной, разодранной в клочья, скованной хищно скалящимися золотыми цепями чуждой энергии, стремящейся во что бы то ни стало подчинить, удержать, поглотить едва теплящееся в нем, но еще живое, трепетное, кажущееся измученным и перепуганным рыжее пламя. Понимание произошедшего скручивает болью, отдается как в зеркале, заставляет задохнуться на мгновение, а сила, стихия Жестокости, вдруг перестает казаться таким уж злом.
- Мразь, - срывается коротко, хлестким, злым, переплавленным в почти что алое янтарем, и то, что до этого казалось полным бессилием, вдруг накрывает с головой. Нет, он не сдохнет так просто, пока земля носит таких выродков и подонков, которые иначе разгуляются вовсю, пользуясь безнаказанностью. Собственная стихия на мгновение становится чуждой, и едва ли не впервые в жизни Джей ловит себя на стремлении слиться с палачом в его желании стереть и уничтожить. Город вокруг на секунды кажется игрушечным, а люди с их эмоциями и чувствами - всего лишь точками, в которых яркие искры мешаются с черной гнилью и плесенью...
Вдох дается с трудом, выдох - медленно, в нем попытка успокоиться, удержать себя в руках. Отчаянное желание помочь перемешивается с хлещущим водоворотом проснувшейся стихии. И совершенно плевать в эти мгновения, какую цену придется за это заплатить. То, что с ним, с его братом, с его другом, с тем, кто был ему дороже собственной жизни, сделали, мерзко и отвратительно, в этом нет ни грамма, ни капли справедливости, в этих оковах, калечащих его и без того израненную душу. Хватит! Хватит этого. Хватит издеваться над ним! Получите!
Никогда прежде он не делал подобного, но это и не имело никакого значения. Весь мир, все они - это лишь сплетение энергий и стихий, кривая стежка в полотне которого уродует и калечит всю красоту узора. Серебряное, живое лезвие послушно ложится в руку, полупрозрачное, легкое... Не навредить, не сделать больнее. Золото скалится навстречу, и Джей усмехается - недобро. Сейчас он выдрал бы его с корнем и заставил бы истлевать во мраке как ненужный, отвратительный мусор, не пожалев ни на миг. Серебро сплетается с золотом, выедает его изнутри, расплавляя, направляемое клинком. Пощады? Задавитесь, ее здесь не будет. Серебро приходится сдерживать, не давать разгуляться в полную силу. Не навредить... Равновесие. Это трудно, это больно самому, словно препарировать по живому, почти что зеркально, и на какой-то момент Ледяному хочется возблагодарить небеса и кого угодно, что Гнев без сознания. Заставлять себя дышать, удерживая кажущееся таким хрупким равновесие стихий здесь и сейчас, словно малейшая ошибка может стоить жизни - обоим. Золото цепей распадается, осыпается, переплавляясь в янтарь. Как же его много и как же мало, безумно мало, не достаточно огня.
"Возьми же его, возьми мою злость и мою ярость на того, кто причинил тебе боль, возьми тот азарт и то пламя, что полыхало в наших схватках".
Вспоминать, вспоминать, больше, еще. Вспоминать всех тех, кого с колен поднимала только ярость и злость. Вспоминать их, всех тех, кто выбирался из цепких лап смерти, лишь желая стереть врага в порошок, вспоминать племена и народы, которые злость вела за собой против тирании, поднимала на борьбу с жестокостью и с ненавистью. Самого себя, которого лишь сила и энергия Огненного удерживала порой на краю от падения в бездонную пропасть. Вспомнить даже эту девчонку, в которую вложил эти капли злости, как волю к жизни. Собрать все это, все, до чего только способно дотянуться сознание, все, что только можно вспомнить за непомерно долгую жизнь, потянуться всем своим существом назад, словно по локоть окуная руки в древнее первородное пламя, зачерпнуть его из своей памяти, из когда-то единожды обретенного между ними равновесия, и влить, словно жидким пламенем на противоположную от боли, страданий и страхов, чашу весов, вплести его в потоки энергии Огненного, позволить растечься, зализывать раны, течь подобно алой и живой крови.
"Только не гасни, ради всего что есть еще на этой земле святого, не гасни..." Мысль о том, что этот огонь померкнет в его руках навсегда, способна свести с ума, и на мгновения кажется, что всю вселенную перевернуть проще, чем удержать его. Но она же придает сил, вспыхивающих желанием жить, вопреки, как последним, что еще можно положить, отдавая, на эти весы. Равновесие ли?
- Не сдавайся...
Зрение возвращается в норму неохотно, словно выжженное полыханием цветов и энергий, а реальность без очков кажется мутной, словно подернутой пленкой. Дыхание все еще сбитое, и Джей невольно морщится, как от боли, пытаясь перевести его хоть немного, склоняясь над Гневом. На бледных щеках Рыжего все еще блестят слезы, и он тянется стереть их все еще дрожащими пальцами. Это - уже не злость. Это усталость и почти что нежность.
- Ты нужен мне... - повторить как эхом к тому, что говорил ему в Чертоге.

"Ругайся, кричи на меня, называй как угодно, делай что хочешь, только не гасни! Полыхай пламенем и злостью, лесным пожаром сметающей все на своем пути ярости. Мне нравится, как искрится бешенством твой огонь, разгораясь все ярче, и плевать, насколько он обжигает, только не гасни! Мне нравится, как ты изощренно, не выбирая и не разбирая слов и мыслей выплескиваешь все это, отпуская себя, мне нравится твоя свобода, твоя страсть и яркость, мне нравится видеть тебя живым, нравится видеть, как в твоих глазах плещется и живет та искра, что когда-то рассыпала щедрой рукой в пустоте целые созвездия. Ты прекрасен, брат! Живи, чувствуй, будь собой, черт возьми! Смерть ничего не решает".
Злость, ярость еще не сошедшая до конца на нет, полыхающее, смешанное с серебром пламя. Сила, как она есть, в которой не скрыть ни откровенности, ни эмоций, ни мыслей. И плевать, откровенно плевать, что об этом подумает Гнев, и каким придурком сочтет его, Ледяного, самого. Хуже, чем было, уже, кажется, не будет. Ломаного гроша не стоит вся долбаная, идиотская, нелепая рефлексия, когда нет ничего страшнее настоящей, кажущейся неотвратимой, потери. Плевать на боль в спине, и, кажется, хрустнувшие от удара о стену кости, плевать, что не хватает здесь и сейчас дыхания, что нет возможности даже сделать толком вдох. Что угодно будет лучше той забитости и обреченности, с которыми, казалось, готовы были погаснуть едва живые, еле теплящиеся в нем угли, почти что осыпающиеся уже подернувшим их холодным пеплом. Плевать на все то, что кричит, почти что рыча ему в лицо Гнев, даже если слова впиваются болью в сознание, впускают свои когти в и без того лишенную какой-либо опоры и уверенности в этом мире и необходимости своего существования душу. Плевать: вот тебе мое серебро, мой янтарь, твой огонь и моя сила.
Без разбитых, валяющихся теперь на земле оплавленными стеклами очков, зрение безнадежно, беспомощно плывет, как ни щурься, не фокусируется, а в ответ на угрозы хочется только рассмеяться в голос, хрипло, с горечью и облегчением одновременно. Не сметь сдохнуть, значит? Справедливость, гармония и равновесие?! Да ты вообще знаешь, что это такое? Знаешь ли ты, как это - держать его в своих руках, и знать, что все равно никогда не удержишь, что оно будет утекать сквозь пальцы цветным, разъедающим, отравленным песком, насмехаясь над всеми жалкими попытками вылепить из него хоть что-то прочнее карточного домика на вершине горы, открытой всем ветрам. Хочешь, чтобы я жил?! Будь по-твоему, я не сдохну, пока тебе это хоть сколько-то нужно. Сила плещется все еще бесконтрольно между ними, подлить бы еще, как масла в огонь, смотреть бы, как он взметается до небес, взлетает, раскрывая крылья к ночному небу, подобно фениксу из древних легенд. За это не жаль отдать что жизнь, что душу, и плевать, что сил этих слишком мало, чтобы наполнить пересохшее море, но они оба еще живы.
"Живи, черт возьми, живи, брат мой, друг мой, тот, без кого немыслима моя жизнь. И я приму в тебе твою слабость и твою силу, твои слезы, твой смех и твою злость. Хочешь, чтобы я принадлежал тебе? Плевать, это, мать вашу, такая малость по сравнению с пустотой и вечностью! Мне нравится твое бешенство, и да будет проклят тот день, когда я поднял на него руку. Ты прав, ты сотню, тысячу раз прав сейчас, и наплевать мне на все остальное, я буду жить для тебя, огненно-рыжая ты бестия, чтобы тебе было на кого орать и из кого вытрясать душу, чтобы тебе было, на что опереться..."
Это больно, но предельно честно и откровенно, это больно, потому что в голове птицей с подрезанными крыльями все еще бьется мысль о том, что, быть может, это последний раз, когда они вот так вот рядом, вот так вот вместе, глядя друг другу в глаза. Слишком живо еще в памяти отвращение, что читалось в глазах Гнева, холодным провалом бездонной трещины щерится понимание, что он сам ничем не лучше на самом-то деле всех тех, кто когда-либо причинял его брату страдания и боль, не лучше, а во много раз хуже, и, как ни выворачивай на изнанку душу, ничто не отменит того, кто он есть.
Перешагнуть сейчас через все это, через ощущение подступающей комком к горлу истерики от непонимания того, какого дьявола творит с ним Гнев, впиваясь в его губы, вопреки всем словам о том, насколько он, Джей, вызывает у Огненного отвращение. Кто кого еще наказывает, и кто кого еще на самом деле к чему принуждает? Думать об этом - тоже больно, и на несколько мгновений перехватывает дыхание, как удавкой при мысли о том, что Рыжий заставляет себя... Зачем?!
Вместе со вдохом, кажется, что в легкие попадает чистый огонь. Они воплощения, они не люди, и, когда энергия хлещет настолько, в ней едва ли найдется место хоть капле лжи, в ней - обнаженные мысли, чистые эмоции, во всех их переливчатых оттенках, которые не спрятать и не укрыть, даже если некогда и нет возможности разбираться в них и читать между строк, и руки Ледяного сами собой вцепляются в брата, сжимают, стискивают в пальцах, сминая ткань. В этом объятии судорожный страх потерять навсегда, смешанный со злостью, переплавленный в желание уберечь, даже если уберечь придется от себя самого. Не оттолкнуть от себя, ни за что и никогда не отталкивать, - ответить на его поцелуй, загоняя глубже воспоминания о том, что произошло между ними в Чертоге, о том, как хотелось закричать беспомощно в ответ на то, что в тот момент показалось хуже любого наказания и любой, самой изощренной пытки, воспоминания о том, чего стоило удержать себя в руках, да и стоило ли вообще?!
Кивнуть в ответ, не находясь, что сказать, да и, можно подумать, в запале Гнев дал бы ему возможность сказать хоть слово, не размыкая объятий, откинуть назад голову, прижимаясь к стене затылком, всем телом, словно чтобы не упасть, не смотря на удушающе-крепкую хватку. Так близко сейчас, что, кажется, даже дыхание уже стало общим, как до этого сливались, перетекая одна в другую стихии. Вытрясти бы себя в самом деле, как старую тряпку, выбить, выжечь, спалить все внутри, чтобы не мучиться, перестать думать, задаваться вопросами и искать никому не нужные ответы, почувствовать себя живым хоть ненадолго в этом огне...
- Я буду жить, пока тебе это нужно, пока ты хочешь, чтобы я жил, - на выдохе, глядя прямо в глаза, стараясь не щуриться. Странное желание, шевельнулось было внутри, но тут же потонуло, так и не родившись, под ощущением какой-то наваливающейся усталости, смешанной с принятием, почти что с покорностью. И, с усилием заставив себя разжать пальцы, ослабляя ненадолго эти объятия, Джей все же улыбнулся, мешая в этой улыбке горечь пополам с принятием и доверием. "Пока я нужен тебе", - нет, он не посмеет произнести больше этого вслух, даром, что пальцы сами тянутся, как когда-то в далеком прошлом, в жаркий летний полдень, тянутся погладить по щеке, обвести черты лица, словно пытаясь запомнить их еще и так, запечатлеть для себя в памяти, не особо надеясь, что, когда-нибудь еще будет возможность. Жест близости, в нем все та же нежность, и все та же неуверенность в том, что так - можно, что и полторы с лишним сотни лет назад.
[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

[icon]http://sg.uploads.ru/wNP15.jpg[/icon]Восприятие - странная штука, особенно, когда об адекватности не идет и речи. Казалось, уже проще вообще закрыть глаза хотя бы ненадолго и перестать не то что думать, но даже видеть совсем, хоть на пару секунд. Закрыть и поддаться на то, что с ним делал Гнев, не особо себе отдавая отчет в том, что происходит, в том, как это выглядит со стороны, и даже не пытаясь вникать, ни в действия брата, ни, если быть совсем честным, в слова. И это тоже - своего рода доверие, абсурдное, быть может, но какое уж есть.
И все же это было по меньшей мере странно. Чувствовать на себе такие прикосновения, откровенные, бесцеремонно-наглые, заставляющие вздрагивать... растерянно. Слова, их смысл, с трудом укладывались в голове, словно он перестал понимать такую простую вещь, как речь, пока руки и губы Огненного совершенно беззастенчиво и по-хозяйски обращались с его телом как хотели. Это стало даже не шоком, но глубоким, совершенно искренним недоумением в ответ, с которым он, распахнув глаза, щурясь на него без очков, смотрел на Рыжего, не понимая, не осознавая, как реагировать и что говорить в ответ. Да и ждал ли от него Гнев ответа, затыкая еще одним поцелуем, пресекая, казалось, любые попытки что-то сказать или возразить? И стал ли бы он сам возражать на самом деле? Или позволил бы и в самом деле сделать с собой сейчас что угодно? Джей не знал на этот вопрос ответа.
Покорность? Возможно, но лишь отчасти на деле. Той ее гранью, в которой желание сделать что угодно для другого перевешивает здравый смысл. Покорность, в которой осознанности, понимания и спокойного принятия гораздо больше, чем слепого, истеричного, бездумного повиновения, желания скинуть с себя ответственность на чужие плечи. Сдержанная, в которой можно послушно запрокидывать голову, открывая шею чужим губам и языку, даже зубам, и контролировать при этом каждый свой жест, каждый вздох, отдавая себе отчет в том, как часто бьется сердце, как все еще рвано и сбито срывается с губ дыхание, как сжимаются руки в ответном объятии - ненадолго, ярко, остро. Пусть не понимая до конца, пусть глубина этой покорности кажется дикой, нелепой, вывернутой даже себе самому, прямо здесь и сейчас, хотя бы на несколько секунд это нужно себе позволить, позволить ощутить, почувствовать, и даже отчасти услышать. Нужно, чтобы когда этот поцелуй прервался, и хлесткие, как пощечина слова, насмешливые, издевательские даже, приказы прозвучали в воздухе, отдаваясь эхом в голове, он смог заставить себя улыбнуться в ответ на этот смех, отбрасывая с лица измятую прядь волос, чтобы не лезла в и без того ни черта не видящие толком глаза, протереть их машинально, безнадежно пытаясь отогнать муть каким-то бессмысленным жестом и выдохнуть, отвечая уже совершенно серьезно:
- Да, ты прав, - слова горчат, и улыбка получается кривой и ни разу не веселой, а взгляд мрачнеет стремительно, словно пропитываясь темной водой, - Я подвел тебя. Людей, которых не смог защитить и спасти, всех остальных, но, самое главное - тебя. Мне тошно от моей сути, брат. Мне больно до судорог от моего серебра, от того, что кто-то еще в меня верит.
Слова, как признание собственного бессилия, собственной усталости. Они слишком измучены оба, и это бессмысленно отрицать, с этим бессмысленно спорить. Хочется пожать плечами, рассмеяться хрипло на все заявления Гнева, отбросить остатки сдержанности и чего-то еще смутно похожего на упрямство, просто признать, насколько тот прав в своих выражениях и сравнениях. Можно подумать, он хоть когда-то рискнул бы с этим поспорить. Паршивая справедливость? Можно подумать, он хоть когда-то думал иначе, хотя бы в прошлой жизни, не говоря уже об этой, в которой безнадежно казалось, что лучше было бы не возвращаться вовсе.
- Но сейчас я испугался за тебя...
Признать и это, не скрывая, но и не вдаваясь в подробности и детали того, как это было жутко и зло одновременно, как больно, видеть его таким, словно разделяя эту пытку хищным золотом на двоих. Признать, что именно страх за брата, злость, бешенство и почти что паника стали тем толчком, который заставил его, вынудил переступить через эту черту, за которой его, Гнева, жизнь оказалась для Ледяного важнее, чем его собственное желание избавить от себя эту действительность, чем страх натолкнуться вновь на отвращение и неприкрытую ненависть к себе, как на приговор. В чем-то по сути заслуженный. Гнев, брат, рыжая бестия, тот, кто всегда боролся за свободу, свою и чужую, не признавая ни ограничений, ни правил, пробивая их порой чуть ли не лбом. Упрямый, несдержанный, нужный и важный для него, как никто другой.
- Знаешь, я помню, как ты ненавидишь рабство, как не терпишь любое принуждение. Не путай с ним мою добровольность и желание сделать для тебя хоть что-то, даже если все, что тебе от меня еще нужно, это чтобы я продолжал жить. Я обещаю тебе, что попытаюсь, но в мире не так много серебра, чтобы в один миг заполнить им опустошение.
Выдохнуть, прищуриться снова, глядя поверх плеча Гнева куда-то вперед, сквозь тени, сквозь здания, всмотреться в переплетение энергий и стихий, окутывающих город, в котором они находились, в алое, в серое, в розово-нежное, в золотисто-желтое, в зелень, спокойствие синего и насыщенность фиолетового, почти как в палитру, где краски, мешаясь, становятся порой почти что грязью, вздохнуть, поднимая руку, и вытянуть из всего этого тонкую серебристую нить, позволить ей обвиться вокруг пальцев, скользнуть по запястью, слиться с кожей, вздрагивая и чуть морщась все еще, словно от боли. Капля в море, но лучше, чем ничего, а на большее он здесь и сейчас не готов откровенно. Время, просто нужно время. О, как бы дорого он дал сейчас хотя бы за пару часов тишины и хоть какой-то, хоть в чем-то уверенности. Наглость, конечно, но что он теряет, после того, как однажды ему уже велено было убираться и больше не приходить никогда?
- Мне в любом случае сначала нужны очки.
Не спорить больше, но и не соглашаться с приказом прямо, не отказываясь от собственных слов, от этого "принадлежать" в полной мере, но и не падая окончательно и покорно перед Гневом на колени, словно действительно послушная, ни на что не способная тряпка. Принадлежать ведь можно тоже очень по разному, в этом слове, как и во всех остальных так много оттенков и смыслов. Но в чем именно смысл для него самого Джей объяснять бы сейчас не рискнул, слишком уж путались мысли.
Улыбнувшись одними губами, он открыл врата прямо за спиной брата, слегка толкая его в плечо, заставляя отступить назад, сделать в них всего один шаг, но не отстраняясь, не отталкивая, даже не разрывая толком объятий, следуя за ним, почти заставляя пройти через портал, в город, в котором все также живо еще его серебро. Справедливости ли? В какой-то мере.
- И раз тебе так хочется проследить за тем, как я буду приводить себя в порядок, позволь я хотя бы налью тебе чаю, - почти что вытаскивая его за собой на полутемную, освещенную только светом уличного фонаря кухню, Ледяной заставляет себя выдохнуть, ловя себя на полном нежелании разрывать прикосновение, которое вдруг, спустя больше чем полсотни лет кажется почти что не реальным, но таким желанным и только здесь и сейчас осознанно-острым в ощущении того, насколько, почти что до безумия он на самом деле по нему скучал.
Здесь тоже темно, а без очков энергия все еще видится лучше, чем материальное, заставляет отвлечься от всего этого нелепого недоразговора на то, что было по-настоящему, действительно важно, несколько секунд пристально всматриваться, словно сквозь пламя, а потом все же задаться не то вопросом, не то утверждением, от которого в голосе снова прорываются злые, металлом звенящие ноты:
- Ненависть, - ответ здесь даже не нужен. Просто констатация факта. Просто злость и - откровенное беспокойство, - Как?