Растерянность, смущение, неловкость, странные коктейль, если не сказать сильнее. Привести кого-то к себе домой на земле едва ли не сложнее, чем встретить в Чертоге. Там, на ледяных просторах, открывается взору его душа и суть, здесь - те мелочи, из которых порой даже для воплощения складывается каждодневная жизнь, простая, обычная, почти человеческая, то, что позволяет чувствовать себя живым и причастным к этому странному миру.
Привести к себе ту, кто настолько небезразличен, - тот еще повод понервничать на самом-то деле, откровенностью похлеще любых слов. Вот так, без предупреждения, без каких-то договоренностей, потянуть, провести за собой через открытые врата, прямо домой, в Нагасаки. Здесь, всего в паре кварталов когда-то сотню лет назад оборвалась его жизнь, здесь же она продолжается, наполняясь заново, здесь же он заново собирает из осколков собственный мир, свою реальность, некогда стертую с лица земли в единое мгновение.
Здесь, в этой самой обычной квартире, посреди некогда лежащего в руинах и пепле, утонувшего в пожаре и крови, но восставшего подобно фениксу города, стояли книги на полках, здесь размеренно покачивался от влетающего в окно ветра, стеклянный, словно из льда сотворенный колокольчик, еле слышным звоном разбивая тишину, впуская звуки с улицы, живой шум зализавшей раны действительности.
Здесь на столе рядом с самым обычным компьютером шелестящим ворохом лежали листы бумаги вперемешку с карандашами, здесь стоял в углу синтезатор, прикрытый крышкой, с небрежно брошенной на него исписанной от руки нотной тетрадью. Рисунки и стихи, записанные наскоро, приходящие в голову музыкальные фразы, по памяти - песни... Иллюстрация того, что он сам - не иллюзия, не тень в этом мире, не пепел, не прах, и не равнодушный ко всему холод. То, к чему можно прикоснуться. Настоящее, насколько это только возможно, принадлежащее не только его силе и энергии, но и этой реальности как оно есть.
Что она скажет ему на все это? Поймет ли, сочтет ли, что такая жизнь недостойна его, как воплощения? Что она скажет, увидев собственные портреты в этих набросках, в линиях и цветах, нанесенных на листы его рукой? Что подумает?
Неровно и напряженно выдохнув, Джей закрыл врата, пропуская ее вперед, усмехаясь сам себе. Ну что он в самом деле, как мальчишка? Можно подумать, что они не знакомы тысячи и тысячи лет. Можно подумать, она не знает его в самом-то деле. Одной странностью больше, одной странностью меньше. Сколько их там было, что он потерял уже счет? Знакомы, да, но совершенно иначе.
- Кажется, в таких случаях принято извиняться за беспорядок, - собственный голос звучит непривычно и все еще хрипит, и хочется откашляться, чтобы снять это нервозность, да только бесполезно. Она подрагивает на кончиках пальцев, заставляет сбиваться дыхание, путаться в привычных вещах и жестах. Мысли перескакивают с одной на другую, толпятся в голове. Спать! Привести к себе девушку домой, чтобы спать! Даже в собственной голове звучит двусмысленно настолько, что внезапно хочется прислониться спиной к стене, и не то прикрыть глаза от смущения, не то рассмеяться. Кажется, это просто все немного "слишком". Слишком много за какой-то едва ли прожитый час, секунду от их долгой-долгой жизни. И нервы сдают сами по себе, и его самого - с головой.
И как бы ни пугала сама по себе эта идея, какой бы ни казалась абсурдной, но ему определенно нужно выдохнуть и привести перегруженное тело и сознание в порядок, иначе добром это не кончится. Расслабиться? Кажется, так это называется. Но как, скажите, как это вообще возможно? Как это делают вообще, если даже отключить сознание хоть на минуту, перестать думать, перестать контролировать страшно настолько, что судорогой сводит спину и становится трудно дышать?
- Не могу сказать, что я очень часто здесь бываю или постоянно живу... - сказать хоть что-то, чтобы разбавить эту паузу, проходя в комнату, не слишком понимая, как себя вести, все также напряженно следя за реакцией Ярости, пытаясь понять, о чем она думает. Почему-то хотелось сразу начать оправдываться, говорить хоть что-то, только не молчать. Нелепо. Усталость, напряжение и опять же - неловкость.
Единственное место, где он рискнул бы оказаться сейчас в таком состоянии, сесть на кровать, самую обычную, застеленную самым обычным покрывалом, глядя на нее снизу вверх, пытаясь улыбнуться, но даже сам чувствуя, что получается как-то не очень.
Чертог? Нормальные воплощения в таких случаях идут в Чертог, и там, в родной стихии, в своей обители приходят в себя. Понять это со всей ясностью, словно посмотреть со стороны, осознать, и вздохнуть. Нет, в его Чертоге хорошо сейчас было только сводить счеты с жизнью, растворяться в захватившей его черноте, теряться посреди теней и окончательно сходить с ума. Дом? Наверное, впервые за долгое, очень долгое время вдруг захотелось сделать с этим что-нибудь, сотворить в нем что-то похожее на дом, в который можно будет возвращаться без страха, обрести родные стены, гармонию с самим собой, своим сознанием, увидеть вновь прозрачные, уходящие вдаль льды, светящиеся изнутри преломленным светом заходящего солнца, вдохнуть морозный воздух, расправить в нем крылья, ощутить в них ветер...
Кажется, даже в комнате на секунду пахнуло свежестью, и улыбка получилась увереннее, словно от самой этой мысли немного прояснилось в голове и вся затея перестала казаться таким уж безумием. А вместе с этой ясностью поймалась наконец и оформилась мысль, которую следовало додумать и сказать еще там, до перехода. Мысль, которая сейчас кажется очень правильной и важной, даже нужной. В ней сплетается все вместе - тревога, горькое чувство сожаления, и надежда на то, что это пойдет на пользу им всем, но в первую очередь на пользу самой Ярости, которая сейчас стоит перед ним.
Джей делает глубокий вдох, прежде чем потянуться мысленно к ее силуэту, потянуться сквозь все слои мироздания, ощутить их, почувствовать отдачей во всем теле, почувствовать, как то, что он собирается сделать, отзывается легкой, покалывающей болью. Но сейчас он уверен, что прав. Законы не непреложны, все течет, все меняется, приходит время и для них измениться, как изменяются и те, кто по ним живет, и тот, кто их хранит. Сложно, болезненно, что-то внутри все еще сопротивляется его решению, что-то внутри хочет сохранить заведенный с незапамятных времен порядок вещей. Но в этом настоящем этому "что-то" остается все меньше места.
- Я снимаю запрет, - не спрашивая и не предлагая, потянуться к ней легким прикосновением серебра, передавая в этом прикосновении ее право, словно ключ, как передал когда-то Гневу право входить в его Чертог, глядя в глаза, - Верхний Предел общий дом для каждого из нас, и, что бы ни случилось в прошлом, это и твой дом тоже. Мне следовало понять это раньше.
[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

Смотреть на нее сейчас, снизу вверх, не хмурясь, не говоря лишнего, просто смотреть, внимательно, пристально даже, наблюдая за выражением лица, за сменой интонаций, чувствуя натянутость, наигранность и одновременно на самом деле честность. Честность того, кто безнадежно устал, но еще пытается делать вид, что хоть что-то имеет значение.
Более чем знакомое на самом-то деле чувство, родное, можно сказать, то, с которым ему самому приходилось жить и бороться, без особой надежды на успех. Нет, он не желал ей этого чувства, не желал ей опыта того, как это - бродить в потемках собственного уныния и хандры, разочарованности во всех и во всем. Как часто он сам, глядя на этот мир, который казался ему таким прекрасным на заре своего существования, думал о том, что этот плод с ветвей дерева познания давно прогнил насквозь, и даже не змей его охраняет, а черви? Часто, может быть, слишком часто, под ласковый шепот темноты, вкрадчивый, искушающий, предлагающий сдаться, не мучиться и не мучить, нежный, почти что убаюкивающий. Но даже к такому можно привыкнуть, как к шуму шоссе за окном, так, что почти перестаешь замечать, осознавая лишь тогда, когда становится нечем дышать.
Чего он, в сущности, ждал, какой реакции? Джей и сам не смог бы сейчас ответить на этот вопрос. Они оба устали и во многом изменились с тех пор, как встретились впервые, давным-давно, когда жизнь была в новинку, пестрела ярким ковром эмоций, радостным, пропитанным пьянящим ароматом чего-то хорошего, что, казалось, обязательно ждет впереди. А что осталось? Нет, он не назвал бы это разочарованием, ни тогда, ни сейчас, и тем более не хотел бы дойти до этого после. Осталась реальность. Жестокая, беспощадная, как само время, холодное и безразличное ко всему, как та самая пустота, о которой она говорила. Смерть? Да, в каком-то смысле итог любого события, истории, итог собственно времени - это и есть смерть. Кому как не ему это было понимать? И в то же время...
- Пустота не побеждает, у нее просто очень много времени для ожидания, пока ей сдадутся, - он усмехнулся, понимая, быть может, что никакие слова не станут для нее сейчас достойным убеждением, не станут знаменем, под которым можно идти с высоко и гордо поднятой головой. Софистика, игра словами - все это не для нее. Даром, что сама Ярость, а прежде Гнев говорили так много, что Ледяной предпочитал больше молчать.
Пустота, равновесие, абсолютное ничто, которым все заканчивается. Импульс, давший всему начало, как зарождение жизни, маленькая, трепещущая светом свечи, неверная звездочка. Как удержать было сейчас ее огонь, как не дать погаснуть, раствориться в темноте? Какими силами вдохнуть в нее новую жизнь, когда в собственных руках только упрямство и вера не понятно, на самом деле, во что? Поделиться ими? Хотел бы он поделиться, да только как вложить в чужую душу собственные чувства... А кто он сам на самом деле? Задуматься, провалиться в это ощущение, чувствуя, как расфокусированной мутью застилает глаза, как начинают ныть плечи от попытки удержать ровно спину, не дать согнуться под гнетом совсем не радостных на самом-то деле мыслей. Пустота и холод в глубине, лунное серебро и солнечный янтарь на поверхности. Что из этого всего настоящее? Чему суждено победить на самом деле? Пустота почему-то молчала, не то насмешливо, не то расколотая недавней вспышкой. Раненая? Притихшая? Наивно было бы на такое на самом деле рассчитывать. Игра, в которой, кажется, нет правильного решения, если только не играть не по правилам.
Звон. Тихий стеклянный звон от порыва ветра, влетевшего в окно, нежный, легкий, цепляющий слух, возвращающий из апатии в реальность. Там, за стеклом, за окном, возрожденный у благословенного моря, некогда стертый в прах город, отстроенное заново пепелище, все еще щерящееся порой оскалом памяти и черноты, но живой. Хранящие следы множества смертей, боли и страха улицы. Кем надо было быть, чтобы оставаться здесь, именно здесь? Город с растворенными в нем каплями его серебра, город, как напоминание о том, что жизнь не заканчивается. Его звуки, запахи, гул, голоса, дыхание, ритм. Новые здания, старые храмы, клетушки жилья, зажатые между высотками парки. Люди, хрупкие искорки на волнах бесконечного моря.
Обесцененная жизнь и обесцененная смерть? Случайности, события, обстоятельства. Что делать с наивным идеализмом и светом, когда все вокруг и даже внутри на самом деле против? Ответ прост и банален - жить. Жить для, жить вопреки, жить ради кого-то и чего-то, лишь бы не останавливаться, потому что сдаться значит на самом деле лишь одно - предать. Предать прошлое, настоящее и будущее, других и самого себя. Порой только эти мысли и удерживают на краю, а порой именно они и вдыхают жизнь.
Дотянуться сейчас, поймать ее за руку, глядя серьезно, потянуть к себе, ближе, усадить на свои колени, обнять, зарыться пальцами в алые пряди, отгоняя от себя этим жестом молча лишние совершенно сейчас мысли. Нельзя. Нельзя нырять с головой в этот бездонный, плещущийся водами апатии колодец, как бы они ни манили к себе. Сдаться для него - все равно что умереть, дать волю той самой пустоте. Не просить ничего больше того, что уже есть, и не требовать, не говорить пустого, не давать обещаний. Просто обнимать ее сейчас, в эти недолгие минуты, принимая ее состояние, как принимал всегда на самом деле. Конечно, хотелось иного, хотелось видеть ее живой и счастливой, яркой, искренней и свободной, как когда-то, помочь найти смысл, быть поддержкой, опорой и защитой. Как знать, может, получится однажды. Джей не хотел загадывать, как не хотел и сдаваться, обнимая ее кажущуюся хрупкой, вздрагивающую фигурку сейчас. Любить - сложно и просто одновременно на самом-то деле, если задумываться об этом чувстве. Оно далеко не всегда - восторг и восхищение, и далеко не всегда на самом деле яркое сияние. И это все только предстояло осознать и прочувствовать в полной мере, понять, как это на самом деле, и чего на самом деле стоит.
- Дай мне пару часов, прошу тебя, - прошептать это тихо, на выдохе, все еще не уверенный, что все это - хорошая затея, от которой, возможно, стоило бы отказаться прямо сейчас. Откинуться назад, на спину, увлекая ее за собой, буквально роняя на себя сверху и нимало не смущаясь этого, проводя ладонями вдоль ее спины машинально, на удивление для самого себя теплыми. Пару часов сна за несколько десятилетий - не так уж много, если вдуматься. Мгновение перезагрузки на фоне вечности. Желанно? Да, возможно. Сон - тоже своего рода перерождение. [icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

"Я хочу жить, чёрт возьми!", - эти слова еще несколько мгновений эхом отдавались в голове Ледяного, словно вокруг внезапно наступила полная тишина. Самое главное, самое важное, словно повернувшее колесо времени вспять признание. Дальше, еще дальше, к самому началу, отматывая назад годы, сотни и тысячи пройденных лет. Разве это признание, разве эти слова не стоили того, чтобы продолжать, чтобы идти дальше, не смотря ни на что? Разве он сам этого не хотел? Разве не из-за этого он до сих пор здесь, вопреки всему здравому смыслу, вопреки неоднократному желанию уйти? Или он просто трус и слабак, который даже не способен сойти нормально с дистанции, страшась собственной смерти, как вкрадчивым и ехидным шепотом поинтересовалась было пустота. "Жизнь не для такого как ты, сдавайся", - голос холодный, пронизывающий нестерпимым морозом до глубины души. Разделенный надвое мир, словно на темную и светлую стороны, словно разбитый на две половинки черно-белый амулет.
"Я хочу жить!" - словно волшебное заклинание, способное вернуть в реальность, покачнуть мировое равновесие, горечью, яркостью, отчаянным безрассудством и упрямством. О, как он хотел их услышать все эти годы, сам того не осознавая до конца, как вытаскивал их из самого себя силой за шкирку снова и снова в бесконечных спорах с пустотой. Как хотел он услышать их от брата с того самого мгновения, когда осознал себя в Огненном Чертоге. Важно, нужно, больно до сведенных судорогой плеч, до перехватывающего раз за разом дыхания, до ощущения разбитых об эту стену рук и почти панического страха больше не услышать их никогда.
"Я хочу жить!" - это чувство, это желание приходилось почти что выцарапывать у бытия, спотыкаясь, срываясь, и начиная с начала. Услышать их здесь и сейчас - бесценно. Настолько, что на несколько секунд сбивается ритм сердца, а руки невольно смыкают объятия сильнее, крепче. Удержать мгновение, пусть присыпанное горечью. Удержать - крепко, но бережно, благодарно, и почувствовать - почти что физически, как становится немного, но легче, как отпускает напряжение, а в комнате словно становится светлее, и, кажется, дотянуться до солнечного света со дна колодца не так уж невозможно, когда это рыжее и упрямое солнце само протягивает руку навстречу. Как когда-то давно, в самом начале. И принять это почти что также больно, и в то же время уже почти что легко.
- Если будущего нет, мы создадим его вместе, - отозваться в ответ, силой заставляя себя произнести это вслух, поправляя формулировку. Вместе, рядом. Хватит уже тащить этот неподъемный груз поодиночке, перетягивать его, подобно одеялу, задыхаясь под его тяжестью. Как трудно заставить себя поверить в то, что он имеет право на это самое "вместе", на это самое "будущее", все эти страхи не перечеркнуть одним словом, одним росчерком пера. Они еще вернутся и напомнят о себе не раз. Как трудно заставить себя говорить и не шарахаться в этот кишащий чертями омут, а складывать слова в какую-то новую, совершенно непривычную, но нужную формулу. Голос не слушается толком, и Джей переводит дыхание - равновесие ловится как никогда трудно. Вдох, выдох.
- И я никогда не прогоню тебя, - кажется, что слова - колючие твари, упирающиеся упрямо всеми когтями, когда тысячи лет запрещаешь себе не то что произносить их вслух, но даже думать, - Я всегда хотел быть с тобой рядом. Но не смел надеяться, что ты мне это позволишь.
Пропустить сквозь пальцы огненные пряди, гладкие, шелковые, обжигающие словно жидкий огонь, но не причиняющие вреда, почти что восхищенно. Быть настолько близко сейчас - странно, чувствовать объятия, обнимать самому, чувствуя, как от внезапного осознания вздрагивают пальцы. Так близко, что нельзя не слышать, не чувствовать горячее дыхание на своей коже, что нельзя не понять - быть вот так, по-настоящему рядом, действительно можно. И пусть прикасаться самому все еще непривычно настолько, что приходится делать глубокий вдох, словно перед погружением в воду, Ледяной поднимает голову и на несколько секунд ловит губы Ярости своими, благодарно, неумело, неловко, но все же вкладывая в этот поцелуй вместе со своей силой ту еще хрупкую, но уже поднявшую голову уверенность, что они смогут, они обязательно справятся.
Но здесь и сейчас сил слишком мало. Вытянутых, выпитых почти что до дна за эти десятилетия, вывернутых наизнанку за последние несколько дней, их уже едва хватает на то, чтобы ясно думать и дальше, чтобы встать и куда-то сию минуту идти, как, быть может, хотелось бы. Странное и дурное чувство - разрываться между сознанием, требующим одного и собственной оболочкой и существом, упрямо требующими своего. Сон. Когда он спал в последний раз? Успевает промелькнуть мысль о том, что он уже и не помнит, но, кажется, в этом веке, а, может быть, и в предыдущем. Глаза закрываются сами собой, словно в успокаивающем присутствии Ярости усталость наконец берет верх без боя.

Сны. Душное марево, месиво из воспоминаний, кадрами, сценами прошлого, которые и во время бодрствования так часто на самом деле преследуют по пятам, не оставляя в покое. Сны - их время, территория их полноправного и безраздельного владения. Сны, в которых можно запутаться, как в лабиринте, из которого, кажется, нет выхода. Как бы он хотел никогда больше их не видеть, каждый раз надеясь, что, быть может, наконец удастся вырваться, и сон снова станет как когда-то. в прямом смысле в прошлой жизни, отдыхом. Но...

Яркая вспышка, уродливый столб огня и дыма, поднимающийся над городом, с запозданием накатывающая, сметающая все на своем пути ударная волна, выжигающий жар, проходящийся жадным языком смыкающего над городом свою пасть чудовища. И, прежде чем земля превращается в форменный ад, она успевает подумать, что даже это в каком-то смысле можно назвать красивым.

Люди, горящие заживо, сотнями, тысячами. Люди, превращающиеся в пепел и светлые тени силуэтов на чудом уцелевших стенах внезапно восставших на месте города руин. Воздух пронизанный не криками, воплями даже, в которых нет ничего общего с человеческими голосами, почти что звериная боль. Воздух пропитан пылью и ядом, звенит от напряжения, перекатывается маревом, почти что расплавляя легкие на вдохе. Больно, жутко, а звуки, кажется, пропадают сами собой, словно кто-то, сжалившись, поворачивает на минимум рукоятку громкости на взорвавшемся какофонией звуков радио, но от этой тишины только страшнее...

То, что еще недавно было рекой, теперь завалено трупами, заполнено ими, как сточная канава. Сожженные до мяса и костей когда-то-лица качаются на отравленной воде, то всплывая, то погружаясь, словно насмехаясь или крича беззвучно тем что уже и ртами назвать невозможно, и не понять, чем пахнет - омерзительным, тошнотворным ядом разложения, или отчаянием, ненавистью, страхом и болью. Гниющий заживо город, расползающаяся клочками кожа на тех, кто еще ползет по улицам, захлебываясь собственной кровью, проклятиями, слезами, рыча и давясь. Секунды складываются в минуты, но этого уже никто не замечает, а средневековая чума вдруг начинает казаться почти милосердной панихидой по человеческой глупости, и кажется, что останавливается само время.

Все как в тумане, и ноги несут ее сами по улицам. Дальше, еще. Одежда, обычная человеческая одежда свисает горелыми тряпками, прилипая к ожогам - не важно, не имеет значения, боль не чувствуется так, как душащие веревкой спазмы. Слез нет, сил нет. Глупая оболочка, собственное тело, кажется, существует само по себе, пока не падает, споткнувшись обо что-то лежащее поперек дороги. Взгляд скользит в сторону бездумно, выцепляя реальность с безжалостной ясностью, отпечатываясь в памяти: в лежащем поперек дороге обгорелом трупе со внезапно целой спиной еще можно узнать женщину, а рядом... Осознать это получается не сразу - свалившееся, скатившееся с этой самой спины нечто, что еще недавно было ребенком...

Сила. Серебро тонет беспомощно в этом адском котле. Его здесь презирают и топчут ногами - поделом, заслуженно. Здесь ему нет места. Чудовищное, дикое, отвратительное бессилие, в котором хочется рыдать в голос, как это делают люди. Серебра так много, и в то же время - так мало, что его едва хватает. Вот бредет по улице ребенок, не понятно, какого пола, оставшийся один. Серебро - уже плевать на то, что правильно, а что нет, он не должен умереть. Вот женщина, вот мужчина. Хватит, хватит, хватит этих смертей! Тянуть, вливать в этот город сил, в эти ускользающие на глазах гаснущие жизни. Давиться их болью, давиться их отчаянием, расшатывать равновесие к чертовой матери, потому что так - нельзя! Вытаскивать из себя силу, таскать их на руках по этим улицам, волочь вон, до того, что и госпиталем не поворачивается язык назвать. Сидеть у кроватей, бегать с лекарствами, проклиная свою неспособность исцелять по-настоящему. Некогда думать, пока хватает решимости вмешиваться в эти судьбы. Жалкая капля в море. И как же тошно при этом себя самой...

Сил нет. Слез нет. Чудовищно и очень страшно. Спустя три дня трясет крупной дрожью. Бумажный журавлик из-под обожженных пальцев выходит криво. Подарок? Тонкая бумага мнется в ладони, и Джей бездумно, стоя под деревом, пытается расправить ему крылья. Не получается. Сил нет настолько, что не остается даже мыслей... Над головой раздается гул, словно продирающийся сквозь кисель, медленно, так, что можно еще поднять голову. Мысль приходит слишком поздно. Вспышка, пламя, что-то неуловимое, промелькнувшее в сознании и - пустота.

Один и тот же сон, снова и снова. И, кажется, никогда не сотрется из памяти, никогда не перестанет мерещиться этот запах в ветре, а отвращение к собственному бессилию, липким комком, застрявшему поперек горла, не сглотнуть и не выплюнуть.

Ужас, отчаяние, и невозможность продолжать. Перерождение? Вернуться? От мысли о том, чтобы вернуться, всю суть выворачивает как на изнанку. Ни капли серебра, ни одной искры не находится, чтобы вытащить себя из небытия, чтобы поверить в то, что на это есть хоть какое-то право...

Серебро слепит глаза раскаленной ртутью, бьет наотмашь, и что-то жжет руки до костей. Движение ощущается раньше, чем, приходит сознание. Смесь огня и пронзительного холода, и в первые мгновения кажется, что вокруг снова полыхают дома, что вот-вот снова раздадутся оглушающие крики, но запах другой, и все по-другому, все, кроме безумного, панического страха происходящего, хватающего за горло костлявой рукой, когда фокусируется наконец зрение, а сознание возвращается, выдернутое в реальность, словно его вытащили за шкирку и вытолкнули вперед, со всей безжалостностью тыкая носом в почти-отражение. Шок, отчаяние, с головой обратно в тот же кажущийся бездонным омут, и также некогда думать, и также бессильно хочется закричать посреди Чертога, как посреди руин и смертей.
Вдох - легкие обжигает на этот раз морозом, отрезвляя. Бумажные крылья давно осыпались пеплом, но, кажется, все еще стоят мятыми и серыми перед глазами. "Я хочу жить", - такой слабый, такой беспомощный голос, загаданное желание, почти что с мольбой - эхом с больничной койки. Клинок в руках - непослушное, непокорное оружие, почти что чужое, скалящееся холодной смертью, тянущееся за ней, ведомое неподъемной тяжестью наваленной на чашу весов. "Я хочу жить", - как эхо. Сил не хватает, как не хватает уверенности, а руки почти что срываются беспомощно, пока сознание мечется в поисках хоть чего-то, за что еще можно ухватиться, удержаться, вцепиться хоть на мгновение в том шатком мире, когда, кажется все, ровным счетом все против тебя, и бросить это на другую чашу, кажущуюся безнадежно пустой, надеясь на какое-то чудо.
Доставшееся безумно дорогой ценой понимание всей ценности жизни, того как важно не допустить повторения, капли серебра из прошлого, какого-то слепого, неоправданного доверия и благодарности - оттуда же. Умоляющий собственный немой крик о помощи, запоздавший на несколько лет, и такое же отчаянное "Я не хочу потерять еще и тебя". Так мало, мало, чертовски мало, чтобы вернуть равновесие, остановить это безумие... Как же больно, и как до безумия страшно не суметь...

Дыхание срывается даже во сне, как и сотню лет назад. Только здесь, в настоящем, уже некуда падать. За окном заново отстроенный, продолжающий зализывать подживающие раны город, а руки сами сжимают объятия крепче, словно в беспомощной попытке удержать любой ценой.
- Гнев... Я не хочу, не хочу тебя терять... Пожалуйста... - сны - коварная штука, они выворачивают реальность, в них можно успеть больше или не успеть вовсе ничего. И то, что в реальности было мгновениями, за которые едва успеваешь подумать, во сне кажется замедленной съемкой, в которой находится место и мольбе, и так и не высказанным словам. Вздрагивая, уткнувшись во сне в плечо Ярости, Джей и сам не знает, что плачет.

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

Сны, душное, липко-паутинное марево, лабиринт, из которого, кажется, нет выхода. Сны, в которых давно и безнадежно переплетаются все воспоминания и страхи, словно стремясь сплести веревку, петлю на шею, подталкивают на ту сторону, с которого нет возврата. В них не находится давно уже места ни здравому рассудку, ни ясности сознания, и, кажется, сама пустота призывно тянет из них руки, стремясь заполучить свою добычу, утащить на дно и никогда, никогда больше не выпускать.
Образы Чертогов плывут в них, и уже не разобрать, где огонь, а где лед. Где смертельная схватка между двумя смертниками, которым не за что ухватиться, кроме как друг за друга, а где пронзительная тишина и запустение, похожие на клетку для души, в которой нет места даже капле света. То, что когда-то было льдом чернеет стремительно, словно подточенное изнутри талой, отравленной водой, выгрызающей себе русло, наполняет, окутывает, и этому нет сил сопротивляться, это даже почти что желанно, тем самым желанием, отчаянным и безнадежным, которому не суждено было сбыться. Поменяться местами, уйти в пустоту вместо другого, раствориться там, осознав в полной мере всю свою беспомощность, бесмысленность, опасность своего существования.
Сколько раз после пробуждения реальность казалось ему ненастоящей, блеклой, словно выцветшей? Словно в беспомощной попытке хоть что-то изменить, вся его суть рвалась окунуться в черноту, что-то найти, исправить, или... похоронить себя там же? Ускользающее сквозь пальцы нечто, чувство, которому не находится названия, выкручивающее, вытягивающее душу, словно внутренности из еще живого тела - безнадежно. Это уже даже не страх, это отчаяние, которому, казалось, не было дна, чтобы от него оттолкнуться...

Пробуждение всегда мучительно. Словно каждый раз заново, словно загнанный в ловушку разум мечется между тенями - снов и реальности, панически боясь вновь в полной мере и яркости окунуться в действительность. Мучиться кошмарами, блуждать в них, почти что бежать от них, и - бояться просыпаться. Каждый раз одно и то же. Каждый раз, почти у самого выхода, почти на самом краю сна и яви, накатывал бесконтрольно ужас: открыть глаза и снова ощутить рвущийся в руках меч, снова встретить этот отчаянный взгляд зеленых глаз, успеть понять так много, прочувствовать в одно мгновение, кажется что весь мир, и - не суметь сделать почти или вообще ничего. И, кажется, сделать этот последний шаг, проснуться, заставить себя выбраться почти что невозможно, но снова и снова какая-то безумная почти что надежда, что все еще можно исправить, что, если даже там, по ту сторону ждет то, чего он так боится, от чего судорогой сводит всю его существо, от чего то, что стоило бы назвать душой заходится в немом и беспомощном крике, все еще есть шанс переломить судьбе, этой скалящейся твари, хребет, есть шанс создать иную действительность, в которой никогда, никогда больше этого не будет.

Сколько раз он просыпался после вот так у себя в Чертоге, беспомощно уткнувшись лицом в обломки льда, в забившую легкие снежную пыль, глотая ее, не замечая и не чувствуя соли на губах? Сколько раз только шум города за окном встречал его, заставляя жадно и беспомощно глотать воздух? Но в этот раз все было иначе, даже если на короткие мгновения ощущение яростного и открытого почти что пламени рядом кажется продолжением кошмара, и пальцы невольно, неосознанно еще сжимаются на плечах Ярости в безотчетной попытке удержать, скользят по плечам, по ее спине, судорожно. В этих движениях паника и неприкрытая дрожь: обнять не отпускать от себя никогда, вцепиться так, как никогда не удается во сне, в бесконечной, затянувшейся на столетие погоней за призраком. Прижать ее к себе всем телом, не отдавая себе в этом отчета, потянуться энергией, всем тем, что так хотел и не успел вложить, передать... Безграничное доверие, перемешанное с умоляющим "ты нужна мне", слишком поздно пришедшее осознание жизни, ее ценности, собственное желание жить вопреки всему. Еще не просыпаясь до конца, не осознавая действительность, того, что она на самом деле рядом, не чувствуя собственных слез, Джей тянулся к ней сейчас, едва ли не впервые в жизни, не в состоянии сдержать собственного желания быть настолько рядом, насколько это возможно...
Поцелуй на губах обжигает, не дает отдышаться, возвращает к реальности, заставляет прочувствовать на физическом уровне, прогоняет потусторонний страх, стирает муть из глаз. И в первые мгновения наступающего понимания, осознания, даже не верится, что оно так, настолько велик контраст, что она реальна, а не плод игры измученного подсознания. Голос доносится как издалека, в него приходится вслушиваться, заставлять себя вникать в слова, почти переводить их для себя словно с незнакомого, почти что забытого, по пыльным книгам изученного языка, на осязаемые понятия, на яркие образы.
- Не оставляй меня, - слова срываются против воли, на выдохе, прямо в мягкие, горячие губы, отголоском кошмара, эхом собственного немого крика. Едва ли он решился бы просить еще о таком, едва ли посмел бы произнести это вслух, но сейчас молчать было выше его сил, - Я буду с тобой рядом тем, кем ты захочешь меня видеть... Твоим братом, другом, твоей защитой, если ты мне позволишь, твоим партнером, кем угодно... Я приму тебя, буду с тобой кем угодно, только прошу тебя, - голос все еще не слушается, глухо срывается шепотом, дрожа, как дрожит все тело, еще не избавившись до конца от могильного почти что холода снов, - Только не палачом...
Растрепанные волосы падают на глаза, слипаются от высыхающих слез, но Джей даже не пытается ничего с этим сделать. Они рядом, наконец-то рядом, и только когда немного отпускает напряжение, а дыхание понемногу, сбито выравнивается, он осознает это в полной мере, как реальность, как действительность, настоящую материальную, не теплую, горячую даже, в которой есть место спутавшемуся общему дыханию, прикосновениям, объятиям, таким крепким, что, кажется, невозможно даже вздохнуть, в которых единственное, что еще разделяет их двоих - это только тонкая ткань одежды, через которую буквально физически, всем телом можно ощутить присутствие, существование, жизнь их обоих, стук сердца, настоящее и живое "не-одиночество".
Осознание всего этого приходит не сразу, услужливо подливает в и без того мечущиеся словно в пламени мысли и чувства смятение, неловкость, стыд за собственную слабость и кажущуюся бесконечной благодарность. За одно то, что она рядом, за это чувство близости, за кажущуюся невозможной откровенность, чувственность этого присутствия, стирающую ощущение кошмара, отогревающую от могильного почти что холода. Больше, чем он посмел бы попросить, больше, чем посмел бы желать. Простить себя - почти невозможно.
- Ты нужна мне, как никто и ничто в этом мире, - все также шепотом, - Твое присутствие, твое яркое пламя, которое всегда вело меня за собой. Ты нужна мне... Твой голос, твоя улыбка и смех, твое упрямство. Я хочу быть с тобой, обнимать тебя, жить с тобой, делить на двоих этот мир, и вместе его строить, если придется.
Сознание проясняется не сразу, с запозданием, напоминая о себе, словно неохотно, заставляет пульс тревожно, но решительно сбиться. Не допустить больше никогда повторения, даже если придется вывернуться на изнанку и прыгнуть выше головы. Этот мир все еще таит в себе ворох возможностей, в нем все еще можно найти то яркое, чистое и светлое, за что еще можно и нужно бороться, ради чего стоит идти дальше, вперед. Вместе? Да, вместе, если только Ярость, его сестра, его любимая, та, ради кого он вообще однажды пришел в этот мир, ради кого продолжал в него возвращаться, этого захочет. Стать для нее сильнее, найти в себе то, что давно было забыто или открыть заново - не имеет значения. Стать сильнее и никогда больше не допустить повторения, даже если придется для этого самому себе наступить на горло, загнать, подчинить ту свою природу и суть, что стремится к разрушению всего и вся, любой ценой. Хоть на минуту поверить сейчас, с этой благодарностью, за принятие, за понимание и возможность опереться, посмотреть в лицо своим страхам, за это "рядом", за объятия и голос, вытащившие его из плена кошмаров, поверить, что все это действительно возможно.[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]

[icon]http://s8.uploads.ru/65F3z.jpg[/icon]Поцелуй заставляет замолчать, почти что заткнуться, стирая за собой слова и отчасти - даже мысли, почти что буквально выжигая остатки холода и сна, принося в первые мгновения растерянность, почти что беспомощность перед таким откровенным напором, желанием, сквозящим в этом сплетении губ, языков, в одном на двоих дыхании и близости объятий, в которых, уже кажется, что нет и не может быть иначе. В нем не перевести дыхания, в нем не остается места сомнениям и страхам, лишь отчасти - воспоминаниям, быстрым и легким, словно перепуганной птичьей стае, но и они разлетаются прочь. Это почти что усилие над собой в первые мгновения: ответить, преодолеть непонимание, переступить через него, и вспомнить слова, однажды сказанные Гневом посреди раскаленного Чертога. "Поцелуй - это жизнь". Слова, отзывающиеся эхом в голове, но понимание им приходит только сейчас, когда обессиленный от кошмаров разум перестает сопротивляться, искать во всем логику и закономерности. Когда сознание ведут за собой эмоции и чувства, словно стирая последний барьер, ломая его, как крошится прозрачная, тонкая льдинка, истаявшая на солнце. Ответить. Ответить этому почти что легко, поддаться ее губам, поддаться этому ощущению и перестать от него закрываться бесконечным поиском во всем смысла и ответов, поддаться ее желанию...
Вдох. Дыхание частое, сбитое, и даже душный в этом мареве воздух в комнате на секунду кажется прохладным. Но это - вопрос почти что мгновения. Прикосновения к шее жгут, обжигают дыханием, скользящим по коже, заставляют воздух рвано выйти из легких, сорваться на выдохе с губ. Шок. Глубокий настолько, что все последующее тонет в этом ощущении, не давая возможности ни осознать, ни сопротивляться рукам, потянувшим с его плеч кажущуюся непослушной ткань кимоно, гладящим по обнаженной коже, прильнувших к его телу губам, от которых по спине пробегает дрожь как от холода. Растерянность, в которой даже собственные руки отказываются толком слушаться. Никогда в жизни до сих пор материальность не ощущалась настолько. Остро, ярко, настолько по-настоящему, стирая сами сомнения о том, что они здесь, оба, они существуют и рядом. Никогда и ничто прежде, как он ни старался порой, как ни заставлял себя думать и чувствовать, замечать себя в этом мире, не приносило с собой настолько подлинного ощущения и осознания себя живым и настоящим. Так странно что по началу почти что больно.
Слова Ярости щекочут кожу горячим дыханием, слова - тоже материальны, они звучат, они чувствуется физически, словно стремясь отпечататься не только в сознании, но и на коже, замереть на них росчерком понимания, заставить запомнить, прочувствовать в полной мере каждое сказанное слово, не дать им потонуть пустым, непонятым звуком. Дышать трудно, как трудно не чувствовать, как трудно не думать вовсе о сказанном.
- Я... - голос срывается неожиданно хрипло, заставляет сглотнуть, облизнуть пересохшие было губы, заставляет закрыть глаза, сделать усилие, чтобы взять под контроль дыхание, - Я всегда считал тебя красивой, сколько себя помню. Всегда восхищался тобой и не смел подойти, потревожить тебя лишний раз.
Честно признаться в этом, хотя бы сейчас, пока есть возможность, пока они как никогда близко, и, быть может, впервые в жизни действительно могут друг друга услышать, сказать все то, о чем привыкли молчать. Трудно, осознание дается с трудом, словно для этого приходится перерыть весь омут памяти, чтобы дотянуться до самого дна, чтобы вытащить с этого бесконечно далекого драгоценное по своей сути понимание, которое, кажется, само по себе шокирует не меньше, чем тонкие, горячие, почти обжигающие пальцы, продолжающие выводить узоры на его коже.
Замешательство, продленное на пару мгновений заканчивается, и скользнув по спине Ярости рукой, останавливаясь на талии и привлекая ее к себе ближе, Джей касается ее щеки, очерчивая скулы, касаясь приоткрытых, влажных губ большим пальцем, обводя их с внезапно нахлынувшей, словно слишком долго сдерживаемой нежностью, заставляя посмотреть себе в глаза. Нежностью, смешанной с восхищением, и чем-то еще, чему он не в силах подобрать название.
- Я всегда любил тебя, с самого начала, едва ли не с первого мгновения. Но не мог этого осознать. Не мог понять этого чувства... Я тянулся к тебе, хотел быть с тобой рядом, но не смел навязываться тебе с этим. Я восхищался и любил твое живое и яркое пламя, твою открытость и желание, стремление понять каждого, даже такого как я. Ты удивительная...
Быть может, впервые в жизни слов кажется не достаточно, и, даже откровенные и искренние они кажутся блеклыми, не способными выразить в полной мере все то, что хотелось сказать, и кажется правильным, нужным, желанным даже приподняться на локте, даром, что ткань кимоно сковывает движения, опрокидывая Ярость на спину, заставить ее прогнуться в этом объятии, не давая отстраниться от себя, ведь сейчас они именно рядом, близко, как никогда прежде, накрыть ее губы поцелуем самому, позволить себе отпустить это чувство, эти эмоции, которые, казалось, наконец осознанные, обрели свободу и волю, чтобы найти выход в том, что можно было бы назвать желанием. Желанием выразить это языком более доступным и откровенным, чем неуклюжие звуки, называемые речью, в которых теряется как минимум половина смысла.
- Я люблю тебя, - прошептать на выдохе, прежде чем продолжить этот поцелуй, обхватывая, ее губы своими, мягко, пока не смешалось дыхание, становясь одним на двоих. Глубже, отбрасывая в сторону не нужную, лишнюю здесь и сейчас сдержанность. Ласкать языком, обводя им ее губы, чувственный, горячий рот, даром что от смущения все еще горят скулы.
Ответить на ее желание, на ее слова вот так кажется таким же естественным, как само дыхание. Сколько раз за их безумно долгую жизнь они позволяли их энергиям и стихиям переплетаться, проникать друг в друга, смешиваться, переплавляться, становиться единым целым? Сколько раз они оба этого хотели, доверяя друг другу самих себя, свою суть, не сдерживаясь, и, сказать по правде, не признавая порой никаких разумных границ. Сколько раз яркий огонь становился жидким серебром, а янтарь переливался в раскаленное пламя?
Доверчивая и открытая ему сейчас в этом таком внезапном порыве Ярость ощущалась хрупким и нежным и в то же время полыхающим, обжигающим и прекрасным в своей откровенности цветком огня в его руках. Но, впервые, быть может, это восприятие не затмевало собой ощущения материальности ее присутствия, рядом, дополняя его, позволяя ощутить в полной мере это "сейчас". Позволить себе это - зарыться пальцами в ее волосы на затылке, не разрывая поцелуя, не давая ему прерваться, как наваждению, склониться над ней в нем, размыкая объятия, ненадолго, на считанные секунды, но даже за эти короткие мгновения успеть пожелать вернуть это чувство близости. Но нет, не так... Такая вещь, как одежда вдруг ощущается досадной, раздражающей помехой, единственный смысл которой - мешать почувствовать, ощутить по-настоящему.
Непривычно осознавать каждое свое движение, каждое прикосновение, как что-то настоящее, не иллюзорное. Непривычно об этом задумываться. И, проводя ладонью вдоль ее тела, от талии вверх, по боку, задерживая на груди, выше, к вороту ее блузки, Джей улыбается невольно, переводя дыхание, стараясь запомнить это мгновение, и не пытаясь скрыть сквозящего во взгляде восхищения лежащей в его объятиях девушкой.
Мелкие пуговицы поддаются пальцам неохотно, и на короткий момент успевает промелькнуть ироничная мысль о том, что хорошо иметь хоть какую-то полузабытую привычку справляться с такими. Восприятие не успевает перестроиться, не дает задуматься. Но, в сущности, это не имеет уже никакого значения. Прильнуть губами к ее шее, вдохнуть запах разгоряченной, почти обжигающе горячей кожи, оставляя на ней поцелуи, балансируя на грани решительности и нежности, справляясь, наконец с помехой в лице пусть и тонкой, но такой лишней сейчас здесь блузки и непослушного белья.
- Никогда не думал, что скажу об этом, но какими же лишними кажутся сейчас эти тряпки... - голос против воли звучит немного насмешливо над самим собой и удивленно, в нем сквозит смущение, заставляя Ледяного перевести дыхание, очерчивая пальцами изгибы тела Ярости, словно заново ее узнавая в этом прикосновении. От ключиц к вздымающейся от частого дыхания груди, ниже, к животу, задерживая прикосновение. На юбке сбоку всего одна пуговица, а с молнией справиться и того проще.
- Ты так прекрасна, моя Ярость, - сдаваясь под волной совершенно непривычных эмоций и чувств, Джей все же произносит это вслух, ненадолго встречаясь с ней взглядом.
Даже само понятие красоты, кажется, меняется, становясь целостным, объемным, настоящим и чувственным. Словно иллюзорное восприятие сменяется наконец чем-то удивительно реальным и живым. К ней можно прикоснуться, вложить в это прикосновение все свое чувство восхищения ею, как совершенством, всю нежность и хрупкое, еще не до конца осознанное в полной мере чувство любви. Ее можно целовать, спускаясь от шеи к груди. Можно стремиться доставить то, что смертные называют наслаждением, выразить в этих прикосновениях губ к ее нежным и чувствительным соскам, в этом еще не слишком подвластном ему самому, но куда более понятном ей, Ярости, языке тела, все то, что невозможно выразить иначе: она желанна, она нужна, она лучшее, что есть в его жизни, огненное сокровище, которым он восхищается от сотворения мира. Ниже, гладя ее бедра невольно сминая и без того уже порядком измятую ткань юбки. Стянуть, избавиться и от этого предмета, которому бы место в гардеробе, а не между ними, оставляя поцелуи на животе девушки, которую любил и которую впервые в жизни осознанно, признаваясь в этом самому себе, желал.

Не думать. Просто не думать в эти минуты ни о чем вовсе, едва ли не впервые в жизни закрывая глаза на все то, что было, что есть и что будет. На равновесие этой, кажется, что давно и безнадежно проклятой вселенной, на бесконечно расползающиеся в стороны, так и норовящие оборваться нити бытия, на переплетения судеб в его тканом полотне, пестрящем прогрызенными молью прорехами, которые не залатать, не придумали еще такой заплатки, чтобы закрыть дыру в человеческих чувствах... Не важно, просто не важно все это здесь и сейчас. Хватит! Они живые, оба, здесь, рядом, едва ли не впервые в жизни настолько рядом, насколько это вообще возможно, не разделенные недосказанностью, смущением, страхами, предубеждениями даже. Хватит. Они слишком долго плутали среди теней собственных мыслей, отказываясь от желаний, не давая себе сделать этот маленький и в то же время едва ли не в жизнь длиною шаг навстречу друг другу, признаться в этом самим себе и друг другу. Эмоции, чувства, не высказанные, тысячелетиями погребенные под ворохом событий и слов, наконец вырвались, выбрались с этого дна, и теперь со всей безнаказанностью и откровенностью заявляли свои права.
Ярость, его нежное, такое трепетное, живое и чувственное, яркое, почти что обжигающее чудо... Живое, разрушительное и хрупкое одновременно пламя, обретшее материальную форму, совершенный человеческий облик. Прикасаясь к ней сейчас, лаская ее руками, очерчивая ладонями изгибы ее гибкого, пылающего жаром возбуждения, тела, так доверчиво, так открыто льнущего к ним, губами к разгоряченной коже, под которой на шее бешено бьется пульс, казалось, он едва ли не заново открывал для себя, что такое чувства, что такое жизнь. Жизнь, в которой материя и энергия, реальное и эфемерное и не противоречат друг другу, а дополняют, становясь единым целым, сплетаясь в почти что совершенное равновесие, которое и называется по-настоящему живым. Его можно познать, его можно ощутить, почувствовать во всей многогранности, увидеть, как перетекает, переплавляясь из одного оттенка в другой, переливаясь алым, багряным, желто-янтарным и серебряным энергия, ощутить в этом порыве навстречу друг другу. Не думать, отпустить самого себя оказывается на самом деле так просто, так естественно, что это даже оглушает в первые мгновения, настолько, что Джей выдыхает растерянно в мягкие, податливые, но такие горячие и чувственные губы, прежде чем накрыть их вновь глубоким, проникновенным поцелуем, на удивление для него самого не сдержанным, но в то же время спокойным и уверенным. Не набрасываясь, но принимая собственное желание наконец, отпуская его в этой не борьбе, но сплетении языков и губ. У поцелуев сладковато-терпкий, с прохладной нотой, кружащий голову хлеще любого вина, вкус. Не давая ни отстраниться, ни толком вздохнуть, перехватывая коротко воздуха, и возвращаясь к ним снова, скользя ладонями вдоль ее тела, и даже не отдавая себе отчета, в том, насколько в этих прикосновениях, в этой ласке много его собственного стремления к ней, его желания быть с ней рядом, скопившегося за тысячелетия, привязанности и нежной заботы, желания защищать, во что бы то ни стало, оберегать так, как оберегают величающую драгоценность, сколько в этих объятиях, которые смыкаются на ее талии, заставляя Ярость прогнуться в его руках, истинного стремления к ней, принятия и восхищения ее открытостью, ее доверием. Стать для нее тем, кем она захочет, ее защитой, ее опорой, дать ей все, что она только пожелает, все, что в его силах, и даже больше.
Ярость подалась ему навстречу, раскрываясь перед ним с таким искренним, разлитым в воздухе, почти физически, всем телом ощутимым желанием принадлежать ему, привлекая ближе, что он невольно задержал дыхание, встречаясь взглядом с ее затуманенными возбуждением, и в то же время сияющими ощущением счастья, полными жизни глазами. Обнимая ее крепче, поддерживая в своих руках, входя в нее плавным движением, ловя на своих губах ее горячий, обжигающий стон, он улыбался ей в ответ, даже не пытаясь сдержать собственных эмоций. Восхищения ею, глубокого, искрящегося, благодарности ей уже просто за то, что она есть, за ее доверие, за ее желание быть с ним, едва ли не впервые в жизни осознавая это в полной мере.
- Ты прекрасна... - на выдохе, отвечая, вплетая в волну ее эмоций свои - признательность, доверие, стремление заботиться о ней, которое за очень долгую жизнь, смену облика, и ворох, казавшихся непоправимыми ошибок, никуда не делось, а только стало крепче, желание видеть ее улыбающейся, живой, счастливой и свободной, желание быть с нею, во всех смыслах. Принадлежать ей самому, и - обладать ею, так, как только можно обладать любимым существом. Без оков и рамок, не посягая на ее свободу, но принимая словно в дар ее стремление навстречу, как только можно обладать той, которую он любил больше жизни, больше, чем весь этот мир, оберегая, принимая ее саму, такой, какая она есть. "Ты нужна мне... Ты любима, ты желанна", - им, воплощениям, не обязательно произносить это вслух, когда энергия переплетается воедино, становясь одним целым, сплетаясь, дополняя в этом единении слияние плоти, все мысли и чувства, во всей их обнаженной и острой откровенности, не скрыть и не спрятать, они ведут и направляют, они тянут за собой как в омут, у которого, кажется, нет никакого дна.
Обладать ею сейчас, в полной мере, на всех уровнях бытия, от раскрытой, распахнутой доверчиво энергии, почти что души, переливающейся всеми оттенками взметающегося жадного, рыжего, откровенного и чистого пламени, до ее такого отзывчивого, пронизанного дрожью возбуждения и желания, вздрагивающего со стоном, разгоряченного, столь же откровенно изгибающегося под его прикосновениями тела. Обладать, но не использовать, стремиться как можно больше отдать в ответ. Дать ей свою энергию, чистым, прохладным, ласкающим серебром, смешанным с теплым, оберегающим, наполненным стремлением жить солнечным янтарем. Дать ей свою веру в жизнь, в нее саму, свои чувства, свое видение мира, как яркой, переливчатой россыпи, чувство его гармонии, видение ее самой, яркой, огненно-рыжей, словно солнечный свет, способный обжечь, но и согревающей до глубины души.
Обладать ею, физически, входить в нее, обнимая, ощущать всем телом ее дрожь, ее открытость, частое и сбитое дыхание, и чувствовать во всем этом жизнь, и единение большее, парадоксально более откровенное и чувственное, и - куда более значимое, чем простое слияние сил. Как часто они, воплощения, упускали это из виду, привыкшие ни во что не ставить собственные тела, сотканные из энергии. Как часто они пренебрегали, даже с презрением относились к ним, как к низменным оболочкам, которые носили как маски, и не задумывались даже о такой простой, в сущности, истине, что довериться телом, отпустить себя, пусть даже в таком, кажущемся примитивном, слиянии, в этих движениях навстречу друг другу, от которых сбивается дыхание и пульс, ощущении соединенных в желанном для обоих соитии тел, значит доверить самого себя, целиком, вместе со всем несовершенством, со всей откровенностью на всех сторонах бытия. Довериться и принять, не теряя при этом этого тонкого, с трудом уловимого, но очень значимого ощущения, которое никогда не даст прочувствовать настолько чистое слияние энергий: двое, две души, два тела, две жизни, принимающие друг друга, но не теряющие при этом самих себя. Такая, казалось бы, малость, но откровенности и доверия в этом принятии, кажется, гораздо больше, чем в любом другом.
Понимание этого приходит не сразу, но Джей все-таки ловит эту мысль за хвост, перехватывая в какой-то момент тонкие руки Ярости, прижимая их к постели у ее головы, переплетая пальцы, сжимая крепко, глядя в ее глаза, запоминая ее такой, открытой, растрепанной, полыхающей ярким огнем и удивительно, не реально красивой в откровенности ее желаний.
- Я люблю тебя, моя Ярость, мое сокровище, - произнести это вслух, словно отголоском к тому яркому, но еще не осознанному чувству, что когда-то давно в полной темноте и холоде сияло упрямым серебром. Его выбор, его принятие, и его собственное желание, которое не погасить и не отнять. Произнести, и поцеловать ее снова, не давая возразить или поспорить, не давая задаться вопросами, которым здесь не место и не время, отгоняя прочь воспоминания, увлекая ее назад в сплетение их стихий, такое свободное сейчас, накрывающее волнами, в едином порыве с ускоряющимся темпом и глубиной его проникновения в ее тело. Да, он хотел ее сейчас, так, как только можно хотеть до глубины души, бесконечно любимую девушку, слиться с ней во всех смыслах, дать ей почувствовать это в каждом движении, в каждом прикосновении и поцелуе, насколько она дорога ему и насколько нужна. Живой и настоящей, что бы ни случилось.
[icon]http://sh.uploads.ru/D4kg5.jpg[/icon]

Энергия, сила, сплетение сущностей не менее яркое, не менее глубокое, чем сплетение тел на физическом уровне, мыслей, эмоций, полное и безграничное доверие друг другу. Настолько, что даже такие мелочи, как бесконтрольные всплески стихии, накатывающие волнами в такт ли движениям, в такт ли чувствам, не имели никакого значения в эти минуты. И совершенно наплевать на то, что всполохи огня лижут стены, а температура в комнате приближается к раскаленному зною на краю жерла вулкана, способному утопить и расплавить все в своем душном мареве. Нет, они не люди, они оба не люди, и такие мелочи здесь никого не волнуют. Жар не выйдет за пределы этих стен, на которых искрами серебра, идеально белым по черному серебрится иней, бесконтрольно, безотчетно, и очень символично: никакой черноте здесь не место, не устоять ей перед ними двумя, пусть катится к черту, и там сидит безвылазно, пока они вместе не придут по ее душу.
Пламя? Огонь и лед, ставшие единым целым, способные обжигать, способные уберечь, порой такие схожие противоположности, в этом слиянии друг с другом находящие едва ли не идеальное, почти что безупречное равновесие. Джей и сам не заметил, как перестал это контролировать, перестал сдерживаться, отпуская собственную силу и собственные желания на волю, как никогда, быть может, до сих пор в жизни. Нежность, смешанная с уверенностью, покровительственной и оберегающей, той, что не раз и не два, и даже не сотню, становилась в бою и защитой, и оружием. Уверенность и вера в завтрашний день, в то, что все получится, если только очень этого захотеть, упрямое нежелание сдаваться, яркое, светлое стремление к тому будущему, к той почти что утопии, в которой мир будет похож на идеальную мозаику витража, в которой каждому найдется свое место, чистое, искрящееся серебро, как вера в этот мир, в ту, что была с ним рядом. Поделиться всем этим, вкладывая, переплетая энергию также, как переплетаются пальцы рук, также, как смешивается дыхание в поцелуях, как сливаются тела в стремлении навстречу друг другу.
Голос Ярости, слова, срывающиеся с ее губ вместе со стонами, взметающиеся с ее волос алыми языками пламени, искры, обжигающие и ласковые одновременно. Запомнить все это, вместе с собственным желанием быть с ней, любить ее, во всех смыслах этого слова, во всех гранях этого чувства, доступного им, как воплощениям, оберегать ее, вот такую, живую, настоящую, прекрасную в ее страстной и вспыльчивой в прямом и переносном смысле натуру, показать ей, что она любима, она желанна и нужна, на том языке, который, кажется, для нее, Огненной, понятнее всяких слов и всяких путанных объяснений. Нежное, желанное, хрупкое и в то же время сильное и свободное пламя в его руках, в его объятиях, которое хотелось уберечь и защитить любой ценой. Правильно быть с ней, правильно любить ее - такую, правильно пытаться, хотеть всем сердцем дать ей больше, чем когда-либо пытался отнять у нее этот мир, за который она всегда так боролась. Подарить ей все то, что она заслуживает больше, чем кто-либо другой: уверенность, опору, надежность, безоговорочное принятие, стать для нее сильнее, тем, кем только она захочет его видеть. Подарить ей столько серебра и янтаря, и столько огня, сколько только есть в этом мире. Она - его милая, любимая, удивительная и прекрасная Ярость.
Дыхание срывается, его уже давно не хватает в этом зное, но даже это не имеет значения, когда он вновь запечатывает ее горячие, почти что раскаленные губы своими, отвечая прохладой на обжигающий жар, прижимая ее, изогнувшуюся в экстазе, к постели, вздрагивая сам безотчетно в этом финале, выдыхая, позволяя собственной силе, подобной жидкому, расплавленному серебру сейчас, обнять ее, во всех смыслах, лаская ею ее разгоряченное тело, всматриваясь в ее глаза, еще затуманенные желанием, и в то же время ясные, почти что искрящиеся яркими и озорными искрами.
- Нет, не представляю, откуда бы мне? - улыбаться сейчас куда как проще, настолько, что нет даже привычного уже, казалось бы смущения в ответ на такие вот вопросы и такие вот слова, пока они настолько рядом и настолько во вместе, а восстановить структуру материального мира вокруг кажется ни разу не сложнее, чем создать собственную оболочку, и, откидываясь на спину на кровати, Джей потянул Ярость к себе обнимая и проводя пальцами вдоль ее спины снизу вверх, запоминая это ощущение, пропуская сквозь них огненные, горячие, почти что текучие сейчас пряди ее волос, отзываясь совершенно искренним и почти что беспечным смехом на ее заявление:
- С первой встречи? Ты серьезно? - растерянность в голосе рассыпается льдистыми каплями, заставляет снова поймать взгляд девушки, словно пытаясь понять, сколько в этом заявлении шутки, а сколько правды, даром, что оба не умели врать, - Милая, когда я был девушкой, мне и в голову не приходили такие вещи. Впрочем, парнем тоже. Знаешь, я ведь даже обнять тебя не всегда решался, хотя и хотел,  - каждое прикосновение в прошлом - как усилие над самим собой, с ворохом сомнений, а можно ли, а позволено ли вообще, - Ты всегда, и парнем и девушкой казалась мне очень красивой...
Торт? Она серьезно? Вот что, настолько серьезно? Или это все-таки шутка? Как бы то ни было, а почему бы и нет, если ей, Ярости, так этого хочется. Смешно и как-то нелепо даже звучит, заставляя его, Ледяного, все-таки почувствовать смущение и неловкость снова. В самом деле, прожить столько тысяч лет и только сейчас, в настоящем, осознать наконец, признать существование и этой стороны жизни, в том числе для себя самого.
- Это было прекрасно, - после секундной паузы, в которой замешательство путается со смущением, признаться все-таки честно, улыбаясь и ловя себя на чувстве глубокой признательности ей за все то, что случилось, да и просто за то, что она рядом, - Спасибо тебе...
Быть благодарным ей за такое доверие кажется естественным как дышать, уже просто за то, что позволила ему все это, за то, что показала ему, как это, любить и чувствовать - настолько, как это - вообще желать и понимать, насколько это может быть важно даже для таких, как они. Что даже так, без единого слова можно донести, выразить гораздо больше, чем в неуклюжих и почти что бессмысленных фразах. И все-таки, в некоторых из этих самых фраз есть смысл. Смысл быть сказанными, произнесенными вслух, ведь догадаться о них, плутая в сомнениях и собственных страхах иначе порой так трудно:
- Я люблю тебя, Ярость, милая... - одна из таких фраз, одни из таких слов, осознать значение которых, произнести их вслух, стоило бы намного, намного раньше, - И всегда любил, просто не мог этого понять. [icon]http://sh.uploads.ru/D4kg5.jpg[/icon]

Проводив Ярость взглядом к окну, Джей улыбнулся, садясь на кровати и, быть может, только сейчас в полной мере отдавая себе отчет в том, насколько она красива. Нет, он всегда считал ее такой, в женском ли теле или в мужском, всегда всматривался в черты лица, в общий облик, который видел одновременно едва ли не на всех уровня бытия... Но сейчас это чувствовалось совершенно по-особенному, словно в этой комнате, все еще наполненной всплеском их общей энергии, материальность обретала совершенно особенную четкость и ясность, не противопоставляя себя сути, но дополняя ее идеальным, изящно выверенным штрихом, довершая портрет. И хотелось запомнить ее такой, сохранить драгоценным воспоминанием в памяти...
Окно распахивается со стуком деревянной рамы, а в следующую секунду кажется, что не то что в квартире, во всем мире не осталось ни капли воздуха, ни капли кислорода, и никогда его больше не будет. Накрывает волной, накатывает, словно взрывом сотню лет назад, сметающим все на своем пути, поддельным, не настоящим, извращенным огнем, сметающим все на своем пути, отражающимся в зрачках поднимающимся высоко в небо уродливым символом человеческой глупости и жестокости...
Тонкий, высокий звук колокольчика, ударом стекла о стекло, тихий, почти что прозрачный, отрезвляет, а в следующую секунду он и сам не понимает, как оказывается рядом с Яростью, сидящим напротив нее на коленях, протягивающим руку, чтобы коснуться ее лица, вытереть слезы, потянуть к себе, поцеловать, обнять крепче, успокоить и никогда-никогда не отпускать! Да что же это такое? Почему, почему она так плачет? Что он сделал не так?.. Руки дрожат, вздрагивают беспомощно, когда она сжимается в комок, чуть ли не шарахаясь, пытаясь забиться в угол, болезненно вздрагивает, словно от самих его прикосновений спасаясь, и от этого темнеет в глазах, а остатки пустоты внутри словно поднимаются из глубины, наполняя могильным холодом все существо. Больно, страшно и холодно - до безумия, а первая мысль, что звучит и бьется в голове издевательским тоном, заставляет замереть и чуть ли не застонать бессильно: "тебе противно?".. Да, он понял бы это, понял ее к нему отвращение, смирился бы с ним, с этим чувством, как с заслуженным и правильным, после всего, что случилось, после того, как не смог защитить здесь самого себя, после того, как сдался и не хотел возвращаться в этот мир, за все те ошибки на грани катастрофы, что творил, за то, что не умел ни понимать, ни чувствовать, ни жить толком. А она возилась с ним все это время, что с девушкой, что с парнем. Ради чего? Ради того, чтобы он, как безродная тварь, пригретая из милости, посмел поднять на нее руку...
Голос, слова, сбивчивый шепот вперемешку с рыданиями оглушает настолько, гротескно вывернутым наизнанку восприятием мира с точностью до наоборот, что в первые секунды это кажется только еще большей насмешкой, почти что жестокой, скребущей тупым ножом по венам, выпиливающим медленно по куску, по живому. Нет! Ну не может быть этого так! Не может она так думать! Как, почему?! Она? Она считает, что предала его?! Да нет же, нет! Это какое-то безумие, совершенно ничего общего не имеющего с действительностью. Никогда, ни разу, ни в прошлой, ни тем более в этой жизни он не думал об этом так. Никогда и в мыслях не было этого страшного слова. Кто еще здесь, спрашивается, предатель, как не он сам?! От себя самого тошно. Так же, как и там, в прошлом, когда от собственного серебра выворачивало почти что, когда от собственной силы хотелось рыдать и вот так же забиваться в угол Чертога среди руин ледников, даром, что слез не было никогда, не находилось, словно и на это даже у такого как он не было права, словно задыхаться под грузом собственных ошибок, давиться ими, не в силах протолкнуть в горло ком - вот единственная участь, которую ему отпустило мироздание. Ему, тому, кто предал самого себя, кто никогда и никого не мог по-настоящему защитить... О, он проклял бы себя самого, если бы только с этого был бы хоть какой-то толк! Проклял бы, уничтожил, остался бы сам в этом чертовом Нижнем Пределе, пропади он пропадом!
Вдох. Медленный выдох. Погасить подступающую истерику удается с таким трудом, словно во все его существо вновь с полным правом впивается когтями пустота, стремясь задушить в зародыше те искры и капли жизни, что защищают их обоих, серебряные и яркие искры. Как? Ну как донести до нее то, что он не винит ее ни в чем?! Что ничто и никогда не заставит его поставить ей, Ярости, в упрек то, что случилось?! Как донести, что каждая малость, каждый прожитый вместе день, каждая ее улыбка - это яркие капли света в полной темноте, из которой иначе не выбраться? Как донести, что каждое воспоминание, каким бы оно ни было, это - жизнь, и что, не будь их, он, Ледяной, не выбрался бы из темноты никогда. Что здесь, в Нагасаки, и открылась бы дверь, что привела бы к концу всего... Палач возродился бы с полным правом и уничтожил бы все на своем пути, устранив последнюю преграду...
- Да, это Нагасаки, - собственный голос звучит сначала тихо и еле слышно, словно перед глазами все еще стоят стертые в пыль кварталы, обгоревшие, покрытые пеплом и копотью, развалины некогда оживленного города. Ветер влетает в окно, и он невольно делает вдох. Соленый, наполненный запахом моря воздух заставляет немного придти в себя, взять себя в руки, как это происходило уже не раз и не два. Каждый раз.
Да, это случилось здесь, в паре кварталов отсюда. Нет уже того госпиталя, и тех людей уже нет. Осыпались пеплом журавлики, хрупкая, тонкая, серая бумага даже не истлела, просто исчезла, как не существовала никогда, но осталась память. И новые шуршащие цветные ленты из красочных аккуратно сложенных птиц качаются на ветру в молитве о том, чтобы не повторялось такое больше никогда.
- Это... Мой город, - эти слова на удивление успокаивают, напоминают о том, что ничто еще не закончилось, - Он, как феникс, поднялся из пепла, отстроенный заново. Его не бросили и не оставили, не прокляли. Когда я вернулся на землю впервые после того, что случилось, я пришел сюда и здесь остался.
Чертог... Собственный Чертог сводил с ума сильнее, чем развалины, которые он помогал разбирать, чем воспоминания. Город поднимался на ноги, и это - давало надежду, как и голоса и рассказы тех, кто выжил и остался в нем жить, не пытаясь сбежать, не бросая собственный дом, даже если от него ничего не осталось. Надежду и горький, но такой важный урок: не сдаваться, не отступать, помнить о том, чего никогда больше не должно случаться, и во что еще можно верить.
Ярость продолжала говорить, захлебываясь рыданиями, не подпуская к себе, слова, казалось, душили ее, и мучительно хотелось прикоснуться, привлечь к себе эту перепуганную девочку, обнять, сказать, что больше этого не повторится, что она ни в чем не виновата, что она не сделала ему, Ледяному, ничего дурного, что ей не в чем себя винить. Что она прекрасна, и никакие ссоры, никакие столкновения не изменят его к ней отношения. Что он действительно остался бы с ней, с ним, там, в Нижнем Пределе, остался бы рядом, до конца, потому что не было ничего и никого важнее.
- Я... Не успел тебя позвать, - признать это, произнести вслух, с горечью и глубоким, каким-то душащим и тоскливым чувством вины. Как было объяснить, почему он не сделал этого раньше? Неужели она думает, что он настолько разочаровался в той ее ипостаси, что даже на пороге смерти не просил помощи, потому что Гнев стал ему, ей, противен? "О, боги. Милая моя, чуткая девочка! Да как тебе в голову могла придти такая глупость?.. Каких же дров и ошибок мы наломали с тобой".
- Я не верил и никогда не считал тебя предателем, не допускал этого ни на мгновение. И здесь, в Нагасаки, за все те три дня, что прошли с первого взрыва, придя немного в себя, вынырнув из этого омута, в котором люди меня проклинали, и, наверное, по праву, из этой пропасти, показавшей мне, как дорога на самом деле и хрупка жизнь, я... Понял, что хочу тебя увидеть, даже если и ты проклянешь мое бессилие. Это было последней моей мыслью, но пришла она слишком поздно. Я не успел даже осознать ее тогда в полной мере сам... Но она же не позволила мне уйти совсем, исчезнуть в темноте. Я не мог вернуться, не мог заставить себя переродиться, но не мог и уйти совсем, что-то не давало мне отступить окончательно в пустоту. И этим чем-то была моя память, в которой были... Наши с тобой встречи, твой голос. Мне было стыдно и страшно возвращаться, я не хотел видеть больше этот мир, эту действительность, - Джей усмехнулся, - Мироздание исполнило и это мое желание, спасибо хоть слепым не сделало совсем... Но память о том, что ты есть, что ты жив, сохранила мне личность даже там, в этом ничто.
Спросить бы, задать наконец вслух этот вопрос. Спросить, почему он, Гнев, сам не позвал его тогда. Почему позвал лишь для того, чтобы умереть, почему позвал палачом. За что? Неужели он сам, рыжий, тогда настолько был разочарован, что не позволил себе поверить, что он, она... Да какая разница? Что Джей не принял бы его, не попытался бы понять, не ответил бы? Почему? Как часто он задавался вопросом о том, что было бы, если бы палач не пришел бы первым... Больно. Это все еще больно, и все еще способно свести с ума. Но и это тоже - его вина и его слабость. Не спрашивать, не упрекать ее сейчас в этом, как бы ни было горько. Ведь и он сам - не лучше.
- Ты подарила мне больше, чем я когда-либо смел надеяться. Жизнь, твое внимание к заблудившейся девочке, которой я был. Наши встречи, которые стали для меня опорой, тем, что долгие сотни лет не давало мне сорваться и сдаться совсем. Я радовался каждый раз, и продолжаю радоваться, когда вижу тебя, твою улыбку. Это то, что наполняет мою жизнь. Я люблю и всегда тебя любил. Ты была добра ко мне, ты прощала меня и мои ошибки. Только с тобой я мог не бояться быть настоящим, как и сейчас, даже если мне всегда было страшно, что ты меня оттолкнешь, разочаруешься, велишь убираться туда, откуда я пришел... Я тянулся к тебе и боялся лишний раз потревожить и подойти, боялся, что рядом со мной тебе будет холодно, что одним своим существованием я причиняю тебе боль. Я отдал бы за тебя жизнь не раздумывая, милая. И мне не прощать тебя, а умолять тебя о прощении. Я ошибался так много, так часто хотел уйти, не надеясь, что ты простишь меня каждый раз... И каждый раз, когда ты обнимала меня после, это было больно, почти что невыносимо, словно я этого не заслуживаю. Я тянулся, старался стать лучше для тебя всеми силами, боялся лишний раз прикоснуться, боялся, что тебе будет неприятно это от такого как я. Ярость, родная, ты не была для меня никогда нищим, я восхищался тобой с самого первого дня, и думал о том, что это я не заслуживаю твоего внимания, что это ты меня терпела все эти века и продолжаешь терпеть. Милая... Я никогда не терпел ни тебя, ни твои прикосновения, они были мне приятны и желанны, но я боялся, что ты сама заставляла себя прикасаться ко мне, разговаривать со мной. Каждый раз я боялся, что ты делаешь это через силу, и был благодарен уже за то, что ты не отталкивала меня и не прогоняла сразу.
Рассказывать об этом честно, говорить о том, в чем в другой момент, быть может, ни за что бы не решился вот так признаться вслух. Да, бояться причинить ей боль снова, но протянуть руку, садясь с ней рядом, обнимая и все же привлекая к себе, аккуратно, бережно, боясь заставлять и в этот раз, боясь сделать больнее. Крылья раскрываются инстинктивно, укрывают их обоих. Спрятать ее от всего мира, даже от себя самого бы, но нельзя, нельзя дать подумать, что она противна ему, даже если так - тоже, наверное, больно.
- Я любил тебя всегда... Но не мог подобрать названия и определения этому чувству. Мне казалось, что это невозможно. Кто я такой, чтобы вообще любить, тем более любить тебя? Я тянулся к тебе, хотел заботиться о тебе, даже если я был девушкой, а ты - парнем, и мне казалось, что тебе вовсе не нужна такая забота, тем более от меня. Тебе часто бывало больно, и больше всего на свете мне хотелось тебе помочь, защитить тебя от этой боли. Я видел тебя живым, способным чувствовать гораздо больше, чем просто страсть к разрушению, способным защищать каждого, даже такого как я, стремящимся каждого понять и уберечь, твою искренность. Твое пламя - это не только разрушительный пожар, оно теплое, оно мягкое и прекрасное, как и ты сама. И ты никогда не предавала меня. Ты - та, ради кого я вообще живу и продолжаю жить. Я люблю тебя. И даже то, что я понимаю теперь это чувство - моя вина и твоя заслуга... - говорить об этом стыдно, горько и больно, но куда деваться от правды? - Я смог его осознать благодаря твоим чувствам, твоей силе, что была со мной эти дни. Я понял, что то, что я чувствую по отношению к тебе, каждый раз, когда думаю о тебе, каждый раз, когда вижу, называют именно словом "любить".
О, как больно далось это понимание и каким облегчением и одновременно шоком стало. И даже сейчас принимая в полной мере это осознание, хотелось задаться вопросом, а в праве ли он на это? Или это слишком щедрый дар для такого как он?
- Пожалуйста, - голос почти что срывается и на несколько секунд Джей переводит дыхание, стараясь успокоиться, - Пожалуйста, Ярость, милая... В том, что со мной случилось, нет твоей вины, но есть твоя заслуга в том, что я вообще еще жив. Ты говоришь, что я напоминаю тебе о том, что случилось, что ты не уберегла меня... Но я живу, я здесь, я с тобой рядом, понимаешь? Я счастлив, что ты есть, я счастлив тому, что я могу быть с тобой, обнимать тебя, слышать твой голос и видеть, как ты улыбаешься. И так было всегда, сколько я себя помню. Пожалуйста, я прошу тебя... Не вини себя в том, что случилось. А я... Я обещаю больше не доводить до такого. Столько всего было "до", но здесь и сейчас мы оба живы, и у нас есть это настоящее. Пожалуйста, не отталкивай его ради прошлого. Не отталкивай меня и будущее, которое еще может быть. 
[icon]http://sh.uploads.ru/D4kg5.jpg[/icon]

Поток слов и признаний, выплеснутый на него щедро Яростью, на какой-то момент заставил Ледяного забыть обо всем остальном, пытаясь понять ее, ошарашенный такой откровенностью, такой... Глубиной, почти что бездонностью ее чувств. Эмоции, все еще переплетенные сейчас их силы, их энергии, связанные воедино крепко и прочно, словно та тонкая нить, что он протянул между ними, когда-то в Нижнем Пределе, чтобы сохранить жизнь, любой ценой не дать погаснуть, обрела наконец полную силу, превращаясь из едва ощутимой и уловимой порой, чуть ли не тающей от его собственной неуверенности, что она действительно нужна, и это не его собственная, навязанная ей в порыве отчаяния прихоть, а нечто большее, словно она окрепла, подпитанная их обоюдным жалением, такой неожиданной, казалось, для них обоих, не жданной на самом деле, взаимностью. Серебро, легко и непринужденно, переливающееся в янтарь и ярко-алый огонь, пламя, вспыхивающее обжигающим серебряным в своих искрах И умоляющий почти что даже не шепот, голос, просящий о том, о чем он сам просил, каждый раз, снова и снова, просил брата, сестру, Гнева и Ярость, в любой ипостаси. Разрешить, позволить, придти, разрешить помочь по-настоящему, просил звать его самого, что бы ни происходило, где бы они ни были. Звать, просить помощи, потому что нет ничего страшнее, до ощущения падения в пропасть, там, тогда, когда понимаешь, что ничего нельзя уже изменить, что остается только разбить в кровь руки о стену, в мучительных попытках хоть что-то исправить.
Это стыдно и почти что горько - понимать, что и ей, а тогда ему, Рыжему, пришлось пройти через это. Едва ли не впервые за всю эту сотню лет с момента перерождения Джей осознал это в полной мере, прочувствовал, словно отраженное в его собственном зеркале, неумолимом и честном, открывающим взору всю правду, обрушивающим лавиной все эмоции и чувства с безжалостной откровенностью, осознал, насколько, в какой мере то, что случилось с ним, его... Ее смерть, ударила по Гневу, добивая то немногое, что еще оставалось... Они ранены были оба и чуть не потеряли друг друга навсегда, запутавшись в лабиринте собственных страхов, вместо того, чтобы уцепиться за всегда протянутую руку, оступились и упали, разбиваясь, вместо того, чтобы удержаться, ухватившись друг за друга. Не допускать этого больше, никогда, любой ценой не допускать, что бы ни случилось. Сделать еще один шаг навстречу друг другу в этом, научиться доверять. Доверять не только собственную силу, но и собственные слабости, запомнить это и почувствовать всю важность такой простой, в сущности вещи, как просьба о помощи, всю ее глубину и лежащее на самом деле на самой поверхности понимание, что это может быть не стыдом, но чем-то правильным, и очень и очень на самом деле нужным.
- Я клянусь, - только и успевает выдохнуть он перед тем, как Ярость снова требовательно, горячо и жадно впивается поцелуем в его губы, почти обжигая горячим дыханием, глубоко, проникновенно и чувственно, с нежностью и напором одновременно. Желанно. Наверное, едва ли не впервые за всю его жизнь осознанно желанно, не тем редким случайным откровением, в котором тонули такие прикосновения прежде, становясь то завершением ссоры, то требованием замолчать, то нежным и почти что робким прикосновением. "Поцелуй - это жизнь..." - отголоском из прошлого, и даже эти простые слова стали на порядок понятнее, когда здесь, в настоящем, Джей позволил себе крепко обнять  Ярость в ответ, отвечая и этим поцелуям, отпуская в этом себя, то перехватывая в них инициативу, углубляя этот поцелуй со своей стороны, лаская ее нежные, обжигающие губы, то уступая, позволяя ей делать все, что угодно ее пламенной душе, лишь прижимая ее к себе крепче, кутая в крылья, гладя безотчетно по обнаженной спине и плечам... Она - его сокровище, яркое, пышущее жаром, искреннее, яростное и теплое, нежное и ранимое, и в то же время невероятное в своей силе и стремлении согреть весь мир солнышко, его прекрасная, милая, вспыльчивая и в то же время хрупкая и нуждающаяся в поддержке и понимании, в одобрении, девочка. Любить ее - естественно, и, кажется, это чувство не требует никаких объяснений. Оно просто есть. И оно - тоже в каком-то смысле - жизнь.
Доверять ей, доверяться ее прикосновениям, и ни в коем случае не отталкивать сейчас, не отстранять от себя, даже если понимания того, что она делает, не прибавилось ни капли, даже, если смущение и неловкость никуда не делись, лишь изрядно смешанные сейчас с открытостью, с неосознанным еще до конца и в полной мере, быть может, желанием сделать так, чтобы ей самой было хорошо, чтобы ей не приходилось ни о чем жалеть, и тем более о том, что она позволяла ему с ней делать, о том, что она делала сама. Дыхание сбивается, и к этому, кажется, невозможно, привыкнуть, замирает почти ошарашенно от ее откровенных прикосновений, заставляющих невольно вздрогнуть. Возбуждение, желание - мягко говоря, не самые знакомые и привычные для него чувства. И в первые мгновения инстинктивно хочется отстраниться, задаться вопросом "зачем", зачем она это делает, тем более, для него, но неловкие, залитые острым, горячим смущением мысли рассеиваются, разбиваются о выражение удовлетворения на лице Ярости, столь откровенно написанного на ее лице желания, что руки машинально тянутся, запутываются в ее длинных, пламенеющих волосах, гладят ласково, с нежностью, перебирают в пальцах бережно, вздрагивая, но не отстраняя, не запрещая. Еще одно понимание - отпустить себя, доверяясь, позволить себе и ей делать, что угодно, позволить энергиям переплетаться свободно и естественно в этом стремлении навстречу, сплетаться в узор...

Чтобы подняться на ноги, приходится ухватиться неловко за подоконник, и хочется рассмеяться, переводя дыхание, глядя на то, как, беспечно и довольно, со счастливой улыбкой она устраивается на кровати, вытягиваясь в полный рост и раскидывая в стороны руки, разметав вокруг похожие на ручейки переливающейся лавы волосы. Красивая. Удивительно красивая, и, останавливаясь рядом с ней, рядом с кроватью, Джей не пытается скрыть своего восхищения ею, всем ее обликом, изяществом, гармоничностью и красотой.
- Схожу, - словно это само собой разумелось, Джей только улыбнулся в ответ на ее заявление, и рассмеялся, немного неловко, но как-то неосознанно счастливо. Жить у него? О таком он сам едва ли осмелился попросить, и уж тем более не сумел бы, да и ни за что не хотел бы отказать. Делить крышу над головой, силу, само дыхание, каждую мелочь, способную наполнить яркими красками жизнь.
- И, можно подумать, я могу быть против. Ярость, милая, я буду только рад, если ты останешься со мной.
Решился бы он попросить о таком? Едва ли. Даже принять такое - непросто, непросто не начинать задумываться бесконечно о том, а что он сделал, в сущности, чтобы заслужить подобное отношение, о том, а хорошо ли ей самой будет с ним, здесь, на земле, в этой небольшой квартире, а... Но даже такому пришлось научиться. Научиться наступать на горло собственным страхам и сомнениям, неуверенности, грузу прошлых ошибок, нащупывая еще не окрепшее, но уже поднимающее голову понимание: есть вещи, о которых лучше говорить откровенно и прямо. Они оба привыкли исходить из худшего, плутать среди придуманных теней, вместо того, чтобы произносить вслух то единственно важное, что имеет значение, то яркое и искреннее, что способно развеять любые страхи словно утренний туман под лучами просыпающегося солнца. Откровенность? Да, и ей тоже приходится учиться.
- Я скоро вернусь, - наклонившись, Джей мягко поцеловал Ярость в чуть приоткрытые губы и улыбнулся, не слишком охотно отстраняясь. Привести себя в порядок - энергией, не морочась человеческими условностями, как бы хорошо он к ним ни относился, - дело нескольких мгновений. Крылья складываются за спиной послушно, исчезая, прячась по другую сторону бытия. И только и остается, что выйти из дома, прихватив с тумбочки в коридоре ключи, очки, да телефон, машинально и безотчетно, прокручивая в голове надиктованный список.
Ветер на улице встречает ласковыми касаниями, дает вдохнуть соленый воздух, встречает городским шумом. Идти не далеко, и на самом деле - совершенно не долго, когда не год и не два живешь здесь, среди людей, почти что простой человеческой жизнью, привыкаешь к маленьким человеческим условностям, запоминаешь и такие простые бытовые мелочи.
На все про все - полчаса чистого времени: спуститься по лестнице, пересечь улицу, дойти до магазина, собрать все, что нужно, поплутав немного среди полок, да вернуться обратно, поднимаясь на свой этаж с шуршащими пакетами. Вернуться, с непривычным осознанием того, что , когда он откроет дверь и зайдет в квартиру, в ней, едва ли не впервые на его памяти не будет пусто. [icon]http://sh.uploads.ru/D4kg5.jpg[/icon]

Сказать, что это был шок - не сказать почти что ничего. Ну кто бы ожидал подобного, оставив девушку в квартире спящей всего на каких-то минут сорок, не больше? Вот только девушка эта была воплощением, и не просто воплощением, а самой Яростью, огнем и жизнью, трепещущим пламенем, стихией, энергией, переливающейся и яркой, разлитой теперь в небольшом, самом простом, казалось бы, на вид помещении столь щедро, диковатым контрастом с привычной обыденностью, что в первые мгновения Джей даже не нашелся, что сказать, только и успевая обнять ее коротко, перед тем как у него совершенно бесцеремонно отобрали пакеты и побежали на кухню, шурша целлофаном и мягко шлепая тапочками по полу.
Внезапно? Это какое-то не самое хорошо подходящее слово, но других совершенно не находилось, пока он переводил взгляд с гирлянд цветных, теплых переливающихся огоньков, мерцающих на стенах, на цветы и обратно, растерянно и как-то даже смущенно и неловко улыбаясь. Чудо - вот, наверное, куда как более подходящее слово. Чудо, распустившееся нежными, дышащими теплом, искрящимися лепестками, сотворенное там, где его никогда не ждали, где давно и безнадежно он привык к обыденности, на которое никогда и не надеялся даже. Пригласить к себе, хотя бы ненадолго, неловко, неуверенный, что это вообще хорошая затея, что Гнев, Ярость, не откажутся заглянуть в его дом и задержаться в нем хотя бы на несколько часов - вот, пожалуй и все, о чем он смел думать раньше. Но жизнь, как оказывается, бывает щедра на сюрпризы и горазда на то, чтобы подкрасться незаметно и встряхнуть, ухватив своей то когтистой, то мягкой лапой, и - поставить на ноги, отпустить осознавать происходящее, разбираться с до глубины души добравшимся потрясением.
Наверное, только сейчас, проходя по коридору на кухню, задерживая на несколько секунд взгляд на алой скатерти, словно сотканной из огня, напомнившей вдруг тот ярко-рыжий, перетекающий сквозь пальцы и удивительно теплый плед, в который когда-то кутал его брат в руинах ледяного Чертога, глядя на Ярость, что уже, вытащим из пакетов все их содержимое, разводила теперь невероятно бодрую и активную деятельность, Джей, прислонившись на несколько секунд плечом к косяку двери, осознавал в полной мере то, что произошло. Чудо. Это тоже было чудо, к которому они шли так долго, едва ли не с самого начала времен, спотыкаясь, падая, порой едва ли не фатально ошибаясь, рискуя, ссорясь и мирясь, прощая... Через Верхний и Нижний Пределы, через человеческие воины, столетия, разговоры и молчание. Прикрыть глаза - ненадолго, не пряча улыбки, позволить себе ощутить это, почувствовать это присутствие, ее присутствие рядом, трепетным пламенем, солнечными лучами, заблудившимися по своей воле, поселившимся в этих стенах, мягкими, ласковыми, восторженно искрящимися, касающимися лица невесомыми, неуловимыми почти что поцелуями. Ярко, остро, жутковатым, и в то же время вызывающим чуткое и тонкое еще, неокрепшее, но ощущение счастья, почти что свободы, этим контрастом с памятью. Но и память эта - драгоценна, как драгоценно осознание всего пройденного пути. Знать, знать, с чего они начали оба, кажется безумно важным, нужным, чтобы во всей многоранности понимать и осознавать, к чему пришли.
Ярость - милое, трепетное, и в то же время бойкое и решительное сокровище. Казалось, любоваться на нее можно было бесконечно, на порывистость ее движений, на то, как рассыпаются непослушные алые пряди волос, как искрятся восторгом голубые глаза, на ее фигуру, обтянутую легкомысленной и тонкой тканью, совершенно не способной ничего скрыть. Домашний совершенно, беспечный образ, глядя на который хотелось улыбаться, и действительно верить, что впереди все еще обязательно будет хорошо. Будет, они справятся, они постараются для этого вместе. Чтобы вот таких вот теплых и светлых воспоминаний было как можно больше. Будущее - чистый, открытый лист, как новая страница, и здесь, сейчас, можно было перелистнуть наконец, закрывая исписанное, исчерканное, заляпанное сомнениями, кровью и страхами, взять перо в руки, пододвинуть чернильницу поближе, да переписать все заново, набело, надеясь, что на этот раз ошибок получится меньше, ведь вдвоем это гораздо проще. Ведь проще же?
Кстати о перьях... Улыбаясь, прикрывая глаза, Джей тихо рассмеялся, не пытаясь даже скрыть своего настроения:
- Ты сотворила настоящее чудо, милая. Я никогда не думал, что эта квартира может выглядеть так... Честно говоря, вообще не думал и не представлял никогда ничего подобного. Не будешь против, если я немного добавлю со своей стороны? - серебристые, совершенно не холодные сейчас, искры света разлетаются по стенам, оседают морозными узорами, словно на окнах, распускаются иглами льдинок, мохнатыми, радужными бликами отражающими свет от огня. Да, так было всегда и так будет: лед светится изнутри только светом, порожденным пламенем, солнечными лучами, пронизывающими насквозь, переливающимися всеми оттенками... Чувств, эмоций, настроения. Вспомнилось вдруг, как когда-то зимой под Рождество, они затеяли совершенно безумную авантюру, слив на одну ночь два Чертога в единое целое, очень похоже, и в то же время - совершенно иначе. Слияние... Слияние во всех смыслах. Прикосновения, глубокие в своей откровенности, и лишь сейчас распустившиеся в полной мере. Принадлежать? Да, пожалуй, в каком-то смысле. Дурное слово, конечно, как ни крути. Принадлежать друг другу... Вместе? По доброй воле? Наверное. В это почти что не верилось, в эту взаимность, как в слишком хороший сон, и в то же время - хотелось верить.
Перо, легкое, мягкое, замирает в руке, отзывается морозным покалыванием в пальцах. Улучить момент, чтобы не попасться в прямом смысле под горячую руку, - не просто, когда девушка разводит на кухне столь бурную деятельность, и все-таки это удается. Удается поймать ее ненадолго, обнять со спины за талию, вдохнуть ее запах, и лишний раз почувствовать реальность, действительность всего происходящего. Вплести одним движением перо в ее пряди, как украшение, не тающими льдинками, как заколкой, собрать слегка, чтобы не падали на лицо, не лезли под руки, и, неосознанно, инстинктивно, улыбаясь, прикоснуться губами к шее, к мягкой, разгоряченной коже, прежде чем выдохнуть,  отпуская, с неохотой:
- Помочь? Или такое сложное дело как торт ты мне не доверишь?
Готовить он, конечно, любил. Вот только обычно было не для кого. Не для себя же самого в самом деле... На это обычно не было ни времени, ни сил, ни, откровенно говоря, желания. Чай - вот, пожалуй, и все, что обычно он делал здесь для себя, но теперь, раскладывая принесенную еду из пакетов по полкам, изрядно пополняя то, что, возможно, только теперь можно было бы назвать запасами, Джей вдруг рассмеялся, как-то даже немного смущенно:
- Знаешь... Это как-то даже неловко. Я никогда не думал, что ты будешь что-то для меня готовить. Ведь, сколько я себя помню, мне всегда хотелось приготовить что-то для тебя. Ты же не будешь против, если я это сделаю, правда?
Например завтрак. Или ужин. А, почему бы, в самом деле и нет. Неловко, правда, в самом деле осознавать, как мало они знают друг о друге, о таких в сущности, мелких, быть может, но все же привычках, о каких-то небольших, но сокровенных желаниях, и как же много еще предстоит узнать.
- Какая твоя любимая еда? [icon]http://sh.uploads.ru/D4kg5.jpg[/icon]

Ярость, его рыжее, похожее на солнышко, залившее все вокруг своим светом сейчас, сокровище, развела такую бурную деятельность, что в трудно было не то что вмешаться, но вставить хоть слово. Но это почему-то совершенно не смущало, наоборот, заставляло улыбаться, наблюдая за тем, как она движется с кажущейся на первый взгляд совершенно безумной скоростью по кухне, наводя вокруг себя одновременно и порядок и хаос, заполняя это обычно пустое помещение запахами, звуками и - ощущением своего присутствия, живого и яркого, теплого, почти также, как это всегда происходило в ее присутствии, наверное, едва ли не с любой пустотой и тишиной. Нет, он не был этому против. И ни о чем не жалел.
Жалеть? О чем здесь можно было в самом деле жалеть? О тишине и спокойствии, которые за последнюю сотню лет стали едва ли не бичом, то и дело вытягивающим, словно плетью, ударами по спине, подкрадываясь сзади, словно проверяя его на прочность, ножом, то и дело вонзающимся лезвием вновь и вновь возвращающихся кошмаров под лопатку? Нет, обо всем этом жалеть не приходилось точно, и... Хотелось благодарить небо за то, что прямо сейчас и здесь это все - иначе, совершенно иначе. Благодарить Мироздание, даже если, быть может, все, что оно сделало - отвернулось ненадолго и перестало на них смотреть своим неусыпным взглядом, играя с ними, словно с куклами, не давая свободы воли, благодарить судьбу. За то, что она, кажется, и просто не существует, и на том и за то ей спасибо. Благодарить ее саму, Ярость, рыжую и улыбающуюся. Просто за то, что она здесь и рядом, за то, что она улыбается, едва ли не подпрыгивая, выжигая, кажется, едва ли не просто своим присутствием последние остатки теней вокруг, алым и теплым заполняя сейчас весь, в сущности, его мир, все вокруг, за то, что рассказывает что-то, одновременно очень интересное и нужное и в то же время совершенно, быть может, не важное, и просто за то, что кажется прямо сию минуту счастливой.
Да, за это можно было отдать очень многое. Просто за то, чтобы видеть вот такие, сияющие восторгом ее глаза, за то, чтобы она была именно такой, почти что искрящейся, словно яркая алая и упрямая звездочка, за то, чтобы слышать ее открытый и заливистый смех. Прислонившись плечом к косяку двери на пороге кухни, Джей, улыбаясь в ответ, наверное, едва ли не впервые в жизни, по крайней мере в этой жизни так точно, поймал себя на мысли о том, что фраза "все хорошо" хоть сколько-то все-таки к ним применима, что она не эфемерна, не иллюзия почище той, что из себя представляет в принципе понятие справедливости, а нечто совершенно материальное и настоящее, то, что действительно может с ними случиться.
- Спорить с тобой вообще гиблое занятие, - только и рассмеялся он в ответ на такой откровенный рассказ, рассмеялся без насмешки, а совершенно радостно и почти что спокойно, - Бедные викинги. Они не представляли даже, с кем связались.
Да, и это - тоже было хорошо. Делиться, быть может, в кои-то веки вот такими простыми воспоминаниями, в том числе теми, о которых просто так не расскажешь, чем-то простым и банальным из прошлого друг друга, о котором, на самом-то деле они знают не так уж и много. Смешными мелочами, и трудно не думать сию секунду о том, что хотел бы знать больше. Как можно больше о ней вот таких вот простых и понятных вещей, из которых можно будет собрать, как мозаику их яркое и светлое "завтра".
- Но да, я запомню, что ты любишь мясо. И сладкое, - все еще улыбаясь, он действительно старался не мешаться ей больше под руками, не сталкиваться на и без того не большой кухне, даже если больше всего хотелось сейчас просто обнять ее, усадить к себе на колени и так сидеть. Странное желание, странное, но почему-то кажущееся сейчас совершенно естественным. Сокровище... И вовсе не в том издевательском смысле, в котором когда-то шептала ему с иронией пустота там, внизу и много раз до и после, в ледяной тишине и темноте Чертога. Настоящее сокровище в обличии огненной девушки, и - настоящее чудо этой вселенной. Искра. Искорка... Рыжее пламя. Рыжее солнышко. Ярость...
- Мы обязательно с тобой куда-нибудь сходим, - предложение на грани утверждения, но, казалось, ее присутствие выжгло даже остатки смущения, - Или просто в следующий раз уже я приготовлю тебе что-нибудь сам. В конце концов, ты же не думаешь, что за все прошедшие тысячелетия я так и не научился этого делать?
А вот следующее предложение оказалось внезапным. Настолько внезапным, что несколько секунд Ледяной даже просто молчал, глядя на нее удивленно и как-то растерянно. Месть - их сын, их общий ребенок. В том странном смысле, в котором вообще у них, воплощений, могут быть дети. В том смысле, в котором внутри всей их большой "семьи" применимы к ним и понимания совсем других, куда более близких уз, что можно было бы назвать "кровными", будь они людьми. Но да, этот мальчишка, если, конечно, можно было так его назвать, был и оставался их сыном - тем, кто однажды появился из слияния их с Гневом таких отличных друг от друга энергий, унаследовавший во многом черты их обоих, ухитрившийся сам стать пламенем, обжигающим, но обжигающим холодом. В нем смешалось все, как смешались и способности обоих "родителей" в странное сочетание порой стоящее так близко к злости и ярости, а порой - к холодному и расчетливому возмездию... А еще этот мальчишка просто был ему дорог. Настолько, насколько это вообще было возможно. Дорог со всей его принципиальностью, порой переходившей все границы разумности, дорог со всем его стремлением воздать всем по заслугам, порой без разбора и какой-то меры, дорог просто как личность. Почти что по-человечески, пусть и виделись они на самом то деле более чем не часто.
- Да, конечно, - возражать, в сущности, не имело смысле, да не было, на самом-то деле и желания. Ведь почему бы и нет? Когда они еще хоть раз вот так проводили все вместе время? Давно. И, пусть перспектива объяснять Мести причину этого самого "семейного праздника" изрядно смущала, Джей улыбнулся, потянувшись к висящему на стене на зарядке телефону, неловко и в то же время с каким-то странным, совершенно не свойственным ему самому ощущением беспечности, словно разлитым в воздухе стараниями Ярости, действительно способной, казалось, прямо сейчас превратить все вокруг в сияющее и искристое, простое и радостное.
Гудки, еще, и - кажущийся спокойным, и в то же время с явно слышными нотами удивления голос в ответ.
- Здравствуй. Ты занят сейчас?.. - пара секунд молчания, - Нет, ничего не случилось. Мы просто хотели бы тебя увидеть. Да, мы оба, я и Ярость, - удивление на той стороне становится явно сильнее, и в нем прорезается на мгновения вспышкой злость, - Расскажем при встрече. Нет, не по этому поводу. Просто небольшой... - слово дается с трудом и каким-то все-таки подобравшимся изнутри смущением, словно осознанием, отзывается полным и озадаченным недоумением в ответ, - семейный праздник.
Тишина, пауза, затянувшаяся на несколько секунд, в которой один из них явно переваривает полученную информацию, а другой не очень представляет, что добавить, глядя на Ярость и как-то неловко улыбаясь.
- Через час? - наконец в трубке раздается озадаченный ответ, и улыбка становится как-то теплее, - В Нагасаки, у меня на квартире, да. Да, все в порядке. До встречи.
[icon]http://sh.uploads.ru/D4kg5.jpg[/icon]