Колпачок фломастера уже порядком изгрызен. И каждый доносящийся сквозь дверь и наушники крик добавляет отметин на цветном и совершенно не вкусном на самом деле пластике, а линии на листе бумаги выходят кривыми и какими-то некрасиво-рваными, хоть фломастеры сами по себе и замечательные, вкусно пахнущие фруктовой жвачкой. Всего лишь химия, конечно же, но разве в двенадцать с небольшим лет такое волнует? В таком возрасте все одинаково вкусно: яблочная газировка в стакане ядовито-зеленого цвета, пакет с солеными масляными чипсами, хрусткий и блестящий внутри, шоколадки в ящике письменного стола.
Родители ссорятся. Чем дальше, тем чаще. Ссорятся из-за нее, и Ли только и остается что прокусывать колпачок острыми зубами, борясь с желанием закрыть и без того заткнутые музыкой уши ладонями. Не слышать! Не слушать! Что-то падает с грохотом, словно кто-то уронил табуретку, и скомканный двумя руками так и не дорисованный лист летит в сетчатую корзинку под столом.
Не плакать! Не плакать! Не плакать! Слушать музыку и не плакать! "Хватит! Пожалуйста, хватит!" - потянуться за новым листком, хлюпая носом, вытирая ладошкой капли со стола, потянуться, намочить тут же, что цветная линия расплылась кляксой, выругаться на себя саму неумело, по-детски подражая взрослым, и - почувствовать на запястье морозом по коже, словно иголками ледяными, снежной крупой на ветру - прикосновение. Серебристая снежинка колется, напоминает о себе упрямой и яркой переливчатой искоркой, заставляет улыбнуться сквозь также упрямо текущие слезы.
Долой бумагу! Рисовать сегодня не получится точно. Радужный мир рассыпается под крики и ссоры, и хочется замотать его цветным скотчем, залить клеем с блестками, хоть всю банку - не жалко. Но не поможет. Не помогает это почему-то у взрослых.
"Привет!" - пальцы отстукивают барабанной дробью по клавиатуре, неровно, нервно, но решительно в электронную почту. Прикусив уже не колпачок, а собственную губу почти что до крови, уронив голову на сложенные руки, не получается заставить себя написать ни строчки. Ни строчки, ни шагу на непослушных, ничего не чувствующих ногах, ни-че-го, только кресло, только четыре стены, только крики внизу на кухне, только... Музыка в наушниках. И холодная, почти что пронзительно ледяная снежинка, пульсирующая цепочка браслета.
- Джей... - глупо это, конечно. Даже если кажется, что все это ни разу не справедливо. Так, что хочется кричать самой, возмущаться, топать ногами... Которые, конечно же, и не думают даже шевелиться и их приходится каждый раз перекладывать, словно не живые. Не справедливо это, что одноклассники ездят на экскурсии, а она и в школе то почти что не бывает. Не справедливо, что по вечерами кто-то играет в мяч, кто-то в танцевальный кружок, а ей только и остается, что снова и снова пачкать бумагу, да переводить горы цветного бисера и лент. Так и хочется ударить иногда беспомощно по подносу, чтобы разлетелись, рассыпались по полу. Только вот потом даже не подобрать же без помощи мамы. И это - несправедливо тоже. А еще несправедливо, конечно же, то, что вот уже которую неделю мама и папа ругают друг друга, словно это они виноваты. Никто не виноват, конечно. И Джей - тем более. И несправедливость тут только в том, что она сама, кажется, хочется слишком многого, имея на самом деле совсем ведь не мало.
Вытирая слезы пальцами, кулаками, ладонью, то тыльной стороной, то просто, до покрасневших глаз, рыжая, она решительно пододвигает к себе клавиатуру, и словно почувствовав ее настроение, поставленный на рандом плеер меняет наконец композицию, щелкая, словно старый кассетный приемник. И хочется почти что поспорить, что не спроста это! Даже если знает точно, что уж во что во что, а в ее ноутбук никакая магия не намешана. Или нет? Ноутбук ведь тоже - подарок Джея на прошлое Рождество. Папа вообще был против такого дорогого подарка. Он вообще не очень доверяет, кажется, воплощению. Ну и что, спрашивается? Не объяснишь же ему, что, когда кажется, что в мире не остается ничего надежного, хочется, если задумываться, конечно же, о таких вещах хоть немного, хоть чего-то постоянного. А что может быть постояннее вечности? Ве-е-еч-нос-ти.
"Мама с папой опять ругаются. Кажется, снова из-за меня".
У воплощений не бывает родителей ведь, да? Или бывает? По крайней мере, о своих Джей не упоминал точно, и вообще, у них там все, кажется, очень сложно в их "семье". Во всяком случае, когда речь заходит о других воплощениях, он ни разу не кажется радостным, то хмурится, то просто теряется, то взгляд становится такой... Что хочется тут же сменить тему.
"И, кажется, мы снова никуда не поедем на каникулы".
Обидно, и тоже - почти что до слез. И тоже - не виноват, в общем, никто. И это - тоже почему-то обидно.
"Зато я написала новую мелодию. А вот стихи к ней пока никак не получаются. Поможешь?"
Музыка получается пока что неуклюжей. Это, конечно же, она и сама понимает прекрасно, но как еще выразить то, что внутри, если слов не хватает? А их на самом деле почти что всегда не хватает. Даже прямо сейчас - думаешь одно, пишешь другое. Хочется жаловаться, хочется спрашивать "почему", будто у Ледяного есть ответы на такие вопросы, хочется просить сделать хоть что-нибудь, а вместо этого - ничего не значащие строчки о том, какими сложными были последние тесты в школе, о том, что одновременно играть музыку и записывать ноты совсем неудобно - пока пишешь, музыка ускользает из головы и приходится сочинять каждую строчку почти что заново. О том, что в кино вышел новый фильм, но, кажется, пойти с ней на него никто не пойдет, а, значит, придется снова смотреть одной онлайн. Интересно, получится уговорить маму сделать попкорн?
Отправить. Мышка щелкает клавишей по виртуальной кнопкой хвостиком курсора, письмо улетает еще одним таким же виртуальным листком в конвертик к уже отправленным раньше. И только и хочется добавить, скрестив пальцы, загадывая почти что как желание.
- Ответь, пожалуйста!

Колеса увязают в мокром песке. Путаются, загребают его шершаво под пальцы. Песчинки липнут осыпаются, и это одновременно неловко, досадно и почему-то весело, как будто само время держишь в пальцах, само мгновение, ускользнувшее из песочных же часов, рассыпанное щедрой рукой по почти что бескрайнему, до горизонта, берегу, перемешано с камнями, с брызгами волн, долетающими, путающимися каплями в намокших уже волосах, которые теперь, кажется, долго-долго будут пахнуть солью, и как же хочется прямо сейчас, чтобы этот запах никуда не исчезал, не пропадал, а так и остался в них.
Ли смеется в голос, наклоняется, пытается поймать воду пальцами, досадно возмущается вслух, когда это не удается - совсем чуть-чуть. Руки не дотягиваются, до пенистой поверхности, до ракушек, мелкой россыпью прячущихся под ее поверхностью, белесыми бликами манящими вперемешку с камешками и редким, цветным зализанным морем стеклом.
За спиной раздается, почти что эхом, тоже смех, тихий, едва различимый в шуме моря, воды и ветра, но и от такого от него по спине пробегают, щекочутся мурашки. Цепляясь, обернуться, насколько возможно, цепляясь за этот почти что неловкий звук, запрокинуть голову, только поймать бы, только бы запомнить, как он звучит. Успеть увидеть улыбку, не только на губах, но и в глазах, синих-синих сейчас, словно море там, ближе к горизонту, где оно, кажется, впитывает в себя небо.
- Улыбайся чаще! - кажется, это едва ли не впервые, когда его улыбка настолько искренняя, а уж смеется на ее памяти Ледяной и правда в первый раз.
Не усидеть на месте, кажется, только можно было бы встать. Досадно! Досадно и в то же время хорошо. Как никогда в жизни. Чудеса случаются, если очень и очень захотеть. Если знать, кого попросить. Если только очень и очень верить. Немножко стыдно. Выпросила, можно сказать. Но, разумеется, если начать говорить об этом вслух, только смутится еще больше. Стыдно, и в то же время очень и очень легко.
Чайки в небе кричат настырно.
- Может, покормим их? Ну, знаешь, как уток в пруду? Ай! Джей! - Ли не успевает договорить и смеется снова, когда кресло под ней, вместе с ней, разворачивается резко, прямо в воду, чуть ли до самого сиденья, так, что от неожиданности приходится вцепиться в него обеими руками, а волны лижут ноги, обволакивают ступни, выше, подбираются к щиколоткам, и кажется даже, что это удается почувствовать. Еще чуть-чуть и получится, ну же!
А впереди нет ничего, кроме бескрайнего горизонта. И на секунду от этого вида, от этого чувства захватывает дух, словно вот прямо сейчас нет больше ничего, а есть только этот мир, весь, как на ладони, наполненный солью, ветром, и ярким искрящимся чувством внутри, которое играется, словно бликами, солнечной россыпью под ладонями, под босыми ступнями, отражается по поверхности вопреки всякой логике, щекочет от спины вверх к затылку, пробегается морозцем серебра, яркими рыжими вспышками сквозь закрытые на секунду веки.
И нет никого, кроме того, кто за спиной, чьи руки удерживают, и ни за что же не дадут упасть, от кого веет прохладой даже под ярким-ярким солнцем в этот летний прозрачный почти что день. На удивление чисто, не сумрачно, как обычно, не зимней ночью, не метелью, не колючим снегом, а прозрачным льдом, преломленным сквозь него светом, и кажется даже, что пена в волнах на половину состоит из совершенно не колючих, а почти что нежных снежинок.
- Родители бы ни за что не согласились, если бы не ты, - все же молчать дольше пяти минут не получается, - Папа знаешь, как был против, чтобы мы куда-то ехали? Нет, ты не думай, я все понимаю... Сложно это, с коляской, - Ли решительно хлопает ладонями по кожаным подлокотникам, звук получается мокрый, звонкий, такое прямо возмущенное и одновременно смешное "шлеп".
- Да и дорого же, - все таки выходит совсем смущенно, совсем неловко. Но и этого смущения не хватает надолго. Ровно настолько, чтобы потянуться назад, на ощупь сжать, ну то есть хотя бы попытаться, чужое запястье, удерживающее это самое неповоротливое кресло от того, чтобы окончательно сползти, зарывшись в песок.
- Но  мама, кажется, все равно рада, что мы здесь, - Ли добавляет это не то чтобы успокоить саму себя, не то чтобы успокоить стоящее за спиной воплощение. Как же напряжены сейчас его руки. Прямо под пальцами чувствуется. А ведь не человек же...
- А у воплощений есть родители? - вопрос давно вертится в голове, но только сейчас вспоминается и звучит вслух, - У тебя есть?

Маленький город подсвечен фонарями, дробящими свой свет в желто-зеленых листьях над головой, в влажных бликах на тех, что шорохом, почти что шепотом отзываются под колесами, под тихими шагами за спиной. Облачка вырывающегося изо рта пара путаются в толстых нитках шарфа, оседают капельками, исчезают и появляются снова, а на коленях в ладонях баюкает тепло большой картонный стакан с малиновым чаем...

Тихо-тихо. Словно время замерло. И кажется даже, что запуталось среди стен, стволов деревьев, в подслеповато-желтых лучах. Кажется, пропиталось умиротворением осени, сворачивается клубком, забираясь под сотканный дождями холодный плед чтобы переждать до весны. Нет, конечно же, это только иллюзия, и в каждом времени года время искрится яркими вспышками, переливается ярко, меняя оттенки, летя спущенной стрелой все вперед, никогда не замедляя по-настоящему свой бег.
Но прямо сейчас это не имеет значения. Потому что прямо сейчас - просто хорошо.
Шаги. Обороты колеса. Раз. Словно под пальцами на мгновение вместо привычной прохладной стали обода на секунду возникает пустота. Два - тихое "нет" - шаги за спиной замирают и кажется, что где-то над головой вот-вот порвется до предела натянутая струна. Три - с хрустящим звоном разбивается окно, рассыпаясь градом серебристых осколков, наталкивающихся на невидимую преграду, скатывающихся по ней вниз, устилая мостовую, словно слишком крупным снегом.

Что-то происходит. Что-то меняется, стремительно, словно в прореху хлещет потоком мутная, на глазах темнеющая вода.
Что-то исчезает. Словно гаснет, ускользая, даже не пытаясь цепляться на прощание.
Что-то появляется вновь.

Сильные руки тянут назад, а хочется потянуться вперед, вскочить, оттолкнуться от этой неуклюжей коляски, рвануться наверх, отмеряя по лестнице марши ступенек, колотить в дверь, выбить ее, пока еще не... Уже... Поздно. Хочется закричать. Стакан из рук не выскальзывает, летит в стену, а в следующую секунду в ладони ложится пронзительно-холодное, почти невесомое лезвие, прямо через плечо, замирает на секунду, чуть не выскальзывает, когда рукоять выпускают из ладони.
А в следующее мгновение из окна не то выпрыгивает, не то вываливается, стекая по стене бесформенной кляксой нечто, копошась и на глазах меняя форму, что лишь отдаленно напоминает человека, то собираясь в почти что отчетливый силуэт, то рвется изнутри щупальцами. И кажется, что в полной тишине немой, хриплый, беспомощный крик мешается с вкрадчивым шепотом...

Вскочить! Дотянуться! Вцепиться обеими руками! Не отпускать! Не отпускать... Но почему, почему на самом деле так явственно, словно сквозь пальцы, кажется, утекает что-то важное, а что-то хищное скалится, щерится навстречу, замирает на мгновение, и... Взгляд. Насквозь пробирающий взгляд "ничто", кажется, пробирается до глубины души, заставляет забыть, как это, дышать, а в уши впивается шепчущий смех: "Так вот кто ты..."

Битое стекло вмерзает в корку льда, что взлетает по стенам, взбирается толстым слоем инея до самых крыш. Холодно. Холодно и тепло одновременно. В холоде - строгая горечь. В тепле - глубокое, тоскливое понимание. Движения воплощения быстрые, легкие. Это почти что танец. Каждое движение черноты - трещина во льду. Каждое движение Ледяного - серебристые искры.
"Клякса" подбирается ближе, ветвится по земле, словно подтеки чернил, тянется к колесам. Не страшно. Не страшно. Не страшно! Хочется протянуть руку навстречу, но меч на коленях предупреждающе жжется - холодом. Ближе! Почти что касается ног... "Я заберу тебя..."

- Джей! - клинок под пальцами пульсирует, словно живой. Не страшно? Страшно! Страшно, потому что...
Под ладонями - тепло, под ладонями - словно чужие плечи. Под ладонями - морской ветер, а в них - россыпь цветного стекла.
- Прочь! - тихий, спокойный голос отдается эхом по переулку, звенит напряжением на верхних нотах, теплом отдается изнутри, - Прочь!
Алые искры пробегают по поверхности льда. Жгутся. Алые, вперемешку с мягко-золотыми.
Чернота раскалывается, словно промерзая изнутри, расцветая серебристыми иглами, щетинится, сопротивляется до последнего, бьется судорожно, вырывается, тянется - к обоим, и подламывается под собственным весом.
"Все равно..."
Хочется спросить "что "все равно"", но почему-то слова застревают в горле. Нет! Совершенно не хочется знать ответ. Они никогда не узнают этого! Никогда! Тонкие пальцы решительно проводят по лезвию меча, словно расписываясь на нем. "Никогда, Джей! Слышишь?!" Упрямые рыжие отблески - отражением фонарей, встопорщенных прядей, рыжие с цветными каплями в глубине оседают на серебряном, врастают глубже.
Что "никогда"? Ли и сама не знает, но это не имеет никакого значения. "Никогда не сдавайся!" - находится сам собой ответ, словно эхо. И все остальное кажется уже не важным.
- Брр, - смех разбивается об оттаивающие стены, звонко и чисто, отражается в стеклах, - Тебе не говорили, что с плюс пяти до минус пятидесяти это как-то слишком?

Каждый год начинается одинаково. С яркого разноцветия фонариков и гирлянд, с запаха глинтвейна на кухне и маленького стаканчика под ворчливое мамино "она же еще ребенок!". Каждый год заканчивается одинаково — елкой в комнате, разноцветными коробками, ночью, в которую никогда не спится, и, конечно же — тихим стуком в дверь или таким же тихим — в окно. Каждый год? Всего три на самом деле. Но каждый раз как заново, с горьким привкусом лекарств и казавшихся бесконечными, капельниц, с запахом имбирного печенья и апельсинового сока, горячего шоколада и хрусткого снега. Теперь — окном. Каждый раз — в ожидании чуда, приходящего с первыми морозами.

Осень рассыпается шуршащими под колесами листьями, почти что радужными, как после дождя, и кажется, что на ладонях тепло-тепло, почти что также как от переливчатой огненной чешуи Фая, который скачет по подоконнику, по столу, смахивая с него на пол тетради и ручки, только что не поджигает, прыгает на плечи, вцепляется коготками, сворачивается словно кошка. Большой, одновременно тяжелый и почти что невесомый.
Каждый день рождения — как еще одно чудо.

Иногда кажется, что цвет можно услышать, можно попробовать на вкус, почти что погладить. Горячий, словно солнце, алый, переливчато-прохладное, почти что обжигающее серебро, шелковый, скользящий сквозь пальцы и теплый розовый, колючий, словно мелкими иголками золотой. Мир — раскрашен не только цветом. Это не объяснить взрослым, этого не рассказать учителю, который начинает строить в ответ заумные теории, этого не показать никому из друзей. Они почему-то не видят, не чувствуют, словно не слышат. Почему — не понятно. Ведь это же так просто — все равно что подставить ладони под падающий снег, под солнечный свет, под струю воды, провести в воздухе, почти что почувствовать на коже сразу так много, как полыханием костра, что разбрасывает искры, как острое прикосновение травинки, что вот-вот рассечет кожу, как нежность...

Ее пятнадцатая осень. Даже если честно вспомнить удается не каждую. Даже если кажется порой, что все они слились воедино, в шелест зубчиков клена, в запах яблок, и один длинный-длинный пушистый шарф.
Каждый раз одинаково и в то же время каждый раз заново. Письмо в почте, в настоящей почте — никогда не угадать, придет или нет, или его заменят короткие электронные строки. Кажется, что кто-то регулярно теряется во времени, путая настоящее с прошлым. Не удивительно вовсе, но все еще забавно. Плотная, шершавая, словно с вплетенными в нее нитями шелка, бумага, ровные, как, черт возьми (да-да, не маленькая уже, можно ругаться почти что вслух, особенно если мама не слышит), можно писать настолько ровно каждый раз? Ну не по линейке же в самом деле? Нет, конечно, можно подумать, ему нужна линейка. Темно-синие чернила, и пахнет чем-то сладко травяным, не понять чем. Каждый раз — почти идеально, выверенно так, словно не живое, если бы не дрогнувшие местами буквы, словно рука замерла и дернулась, если бы по ним, по этм буквам нельзя было бы прочитать почти что остановившийся ненадолго взгляд, не знать, как на мгновение замирает движение, не делать вид, что не заметила, не почувствовала прикосновение чего-то, чего нет, словно руки проваливаются куда-то, где должна быть опора.

Достав коробку — ее приходится почти что отвоевать с боем. Согнать с ящика Фая, достать коробку, надавить пальцем, почти что обжигаясь о выдохнутое пламя, на любопытный нос, не давая его сунуть к аккуратно сложенным в стопку письмам, которые почему-то так нравятся маленькому, но уже изрядно подросшему дракончику, который то фыркает на них, то сворачивается клубком рядом, обвивая вокруг свой длинный хвост.
— Что, пахнет Джеем? — каждый раз смеется Ли, и каждый раз, как в первый, дает "прочитать", прежде чем прячет, снова, — Не вздумай спалить! — еще один смешок, и чуть не прикушенные, дурачась, пальцы в ответ. Это — почти что игра. Потому что от игры этой каждый раз, как пеплом, словно тонким осенним дымом, что растворяется в воздухе, пахнет серьезностью.

— Жду тебя, Джей, — пододвигая кресло к столу руками, включая музыку погромче, отвечает Ли. Отвечает вслух, потому что точно знает — услышит. Обязательно услышит. И не понять, почему, каждый раз только улыбается в ответ грустно. "Жду тебя", — все же отправляет сообщение, быстро пробегая пальцами по клавиатуре.

У предвкушения чуда — ванильно-яблочный запах, коричный вкус и прохлада не то инея, не то льдинок под пальцами.